Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих

Произведения

***
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра,
Золотого зверька, что на солнечном плёсе резвился,
Перестроился мир, наступила глухая пора,
Весь порядок вещей на планете моей изменился.

Обмелела река, затянуло травою поля,
К сенокосным лугам скоротечно подкрались болота.
И средь лета листву отряхнули с ветвей тополя,
И ущелья гор потрясла неземная икота...

И тотчас поменялись местами восход и закат.
Время вспять потекло, сокрушая года и столетья.
Птеродактиль кружил над скелетами хижин и хат
И слонов погонял питекантроп тяжёлою плетью.

И стоял я в огне. И глядел на собратьев извне.
И не ведал, кем был: человеком ли, птицею, зверем?..
И, как рыбы, ладони навстречу проплыли ко мне
И достали меня, и внесли в белокаменный терем.

То ли сон, то ли явь? То ль безумье и тягостный бред?
Я стоял в наготе, осиянный невидимым светом.
И ещё протекли миллионы стремительных лет,
И вернулся я в мир, где прослыл гордецом и поэтом.

Только был я из глины – природа на глину щедра,
И случайно упав, я на малые доли разбился.
И в душе моей ужас и мрак бытия отразился.
Может быть, оттого, что однажды убил я бобра...

***
Печалимся: жизнь измельчала...
Почто же, почто же
она мне дешевле не стала,
а только дороже?

Тревожимся: много страдаем,
как реки мелеем...
С того и грустим, что не знаем,
за что мы болеем.

За рубль с двуглавою птицей,
за славу ль России?
За то, что смогли возродиться
бродяги босые?

Куда мы шагаем сегодня –
окольно иль прямо?
На это есть воля Господня, –
сказала бы мама. –

Живи по любви и совету,
не требуй иного.
Ведь счастье витает по свету,
как вещее слово. –

Сказал бы мама...
Конечно б, сказала,
но тише и строже:
деревня-то наша, сыночек,
совсем измельчала,
да нету дороже...

***
Белые мухи кружат –
Вестницы близких вьюг.
Птицы на юг спешат,
Птицы – на юг.

Странные существа –
Лебеди и журавли.
Словно бы с древа – листва,
С Древа Земли.

Осиротеет мой взгляд,
Осиротеет мой слух.
С птицами полетят
Мысли мои на юг.

***
Как верил я, что жизнь полна чудес –
Таинственности перевоплощений!
Вот слышал я, шумит осенний лес –
Казалось мне, шумит твой плащ осенний

Вот видел я, идёт знобящий дождь –
Как будто он спешил на место встречи.
Казалось мне, что это ты идёшь
И зябко в плащ укутываешь плечи.

И ночь, и дождь, и десять долгих зим –
И снег летит, и где-то плачет птица.
Всё, всё на свете может повториться,
Лишь каждый миг с тобой неповторим…

***
Запрягу гнедого, молодого,
В яблоках, игривого коня,
И, прощай голубка! Будь здорова…
Вспоминай лишь, звали как меня.

Вспоминай, тоскуя на вечёрках:
Дескать, был мой сизый голубок,
Да, видать, какая-то девчонка
Заманила милого в силок.

Заманила взглядом ли лукавым,
Или сладким словом на хмелю?
Оплела горячими руками,
Прошептав безжалостно «люблю…»

Ускакал, расскажешь ты подружке,
А куда, вовеки не узнать…
Может, потому в лесу кукушки
Перестали годы куковать?..

Никогда и не было такого…–
Выдохнешь, слезу смахнув  рукой.–
Ускакал, стегнул коня гнедого
И пропал за синею рекой…

***
Странное сегодня утро –
солнца нет, и ветер воет.
На щеках полей играет
пожелтевшею листвою.

Странное сегодня утро –
Будто осень наступила.
Или это мне приснилось,
или все когда-то было?..

Так же лист кружился жёлтый,
так же ветер выл в овраге.
Так же сухо шелестели
под рукой моей бумаги;

те же строчки, те же буквы,
только я другой как будто...
Будто жизнь совсем иная
и совсем иное утро?

Или я внезапно вырос –
Или жизнь пошла на убыль?..
Может быть, и ты приснилась –
голос твой, глаза и губы?..

***
Лето ушло – не сказалось.
Осень пришла – не спросилась.
Милая, это не старость,
Сердце напрасно смутилось.

Что ж ты сидишь, пригорюнясь,
Смотришь в открытые ставни?
Разве ушла б твоя юность,
Знака любви не подав мне?

Полно, хорошая, плакать.
Нам ли ненастья бояться?
Минет осенняя слякоть,
Будем опять целоваться!

Вот где потешится старость!
Скажешь, как всё изменилось:
Лето пришло – не сказалось,
Осень ушла – не спросилась.

Бабье лето
Солнце качнётся устало
И поплывёт за леса.
Лето свой срок отлистало –
Кончились чудеса.

На луговине заречной,
В тонких сетях паутин,
Высветится беспечно
Неба ультрамарин.

Розовый лист и красный
Кружатся над землёй.
Бабьего лета праздник –
Светлый в душе покой.

Жёлтые нивы сжаты.
Птичий неслышен гам.
Скоро поедут сваты
По весям и городам.

И вот за всё за это
Мой изначальный тост:
Тихое бабье лето,
Солнышко в полный рост!

***
Я согласен жить в лесу,
Белкой быть или сорокой.
Быть листочком навису,
Карасём в воде глубокой.
Я согласен жить в лесу.

Я согласен стать скворцом,
Улетать и возвращаться.
Над заброшенным крыльцом
Звонкой песней заливаться.
Над заброшенным крыльцом,
Там, где жили мать с отцом.

А поймает человек
И посадит в клетку... Что же,
Значит, мой короткий век
Станет мне ещё дороже.

Мой короткий, дивный век!
Пусть поймает человек…

***
Художнику Валерию Верстакову

Поговорили, погоревали –
жизнь обсудили в кухоньке тесной...
Помнишь, пять лет минуло едва ли,
мы любовались природой окрестной.

Наша природа – души отрада,
Плёса рыжего косы девичьи!
Вон, у реки, копошится стадо.
А в облаках – караваны птичьи;

Солнце пятнало носы и щёки,
ветер трепал золотые чёлки...
Что ж мы сегодня, как будто в шоке,
будто букашки забились в щёлки?..

Наша природа так же красива,
так же нежна, как любовь в начале.
Видишь, как буйно цветёт крапива –
раньше мы этого не замечали.

Раньше всё виделось чище и проще –
свежие листья или сухие.
Ну, а теперь вот в берёзке тощей
вдруг открывается образ России.

Женщина платом повязана чёрным,
холодом дышат пряди седые, –
раньше казалось глупым и вздорным,
нынче в ней вижу образ России.

Колокол в сердце ударит звоном –
льются над миром звуки густые!
Раньше они мне казались стоном –
нынче в них слышу голос России.

Словно вся жизнь предо мною открылась.
...Вот я бреду от реки по дорожке.
Тихое солнце. Вечерняя сырость.
Плещется небо в детской ладошке...

***
Ах, как много грибов
уродилось в лесной стороне:
белых, красных, зеленых –
в траве на опушке, на пне...
Мне их все не собрать,
нет в деревне корзины такой.
И не брать их нельзя:
нарушают душевный покой.
Восхищают красой
на исходе весёлого дня.
Я меж них заплутал и устал,
и упал в зеленя...
На опушке, средь елей колючих,
косматых, седых,
мне казалось, я сердцем усталым
навеки затих.
Я в тот миг потерял
ощущение рук, ощущение ног.
Позабыл притяженье полей
и томленье дорог;
дом родной, край родной
стали плотью незримой моей;
синий бор, деревушка
и плачущий клин журавлей –
отразились и тихо померкли
в бессонной душе.
И тотчас я увидел
хмельных мужиков на меже:
белых, красных, зелёных...
Опушка пылает в огне!
Слышу, кто-то крадётся,
крадётся незримо ко мне.
Острый нож занесён...
Я очнулся в холодном поту
и поднялся, и бросился прочь
в тишину, в темноту.
По буграм, по грибным головам –
напрямик, наугад.
Мне казалось, восход впереди,
а пришёл на закат...
Я в деревне чужой
на пиру залихватском, чужом,
вилкой рыжик поддел,
словно сердце живое ножом...

Знак
Дом огромный, что корабль у пирса.
Девять палуб и каюты рядами.
Люд угрюмый молча с трапа спустился
и направился к заплаканной даме.

Возле – дети, как воробушков стая,
приумолкли, в плечи головы вжали.
Даже травы, в вышину прорастая,
сникли вдруг в неизъяснимой печали.

Люди в чёрном оставались у входа.
Люди в белом проходили украдкой.
Отчего насторожилась природа?
Почему застыло солнце над Вяткой?

Словно в дрейфе встал корабль в одночасье,
мотористы дизеля заглушили...
Так бывает в роковое ненастье –
выручают лишь троса сухожилий.

Я прохожего спросил честь по чести:
отчего, мол, здесь народу так много?

– Кто-то умер в соседнем подъезде...–
Мне ответил он поспешно и строго.

Это было в тихий полдень июля.
Я припомнил деревенские будни.
В той округе избы нынче уснули –
спят они глубоким сном беспробудным.

Так ветшают корабли на приколе –
без команды, без седого старпома...
Не приехать мне теперь к дяде Коле,
чернобыльник поднялся выше дома…

Две зимы как нету тётки Настасьи,
дядя Ваня отрыбачил навеки.
Словно все они ушли в одночасье:
кто-то сам, других свезли на телеге…

Оттого погосты, словно созвездья,
Тихо светят над округою древней –
мне живущему в соседнем подъезде,
мне, рождённому в далёкой деревне.

Жили-были в деревне Устинья с Глафирой…
Жили-были в деревне Устинья с Глафирой…
Нет теперь ни деревни, ни этих старушек.
Только подкатни в землю вросли да ограды
Навалились на жухлые травы и стебли.
Удивительно: первая видела худо,
А вторая с рожденья не слышала вовсе.
И порою Устинья взывала к Глафире –
Та в ответ объясняла на пальцах ей что-то.
Тот, кто видел хоть раз их чудную беседу,
Мог подумать: с ума посходили старушки.
Что, Устинья, кричишь в омертвелые уши?
Что, Глафира, выводишь немыми губами?
С полуслова друг друга они понимали,
С полужеста – и были премного довольны.

Бабка Устя подворье с зарёю обходит.
Вот опять углядела в ограде пропажу:
Сена вдвое убавилось, дров не хватает… –
И скорей ко Глафире. С берёзовой палкой…
– Эй, суседка, ты чё вытворяешь со мною,
Ты пошто своровала дрова и отаву?
– Да сдурела ты, Глашка! Зачем мне чужое?.. –
Объясняет Глафира и пальцами крутит.

Так порою по часу и по два проходит –
Брань старушек столбом над деревней струится.
Мужики ухмыляются, бабы смеются,
Дети дразнятся, бегают с криком весёлым:
– Ведь трава-то слежалась, вот меньше и стало!
– А дрова? Разве тоже поленья слежались?..
Но помирятся к вечеру наши старушки,
Посидят, погрустят за стаканами чая…

В огородах бурьян. Ветер дёргает ставень.
– Эй, Глафира! Куда подевалась, подруга?
– Здесь я, здесь… – старый тополь ветвями качает.
Бродят тени в проулке – смеются и плачут…

Маме моей
Маме моей много лет.
Возраст этот называют осенью.
Каждый волос её и прям, и сед,
Но глаза по-прежнему с лёгкой просинью.

Мама моя по-деревенски проста.
Идёт по городу, каждому – «Здравствуйте!».
Для неё сто метров теперь – верста,
Но ей никто не ответит «Здравствуйте!»…

Молча присядет на уголок скамьи,
О чём-то пошевелит сухими губами.
Верно, про заботы земные свои,
Но слова теряются в птичьем гаме.

Воробьи, синицы щебечут вокруг.
«Волги» и «Тоёты» с шумом проносятся.
В маминых глазах печаль и испуг,
Но они наружу, наружу просятся!

Объясните, граждане, ей жизнь свою!
В городе чужом через улицу кто направит?
После за вас в родимом краю
Она трижды помолится и свечку поставит.

И долго-долго будет вспоминать в полутьме.
Вытрет слезу с конверта ладошею.
И обязательно добавит в письме:
«Люди-то какие у вас хорошие…».

***
Ненаглядная моя сторона,
Многотрудная моя старина.
И всего-то у меня ты одна,
И всего-то у меня ты одна...

Сколько раз я от тебя уезжал –
Десять лет и двадцать лет уходил,
А чудеснее тебя не встречал
Никакую, как тебя, не любил.

Отчего так, я и сам не пойму.
Вроде те же  – поле, речка и сад…
Но сирени здесь в холодном дыму
И берёзы не печалят мой взгляд.

Над сторонушкой моей тишь и сонь.
Избы клонятся к земле, как в мольбе.
И всё реже, реже в окнах огонь,
А в одной и вовсе нету избе…

***
Взлетают в небо тысячи огней.
Ликуют дети, бабушки седые.
Они салют увидели впервые –
Цветущий день
средь сотен блёклых дней!

Так, верно, много тысяч лет назад
Мой пращур, приручив огонь небесный,
Плясал вокруг и изливался песней,
И средь собратьев возрастал стократ.

А я на всё смотрю со стороны –
На эту новь, на память старины.
И думаю: ах, только б не погас
Огонь в душе у каждого из нас.

***
Деревню снегом замело –
Отрезало от всей вселенной.
Хоть всё вокруг белым-бело,
Но мысли нет о жизни бренной.

Пять-шесть дворов ещё дымят
Печными трубами. Другие
На них оконцами глядят:
«Живите долго, дорогие!

Хозяевам от нас привет!
А мы… мы меж собою в мире…
Ведь ссоры – сор, а сору нет –
Светло и радостно в квартире!

Живите долго…» – так порой
Мне слышен их негромкий голос.
Вот вышла бабка за порог,
И скрипнул лёгких санок полоз;

Журавль колодезный пропел,
Ему откликнулась синица.
И день встаёт кристально бел,
И век деревни длится, длится…

***
Наш  огород мы называем садом.
От города он в четырёх верстах.
В нём зреют вишни на пяти кустах,
Плоды антоновки висят с землею рядом.

И всё же сад наш – больше огород,
Поскольку он и лакомит, и кормит:
Картофель, свёклу и петрушки корни –
Хозяйка всё пускает в оборот.

А кто-то называет дачей это –
Постройки все, деревья и кусты.
Но наши… наши помыслы просты:
На званье дачи мы наложим вето.

И потому, как много лет подряд,
Когда наскучит душный, пыльный город,
Его оставить есть прекрасный повод –
Мы говорим, что уезжаем в сад!

***
Прекрасен вид из моего окна!
Как корабли, плывут дома в тумане.
И галка, словно чайка в океане,
кричит с утра. О чём кричит она?

Прохожий первый силится пройти
по узкой мостовой, чтоб не споткнуться.
Он виски в баре, словно чай из блюдца,
Тянул всю ночь.  И вот сейчас в пути.

Его каюта – тот полуподвал.
Войдёт и тут же свалится на шконку1,
забыв перекреститься на иконку…
Он волк морской, он целый мир познал!

Как многое мне видно из окна!
Не только то, что видится, а больше:
В России – Ельцин и Квасьневский в Польше,
а в Штатах – Буш (о, бедная страна,

похожая на тонущий «Титаник»!
Кого ещё она легко обманет,
Ещё чьи недра вычистит до дна?).
Печален вид из моего окна…
________________________

 1Шконка (морск.) – кровать на корабле

У пруда
…Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Н.Заболоцкий

Она своей стеснялась красоты.
Носила что-то вроде фуфаёнки.
Уйдут на танцы сверстницы  девчонки –
Она туда, где грядки да цветы.

Никто её всерьез не принимал.
«Дурнушка!»
«И, наверное, больная…».
Но зрела, зрела красота большая,
И вот наряд невзрачный тесен стал.

Однажды, после долгого труда,
Девчушка, сбросив ветхие одёжки,
Вся, как в глазах соседского Серёжки,
Вдруг отразилась в зеркале пруда.

Пруд видел много на своём веку.
И дрожь прошла по старческому телу.
Он к пониманью мира, как к пределу,
Стремился. Как  и должно старику.

Пруд замкнут был и холоден, и чист.
Но он отверг её нагое тело.
Так тонко, ненавязчиво, умело –
Как отвергает Бога атеист.

«Что красота? И где её предел?
И красота ли отраженье линий?
И почему одним дороже синий,
Другим зеленый цвет небесных тел?

Ведь форма, что меняясь каждый миг,
Меняет содержанье. Те же рыбы
В моих лугах века пастись могли бы,
И каждый бы малёк сей мир постиг…».

…Ушла девчонка. Пруд ушёл в себя….
Укрыла темень красоту земную.
А я не сплю. Я целый мир ревную
К девчонке той. Её и мир любя.

Пока
Мне нравится лёгкое слово «пока»,
Когда произносят его при  прощании:
На час, на неделю или на века –
В людской толчее на перроне с вещами.
Мне нравится лёгкое слово «пока».

Мне нравится тёплое слово «пока»,
Впорхнувшее вдруг в телефонную трубку.
Я чувствую кожей, как после гудка
Ты кутаешь плечи в песцовую шубку.
Мне нравится тёплое слово «пока».

 И вот я в дороге. Плывут облака.
Разлука опять уступила надежде!
– Ну, здравствуй, – ты скажешь при встрече,
как прежде.
А утром промолвишь негромко: «Пока…».

***
Вдоль линии железной магистрали,
Где краснотал да жёлтая ольха,
Увидел я калину в гроздьях ягод –
Она была, как женщина, тиха.

(Та проводила поезд вместе с мужем,
И будто ей никто теперь не нужен…).

Плоды горели красными огнями,
Как будто силясь мне внушить испуг.
Так фонари обходчиков «железки»
Горят в кистях больших железных рук,

Чтоб машинист идущего состава
Заметить мог идущих по пути.
Так мне калина эту мысль внушила,
Что с полотна я поспешил сойти.

Но перейдя железную дорогу,
Я продолжал испытывать тревогу.

Калина, что за насыпью осталась,
Светила так же, но теперь не мне.
И женщина, что с милым распрощалась,
Гореть на той осталась стороне…

***
На одном месте и камушек мхом обрастает
(русская поговорка)

Так говорили матери-отцы
Вослед своим великорослым чадам,
Чтоб дым отечества не обернулся чадом,
Дороги не упёрлись бы в концы.

Но мир велик, ему предела нет.
В нём потеряться – как пылинке в поле…
«А ты живи, как прадед твой и дед,
Глядишь, и дорастёшь до лучшей доли,

Всё в мире начинается с нуля…»
Но если в мире узком нет достатка?
«Достаток начинается с десятка –
Как русский флот с Петрова корабля.

Не возрастают лишь одни гонцы.
Вот уж они, ей-богу, ветер в поле!
Что может быть деревни нашей боле?..» -
Так говорили матери-отцы.

Так говорил и я с самим собой:
Что мир велик и нет ему предела.
Но вот деревня наша поредела
И удивлённо смотрит в мир большой…

Вернусь ли я к тебе, моя земля?
Куда вернёшься?.. – отвечает эхо.
И грустно мне. Как будто бы отъехал
Весь мир, и здесь остался только я…

В Новых Горках
В Новых Горках в старом храме
Служба светлая идёт.
Я сюда приехал к маме –
К Рождеству, на Новый год.

В Новых Горках, возле Шуи,
Старина на старине…
Раньше здесь, в фабричном шуме,
Ткали ситцы всей стране.

Льны и ситцы – всей державе!
Жизнь, что речка вдоль села,
Всё течёт в труде и славе,
То черна, а то бела.

…В храме служба. Славит Бога
Православный наш народ.
Мал приход, а снегу много  –
Отменили крестный ход.

Снег, конечно, не преграда,
Не природы баловство.
Значит, всё идёт, как надо,
На Христово Рождество.

Мал приход. И будет меньше
Год от года. Тяжек крест…
Светел храм от ликов женщин,
От свободных в храме мест.

В Божьем храме стены белы –
Что невесты встали в круг.
«Отче наш» монашки пели –
Мягкий голос, мерный звук.

А в жилом фабричном доме,
У иконок, в тот же час,
Мама, будто в полудрёме,
Тоже молится. За нас…

***
Путь до окраины… Что так тревожит мне грудь?..
Вспомнил. За нею мне виделись блики свободы.
Выйду в проулок, чтоб полною грудью хлебнуть
Тёмного неба, что землю объяло и воды.

Только подумаю: вот и дошёл до конца.
Холод и тьма. А вдали ни единого блика…
Словно весь мир ослепило сиянье «тельца»,
Путь застелила густая трава повилика.

…Это о родине грустные ткутся слова.
Может, я их не расслышал, а память ослабла?..
Словно стою на кургане – кругом татарва.
И Пересвета всю ночь окликает Осляба.

А за Непрядвою ханские тлеют костры.
Там Челубей потешается с русоволосой девицей…
Скоро мечи засверкают – светлы и остры –
Блики свободы, которой вовек не упиться…

Красный восход озарит мой неведомый путь.
Выйду на волю, чтоб снова вернуться в неволю.
Где-то летит та стрела, что пронзит мою грудь,
Память мою пригвоздит к Куликовскому полю...

***
Словно на утлой лодчонке плыву по волнам.
Времени волны то справа ударят, то слева.
Боязно, брат, что её разобьёт пополам –
Кто меня после добудет из времени чрева?..

Только и скажут, что был-де такой господин.
Вроде с рассудком – а бросился в эту пучину.
Жил бы да жил в тишине и дорос до седин.
Жутко! Лишь только представлю такую картину.

Друг мой на север подался по тем же волнам.
Матушка вся в ожиданье последнего часа...
Изредка сходит-помолится в Троицкий храм,
Свечку зажжёт и поставит пред образом Спаса.

Здесь тишина неземная и светлый покой.
Кажется, время застыло под купола сводом.
Кажется, вечности можно коснуться рукой!
Здесь и под Богом уже и, покуда, с народом...

Батюшка здешний – учёный и пишет стихи.
Басом читает псалмы и молитвы святые.
Службу отслужит, отпустит старушкам грехи,
В келье запрётся, и будет страдать о России...

Окраина
Терзаюсь множеством сомнений:
Край деревеньки в город влез –
Как часть российских поселений.
Вслед за деревней – поле, лес,
Объединенье поколений –
Вот наших предков интерес!

Ни центров, ни окраин нет…
– Ау! Скажи, ты чей, сосед?..
– Я не сосед, – ответит малый. –
Я здесь проездом, на обед.
Вон, во дворе мой мерин Чалый…
Я на окраине живу…

– А ты?
– Я тоже на постое…
Здесь местным дворником слыву –
Занятие совсем простое:
Меж двух дворов листву подместь
И всё, что люди бросят здесь.
То пустяки, трудней с листвою.

Здесь городские тополя,
Там – деревенские берёзы…
А прежде были сплошь поля.
Я сам возил с зерном обозы…

…Окраина моей земли!
Всё, что хотели – обрели…
Вдруг мысль пронзит, как ветр осенний:
Что тот пустырь, забытый дом –
Окраина моей вселенной,
Но мы не ведаем о том.

У реки
Мы стоим у реки. Мы друг друга и видим, и слышим.
Ты живёшь на одном, я живу на другом берегу.
Рассуждаем о жизни, и воздухом родины дышим,
И клянёмся друг другу, что вечно пред нею в долгу.

– Боже мой, Боже мой! До чего же чудесна природа!
– Да, – вздыхает мой друг, – как чертовски она хороша…
Мы б в тот миг обнялись (жаль, что нет на реке перехода),
Чтоб почувствовать, как возрастает в объятьи душа.

Чтобы вдруг обожгло – опалило сознанье и душу:
Ты мне больше, чем друг; ты мне больше, чем брат на земле.
Мы – единая плоть. Не из моря мы вышли на сушу.
Мы из Света пришли, но покуда блуждаем во мгле.

Потому и стоим у реки. Ты на том берегу, я на этом.
Мы, внимая друг другу, не можем увидеть ответ:
Отчего твои воды наполнены огненным светом;
Отчего мои воды содержат лазоревый свет?..

Ты меня убеждаешь: вода твоя – слева направо.
Я тебя уверяю, что справа налево – вода…
А природа безмолвна – божественна и величава.
Над деревней моей одинокая светит звезда.

***
Журавли улетают на юг.
Значит, кончилось лето.
Значит, время тревог,
Неожиданных встреч и разлук
Журавлями отпето.

Значит, где-то
За синью морей,
Чернокожие дети, босые,
Смотрят в небо и ждут журавлей
Из далёкой России.

Так вот жить бы и нам –
Без коварства и глупых затей,
Исповедуя дружбу
И милость друг к другу.
Жаль, что в нашей деревне
Уже не рожают детей...
Не проводит никто журавлей,
Отлетающих к югу.

У подножия Машука
Гора Машук ушла за облака,
Надел Бештау шапку-невидимку.
Я вижу только голубую дымку,
Да слышу, как внизу шумит река.

Река Подкумок, словно пояс тот,
Охватывает платье Пятигорска.
Что камушков многоцветастых  горстка,
Рассыпан этот город средь высот.

Но тем чудесней Пятигорск  вблизи,
Когда светло и солнце метит в темя.
Как будто здесь остановилось время –
Как в древних фресках о Святой Руси.

Здесь Лермонтова дух живёт во всём,
Куда ни глянешь – всюду знак Поэта.
Как будто Пятигорск – его планета,
И каждый житель думает о нём.

Я тоже преклоняюсь перед ним,
Как гость его, случайный соглядатай –
На южном склоне сей горы косматой,
Где в бронзе он – задумчив, недвижим.

Всё кажется: лишь миг, и встанет он,
Пыль вековую отряхнёт с шинели,
Как будто вовсе не был на дуэли.
И вдаль пойдёт, на лиры мирной звон.
г. Пятигорск.

Апрель в Чегемском ущелье
А в Чегемском ущелье и летом стоят холода.
И Чегем колобродит студёной и чистой водою.
Влево-вправо на скалы кидается зверем вода
И, отпрянув, становится снова собою.

И, как шумный Чегем, не смолкает здесь гомон людской.
Предлагают торговцы туристам различные яства.
Слева сладости, справа – кинжалы с восточной резьбой.
Смуглолицый мальчишка даёт на осле покататься…

Но в Чегемском ущелье сегодня гуляет весна!
Водопадов каскады, как волосы русых девчонок.
Солнца луч заглянул в водопад, и как будто блесна,
Пролетел над скалой и в Чегем погрузился –
прозрачен и тонок.

***
Кавказ богат, а соловьи скупы,
Зато они живут в горах Кавказа!
На Машуке, вдоль узенькой тропы,
Я слушал их, всех соловьишек сразу.

Щёлк-щёлк, цок-цок... – и снова тишина.
«Фьюить-фьюить», и три- четыре цока.
Как песня та, что ритма лишена;
Как речка, что узка и неглубока.

У нас на Вятке соловьи звончей,
В их трелях шелест трав и ветра шёпот.
Иль вдруг, как сто серебряных ключей,
Так зазвенят, что молкнет леса ропот!

А ведь бывают песни и без слов,
Слова – без звука. Что кому угодно.
Я слушал пятигорских соловьёв –
Они скупы, но пели благородно.

***
В лучах восходящего солнца чудесен высокий Эльбрус.
Гряда облаков обтекает его бирюзою нанизанных бус.
Кавказские горы встают в восходящего солнца лучах.
Мне кажется, будто полнеба подняли они на плечах!

Мне кажется, что до Эльбруса – всего лишь рукою подать,
Но даже орлы над Эльбрусом не смеют летать.
Седой альпинист, покоривший гору, говорил,
Что это не он, а Эльбрус его там покорил…

***
В нашем доме пропадают вещи.
Просто исчезают без следа.
Словно кто-то тайный и зловещий
Наши вещи ловит в невода.

Хоть весь дом переверни вверх днищем –
Не найдёшь ни ручки, ни кольца...
Словно это мы друг друга ищем 
Целый век, до смертного конца.

Молча бродим по пустой квартире.
Тень твоя наткнётся на мою,
Спросит: что ты ищешь в этом мире?
Память заплутавшую свою.

Что там вещи, коль в огромной груде
Из бетона, стали и стекла
Незаметно исчезают люди.
Вместо них – лишь тени да тела...

***
Неухожен, планета, твой вид…
Я смотрю из окна на текущие медленно воды
и грущу, понимая, как прав был мудрец Гераклит:
дважды нам не войти ни в реку,
ни в божественный терем природы.

Всё течёт и меняется. Глупостью мудрость поправ,
мы, планета, тебя, как пиджак, примеряем порою:
рвём предплечия гор, удлиняем бездумно рукав,
фалды диких степей обрезаем бездушной рукою.

Ну, а если карманы глубоких расщелин тесны,
или чащи ворсинок торчат неестественно грубо –
отутюжим мы их и оставим до новой весны,
как бы ни было это печально, жестоко и глупо…

Ты прости нас, планета, как мать неразумных детей,
тех, что ты родила и, страдая, ведёшь до рассвета…
Не жалей, что когда-то вручила нам зёрна идей, –
нам ещё предстоит поплатиться однажды за это.

Мы и сами не знаем, чего нам ещё предстоит
испытать на веку, чтоб воскресли и память, и совесть.
Видно, дважды и в мудрость твою не войти, Гераклит,
а иначе зачем бы писать эту горькую повесть?..

Сочинитель
Каждое утро с рассветом встаёт,
Ручку берёт и тетрадку берёт.
Словно рыбак у разлива зари,
Ждёт голавля, а клюют пескари.

Выйди в рассветную ширь, сочинитель!
Удочку мысли закинь наугад.
Что тебе кухня? Вот жизни обитель!
Вскрикнула птица – и ты уже рад.

Солнце коснулось лучами карниза,
Девушка солнца коснулась рукой.
Может быть, Катя, а, может быть, Лиза?..
Словно русалка стоит над водой.

Дивное диво! Ни капли смущенья!
Выбрось тетрадку и ручку – гляди!
Так происходят в душе превращенья:
Мысли и чувства ликуют в груди.

Сад в апреле
Опять после долгой зимы я приехал в мой сад.
Кусты и деревья в снегу сиротливо стоят.
Апрельская тишь. Ни синиц, ни сорок, ни грачей…
Печален мой сад. Он сегодня как будто ничей.

И сам я – как будто случайный прохожий в саду.
Зайду на минуту, взгляну, и обратно уйду…
В больших сапогах, по глубокому снегу – назад,
Пойду, оглянусь на пустынный, холодный мой сад.

Я знаю: под снегом тяжёлым теперь оживает трава.
Как в мыслях моих прорастают незримо слова.
Когда я грущу, будто что-то утрачено мной –
Я сад вспоминаю, ведь он и под снегом живой.

***
О чем поёшь так весело, синица?
Мне песнь твоя давно ночами снится:
Ты в страхе,  от мороза и судьбы,
Забилась в паз бревенчатой избы.
Забилась и не ведаешь о том,
Что крепко заколочен старый дом.
Уже не звякнет ржавое кольцо,
Отец уже не выйдет на крыльцо,
Твою заслышав радостную звень,
И не воскликнет: «Экой добрый день!».
Не скрипнет полоз, не залает пёс
И из мешка не выскользнет овёс…
Как ты могла б над ним повеселиться!
О чем поёшь так жалобно, синица?..

***
У деда Андрея упала изба,
Вся развалилась, распалась на части.
Съехала крыша, за нею – труба.
Вечером прибыло к деду начальство.

Прибыло к деду начальство и вот
Смотрит, а дед здесь давно не живёт.

– Где он? – спросили посланцы лихие.
– Где-то покоится в недрах России.
Недра-то продали, стало быть, дед
Выбыл из списков за давностью лет…

Родина
Это не я покидаю Россию,
Это Россия покидает меня…

По окольной дороге Отчизны моей
Я бреду, как сквозь чащу лесной муравей…
Вдруг навстречу мужик: «Ты откеля бредёшь?
Аль не видишь, что здеся посеяна рожь?..
Этта вот яровые – ячмень да овёс.
Ничего, что участок бурьяном зарос…

И пошёл я обратно по отчей земле,
Той же чащей бреду в неприкаянной мгле.
Руки, шея, лицо – исцарапаны в кровь.
Вдруг навстречу всё тот же – космат и здоров:
– Ты почто же забрёл на делянку мою?
Что ты делаешь в нашем богатом краю?!
Может, ты чужеземец, заморский шпиён?..
– Нет, - сказал, – я из этих же бедных сторон.
Видно, сбился однажды с прямого пути
И не знаю теперь, как до дома дойти.

– Ты не знаешь, чья волость, державы какой? –
Всё моё, до чего я дотронусь рукой!
Этот замок, дорога и лес боровой. –
И косматый старик вдруг затряс бородой.
Рассмеялся, аж дрогнули сосны в бору.  –
И тебя я теперя с собой заберу… –
И косматой рукой потянулся ко мне.
И как будто огонь пробежал по спине.

И рванулся я ввысь, будто крылья обрёл,
И взлетел над Отчизной как горный орёл –
От заморского тлена, слепого огня…
Только слышу: «Куда ж ты, сынок, без меня?..»

***
…Ты отчего же, брат, угрюм?
Куда твоя весёлость делась?..
- Я весь в плену тревожных дум:
Здесь ум отталкивает ум,
А серость приближает серость…

Мгла, словно ваты серой клок,
Повисла на ветвях колючих,
Чтоб различить никто не мог
Ни солнца, ни зари, ни тучи.

Чтоб каждый, выйдя за порог,
Шептал бы: сохрани нас Бог…

И шёл бы ощупью, с оглядкой.
Куда? Хоть к чёрту на рога!
Ведь с Богом, как в хмелю с трёхрядкой –
Когда и жизнь не дорога.
Идти и  верить: там, за Вяткой,
Счастливой жизни берега.

Так с верою идут к поверью,
Крестясь языческой рукой,
С молитвою заупокой –
Чтоб под Москвой или под Тверью
Услышать голос роковой:
– Простите, вы ошиблись дверью,
Державы нету таковой…

Красная глина
Владимиру Крешетову

Нагрянули в край наш из разных провинций мессии.
Всё учат, как жить, чтоб Отчизну любили свою.
А мы, когда красную глину ногами месили,
Не думали вовсе, в каком проживаем краю.

Нам красная глина, как Красная книга планеты.
О, сколько на ней отпечатков минувших веков!
А мы и не знали, в каком проживаем столетье,
И счастливы были без всяких над дверью подков.

Когда  ж мы узнали свою сопричастность к России?
И кто нам поведал, что родина – значит, родня?
Мы только и знали, что все мы в округе  родные,
И горько рыдали, далёких родных хороня.

Сегодня как будто смешались все близи и дали.
Исчезли границы полей и границы лесов.
И что нам любить? Мы Отчизну почти потеряли –
Ни русских сказаний, ни сладких родных голосов…

Лишь изредка где-то ещё заиграет гармошка,
Да вылетит тройка, как призрак далёких веков,
И красная глина, засохшая красная крошка,
Подымется ввысь из-под ржавых железных подков…

Память
(поэма)
Первой учительнице
Валентине Андреевне Окуневой
1
Мир нынешний – как день в тумане…
На небосводе солнца знак,
Как давних-давних дней пятак,
Что сорок лет лежал в кармане.

Тогда бы дали мне ватрушку
В буфете школьном на него,
И я бы угостил подружку.
Теперь не стоит ничего…
Слепому разве бросить в кружку,
Но это будет баловство…

2
…Не видно очертаний крыш
Ни в городе, и ни в деревне.
Пойти бы к Валентинандревне.
Спросила бы: «Ты чей, малыш?»
И я сказал бы напрямик:
– Я в вашем классе ученик!

Она б сняла с меня фуфайку,
Повесила б её на гвоздь.
– Ну, вот. Ты мой сегодня гость!
Я в классе буду за хозяйку. –
И предложила б сесть к окну:
В него заглядывает солнце,
И видно, сколь чернил на донце,
Ворону за стеклом, сосну…

И выводил бы я в тетрадке
Простые галочки, в наклон.
И клякса, как цветок на грядке,
Ну, как у бабушки, пион…
– Не беспокойся, всё в порядке.
Вся наша жизнь – лишь сладкий сон…

3
Ах, сколько веры было в нас,
Когда пришли мы в первый класс!
На шеях крестики литые
С изображением Христа.
Но нам сказали, что в России
Жизнь с чистого идёт листа:
Без «Отче наш» и без креста.

Поверили мы Валентинандревне:
Гагарин Бога не видал…
И сняли мы литой металл
И выбросили за деревней.
А дома нас, конечно, ждал
От наших бабушек скандал…

Так раздвоилась наша мысль:
Часть устремилась вширь и ввысь.
Другая – в землю и в лопату,
Мол, человека создал труд…
«Ну, а душа и Божий суд?
И почему Христа к Пилату?..

Что значит Божья благодать.
И почему одним лишь Божья,
Другим – казнить и воровать,
Молиться с верою и ложью
Позволил мир?..
Что значит – знать?...»

4
Позднее мы узнаем боле:
Что мира в мире вовсе нет,
Лишь существует паритет
Меж злом – добром, тюрьмой и волей,
И что без тьмы немыслим свет.

И те, кто судит – просто люди.
Играют в важные дела.
У правосудия на блюде
В одной огромной массе, груде –
Уже не люди, а тела.

Как провести меж ними грань?
Где линия между душой и телом?
Коль мы забыли Иордань,
К чему нам знать о горе Белом?..

5
На небосводе солнца знак.
Пойти бы к Валентинандревне…
Ещё в кармане мой пятак.
Да, жаль, что школы нет в деревне,
И мир окутывает мрак…

Ночной поезд
(поэма)

Двое в поезде о былом говорят.
Вспоминают лучшие прежние годы.
– Эх, кабы не был народ вороват...
– Да чуть бы поменьше ему свободы...

Переливаются два голоса в тёплом купе.
Деревенский – хриплый, от кашля до свиста:
– А что в Москве говорят о крупе?
Бают, что это происки аферистов?..

– О грече? В столице и речи нет.
Там, брат, иные сегодня речи.
Толкуют о каком-то параде планет,
Что света конец уже недалече...

Толкуют: врежется в Землю метеорит,
Местами поменяются север с югом.
Чёрною сажей закроет зенит.
Всем достанется – и господам, и слугам!

А вы все о сале да о крупе...  –
Поезд остановился в глухом перелеске,
Словно гусеница на зелёной тропе,
Словно пауза затяжная в бурлеске.

Тревога охватила пассажирский состав:
Зашевелились в купе, в плацкартах и в общих.
Деревенский вздыхает: «Знать, неспроста,
Сейчас попадёмся, как куры в ощип.

У москвича испарина на высоком лбу:
– Ну, вот! А вы всё о ценах да всё о гречке.
Да не люблю я гречневую крупу!
Вспомнили хотя бы о маленьком человечке!

Рассказали бы, как живёте в селе.
Чай, все поля позарастали бурьяном?
Да что вам знать о добре и зле?
Век проживаете в угаре пьяном...

Только и просите у Москвы деньжат.
А Москва не резиновая, папаша. –
Разгорячился москвич, аж руки дрожат. –
Сдалась вам эта ... из гречи каша.

– Нет, нет! Я мыслю совсем не о том.
У вас в Москве переизбыток народа,
И каждый третий ходит с кнутом.
А там, где кнут – прощай, брат, свобода.

У нас в деревнях одни старики
Да старушки. Ходим на богомолье...
Поля и, вправду, у нас широки –
Так на то оно и трёхполье.

Нынче все поля у нас в отпуску
Ни тебе зяби, ни тебе пара...
В войну пахали, собирали по колоску.
А нонче хуже, чем при  монголо-татарах.
Только в руки лопату возьмёшь,
Как тут же тебе документов свиток!

– Стало быть, затратно выращивать рожь?..
– Ой, что там рожь! Вся-то жизнь в убыток...
Да мы приспособились и живём.
Нет-нет, не так живём, как попало.
Мы друг дружку в селе бережём.
Как хороший портной бережёт лекало.
Нам друг без дружки никак нельзя.
В трудный час любому нужна подмога.
А нас всё в темень! Ползём, скользя.
Ну, как вот этот состав, ей-богу...

Идём по одной колее сквозь мглу,
Ни влево тебе свернуть, ни вправо.
А в тёмных местах на каждом углу
Над стариками идёт расправа.
На что им наши медали и ордена?..
Добра не прибавит слава чужая.
Мы прежде пели «жила бы страна»,
Теперь и страна-то едва живая...
Как будто главное в России – власть.
Ох, сколько её расплодилось ноне!
Только ей и позволено красть,
Поскольку знает: она в законе...

...Состав тряхнуло. Зажглись огни.
У москвича тотчас же пропала дрёма.
Утром в Вятку прибудут они
И оба воскликнут: «Ну, вот мы и дома!».

 

Библиотека им. А.И. Герцена © Кировская областная научная библиотека им. А.И. Герцена
При использовании материалов, размещенных на этом web-сайте, ссылка на источник обязательна