Наша семья

Мой отец, Алексей Афанасьевич, был усыновлён братом деда Афанасия – Иваном Фокеевичем. Так что своих дедушку и бабушку по линии отца я не помню. Дедушка Иван Фокеевич и бабушка Евдокия в моей жизни и моём воспитании сыграли очень большую роль. Дело в том, что отца своего я совсем не помню, так как родился в годы войны, когда отец был солдатом, а умер он в 1921 г. Мне говорили, что он попал под немецкую газовую атаку и последние годы своей жизни был сильно болен. После смерти отца у матери осталось трое детей: брат Пётр – старше меня на 2 года и сестра – моложе меня, но она вскоре умерла. До смерти отца умер от менингита в 5 лет мой старший брат Иван, который, как мне многие рассказывали, был очень развитым и в 5 лет много читал.

Мать не любила вспоминать свои тяжёлые потери, поэтому об отце я почти ничего не знаю. Поженились они году в 1910, а к началу Первой мировой войны у неё на руках были двое детей, да я третий родился в 1916 г. Затем гражданская война, разруха, голод. На её долю выпало много испытаний. У матери была сохранена только одна фотография отца: в военной форме рядового вместе со своими фронтовыми товарищами. По этой фотографии я представляю отца среднего роста, с небольшими усами. Моя мать выше среднего роста, очень стройная, с тёмными волосами, мужественным, правильным, довольно симпатичным лицом.

До замужества она жила в деревне Кураи, километрах в 12 от нашей деревни. Родители её, так же, как и мой отец, были крестьяне-середняки, имели довольно большую семью, много работали и жили прилично. Мать была воспитана в трудолюбии, в величайшем режиме экономии. Это сохранилось в ней на всю жизнь. С моим дедом и бабушкой по линии матери, т. е. со своими отцом и матерью, а также братьями и сёстрами она поддерживала очень хорошие отношения. Они ей помогали в трудные годы, помогала и она им. В силу этих причин моя мать была хотя и заботлива о нас, но не баловала, ласковой она никогда не была, была немногословна, настойчива, требовательна. Основными моими воспитателями были дедушка и бабушка. Матери воспитывать было некогда, она должна была трудиться, чтобы прокормить всю семью.

 К 1920 г. дедушке было лет семьдесят, так что как работник он был не в счёт. Но до последних дней своей жизни (умер в 1942 г.) он трудился в меру своих сил. В поле на работу он не ходил, дома плёл лапти, корзины, плетюхи, верши, делал берестяные бураки, приучая к этому делу и нас с братом Петром. Всему этому ремеслу меня научил, и я мог эти вещи делать самостоятельно, а вот Петра приучить ни к чему не сумел. Тот был физически намного крепче меня, учиться и в школе не хотел (не захотел закончить и двух классов) – Пётр с ранних лет работал в поле наравне со взрослыми.

Дедушка был небольшого роста, худенький, с рыжеватой бородкой клинышком. Любил выпить и под хмельком танцевать. При этом почему-то он становился на ноги и на руки, спиной книзу, танцевал на четвереньках, припевая: «Кончил, кончил, дальний путь, вижу край родимый. Сладко было отдохнуть мне с подружкой милой».

Дедушка во время службы в царской армии был фельдшером на Кавказе. Своей образованностью он очень гордился и любил похвалиться своими медицинскими познаниями. Меня он начал учить грамоте вместе с братом Петром, когда мне не было и шести лет. Так как брат учиться не хотел, то его отношение передавалось и мне. Каких трудов стоило дедушке, чтобы заставить нас заниматься. К восьми годам, когда я пошёл в школу, я умел читать и считать. В то время для деревни это считалось очень большим достижением. Почти всё население деревни было неграмотным. У нас неграмотными были мать и бабушка. Так что дети в 8 лет приходили в школу, не зная букв. Позднее дедушка заставлял меня регулярно читать и привил мне любовь к чтению. Правда, в доме книг у нас не было. Мне давал читать брошюры Павел Игнатьевич. Это, в основном, были политические брошюры. Я с ранних лет познал такие термины, как великодержавный шовинизм, антисемитизм, украинский национализм и др. Это, наверное, потому, что мне попались брошюры по национальному вопросу, в том числе брошюра, как я запомнил, Постышева.

Позднее, когда я учился в 3 и 4 классах, дедушка мне выписывал «Крестьянскую газету» и заставлял её читать от первой до последней строки. Нам обоим тяжело приходилось: одному заставлять, другому сопротивляться. Умер дед в возрасте более 90 лет. До последнего года жизни у него сохранились крепкими зубы и челюсти. Когда он грыз сухари, а это было его любимым занятием, многие уходили из избы. За последний год жизни он потерял почти все зубы.

Полной противоположностью дедушке была моя бабушка Евдокия (её звали Авдотья). Это была кроткая, тихая, нежная, трудолюбивая, очень заботливая женщина. Она была несколько моложе дедушки и умерла в 1934 г. так же тихо, как и жила. Она меня очень любила и обо мне заботилась с пелёнок до своей смерти. Не было случая в жизни, чтобы она чего-нибудь для меня не приберегла во время моих отъездов на учёбу (я учился в 1–2 классах в 3-х километрах от дому, в 3–4 классах – в 7 километрах, в ШКМ и техникуме – в 50 километрах).

Она умела привлечь меня к любой трудной работе и делала это как-то своим, незаметным для меня, подходом. Уже с 8 лет, когда мы с ней оставались вдвоём в деревне Ежи, а мать с дедушкой и Петром уходили работать на починок в Костромскую область, мы работали в поле, она приучала меня жать серпом, теребить лён, полоть траву на огороде и другим работам. В зимние каникулы и по выходным дням мы с ней вязали варежки и носки. Она знала много сказок и разных историй и любила рассказывать их, хотя словарный запас её был очень бедным. У неё одни и те же, подчас совершенно непонятные по смыслу слова имели многие значения. Вот одно из её выражений: «Я стояла у тевонока. Вдруг выскочило тевоноко из-под тевонока. Я его тевоноком, оно опять под тевонок». Его перевод: «Я стояла у печки. Вдруг выскочила мышь из-под шестка. Я её ухватом, а она опять под шесток». Бабушка очень любила природу, хорошо знала полевые цветы и травы. Она их собирала, засушивала на зиму. Делала из трав настои, сама их пила, когда мы жили в Костромской области. За травами к ней обращались многие женщины нашего починка и окрестных населённых пунктов.

Масленица в деревне

До организации колхоза крестьяне работали в летние месяцы от зари до зари. Ещё тяжелее приходилось женщинам. Им кроме полевой работы надо приготовить пищу, подать кушать, ходить за животными и многое другое. В воскресные дни крестьяне умели и отдыхать. Все были на улице, от мала до велика. Мы, пацаны, играли в разные игры: лапту, городки, прятки, в панки, катали круг, качались на качелях. В те же игры играли и более взрослые ребята. Особенно требовала много сноровки игра в ошмётки (лапта). Молодёжь водила хороводы, танцевала. Очень много игр было у женщин. Наиболее распространёнными были игры типа «Челнок». Садятся женщины в круг и руками под ногами передают по кругу «челнок». Тот, кто водит, должен угадать, у кого находится челнок. Любили женщины петь хором песни. Зимой собирались на вечера. Характерно, что на вечеринках почти все брали с собой работу: пряли на прялке или на веретено, вязали, плели лапти и т. д. В рождественские праздники гадали, ходили ряжеными. Наиболее интересным праздником была масленица.

К масленице в деревне делали большую гору с искусственным настилом, а также используя естественный наклон местности. Это делалось от перекрёстка нашей улицы с перпендикулярной улицей и далее вдоль последней. А дорожка катка расчищалась и поливалась в сторону железной дороги. Делались специальные большие санки на 6–8 человек, а низ – из досок с ледяным покрытием. Молодёжь с гармонистом на нескольких санках скатывалась на расстояние до полукилометра, распевая песни. Для нас, пацанов, делалась меньшая горка, и мы катались на коньке – это широкая толстая доска с закруглённым носом и ледяным покрытием (лучше из коровьего помёта). Управляли коньком с помощью двух палок, вдолбленных в доску. На коньке делалось сиденье для второго человека, а управляющий коньком стоял на ногах на задней части доски.

Наиболее интересное катанье было на лошадях, тройках с бубенцами. На нескольких тройках с гармошкой каталась большая компания молодёжи с выездом в соседние деревни. Не менее интересны проводы масленицы. На окраину деревни за овраг все тащат солому, а затем жгут её, устраивают хороводы и возню вокруг костров.

А в чистый понедельник (после окончания масленицы) выезд-катание в другие деревни большими компаниями на лошадях с песнями и самоварами. При таком многообразии развлечений редкими были случаи появления в нетрезвом виде. Эти увлечения целиком занимали молодёжь, да и взрослых.

Позже, когда мы жили в починке Новосёловском, почему-то были забыты эти летние и зимние гулянья, и молодёжи стало намного скучнее. Вместо развлечений и игр стали чаще прикладываться к бутылкам.

Дошкольные годы

Много лет прошло с тех пор, а многие эпизоды дошкольных лет очень свежи в памяти. Вот некоторые, наиболее запомнившиеся из них.

В зимнее время нашим с братом Петром любимым местом были двор и крыша двора. На крыше двора выпадало много снега. Мы этот снег сбрасывали деревянными лопатами, хотя нас никто не заставлял это делать. Снег резали большими прямоугольными кусками, нагружали на санки и везли к краю двора в сторону усадебного участка. Насыпали большие кучи снега.

Много времени мы уделяли катанию на санках. Забирались на конёк избы и катились по её крыше, затем по крыше двора и съезжали на землю по нами же накиданным кучам снега. Получался очень длинный спуск с двумя ускорениями. Нам очень нравилось прыгать с крыши избы или двора в сугробы или в кучу снега. Однажды весной, когда снег стал очень влажным, я прыгнул в сугроб и погрузился почти с головой. Выбраться самостоятельно из сугроба я не сумел. Меня откапывали с привлечением взрослых.

Запомнился мне и такой случай. В годы разрухи, неурожая и голода уже к марту месяцу стал заканчиваться корм для скота. В употребление была пущена солома с крыши двора. Мы скидывали с крыши снег, раскрывали крышу, а солому измельчали топорами, после этого её обдавали горячей водой, подмешивали отрубей, жмыхов или ещё чего-либо и давали в корм скоту. От такого корма корова и овцы так отощали, что когда весной появилась возможность выпустить их на луга, то самостоятельно подняться они не смогли. Пришлось поднимать их с помощью верёвок.

Позже свежая ржаная солома (правда, не гнилая с крыши) часто использовалась для корма скоту. Для её измельчения выпускались специальные соломорезки. Резать солому на соломорезке мы с братом Петром очень любили.

Во дворе мы собирались большой ватагой и играли в прятки. Большой двор позволял надёжно спрятаться. Водить было очень тяжело. Играли только мальчишки, девочек с нами почему-то не было. Очень интересно было ловить во дворе воробьёв. Для этого мы брали плетюху, насыпали под неё овса. Устанавливали под край плетюхи короткую палку с привязанной к ней длинной верёвкой (это были обычно вожжи). Спрятавшись, мы наблюдали за хитростью воробьёв. Опытных обмануть нельзя. Они под плетюху не полезут. Менее опытные соблазнялись овсом, лезли под плетюху, за верёвку мы вытаскивали палку. Затем подходили к плетюхе и наблюдали, как метались под ней воробьи. Хотя мы, погоняв воробьёв, их выпускали, но урок для них был хорошим. После этого заманить воробья под плетюху было очень трудно.

Синиц мы ловили другим способом. Под крышку чемодана или ящика устанавливали две лучины: одну вертикально, вторую горизонтально внутри чемодана. На горизонтальную лучину помещали кусочек сырого мяса или сала. Чтобы добраться до приманки, синица влетает внутрь чемодана и садится на горизонтальную лучину. Под ее тяжестью вертикальная лучина срывается, и синица оказывается захлопнутой в чемодане. Затем мы чемодан с синицей приносили в избу и выпускали. В течение 2–3 дней птица очищала избу от тараканов. Очень жаль, что синицы часто погибали, влетая в русскую печь, когда её топили.

С птицами мне также запомнился такой нехороший случай. Во дворе дома жила пара голубей. Для их гнезда под крышей двора было прикреплено лукошко. Летом, когда у голубей появились птенцы, мы взяли птенцов и с гнездом перенесли к овину. Мы хотели их вырастить. Конечно, птенцы погибли. С тех пор в нашем дворе голуби жить не стали, хотя мест для их гнездовий было сколько угодно.

Мы очень любили наблюдать за ласточками. Они вили гнёзда под крышами изб и сараев, обычно под самым коньком. Их трудолюбию, умению лепить очень крепкое гнездо из глины мы не могли не удивляться. Нам захотелось познакомиться с ласточкой поближе. Были открыты двери сарая. Ласточки неосторожно влетели внутрь сарая, и мы двери закрыли. Нам стоило больших усилий поймать ласточку и рассмотреть её. Как трепетало её сердечко, когда она была в наших руках.

Не ускользали от внимания и перелётные птицы трясогузки (у нас их звали плишками). Они птицы очень осторожные, вьют гнёзда и охотятся в отличие от воробьёв и ласточек подальше от человеческого жилья. Их бег и полёт определяют название этих птиц. Во время бега по земле, да и полёте, они всё время трясут своим длинным и узким хвостом.

Летом, когда взрослые работали в поле, а нас ещё не брали, мы с братом Петром оставались нянчить нашу младшую сестру. Но няньки из нас были плохими. Сестру мы оставляли сидеть в седухе, а позже – ходить в ходуле, а сами уходили играть на улицу или даже в поле собирать землянику. Наверно, много она кричала, мы были далеко и её не слышали. Уходили и возвращались мы только через окна, а двери оставляли закрытыми.

Годы голода сохранились в памяти надолго. До сих пор я чувствую вкус льняного жмыха, головок клевера и др. Чтобы не умереть с голоду, мать ездила в Кураи к своим родителям и братьям выпрашивать помощи. В одну поездку она взяла меня с собой. Только мы выехали из деревни и стали спускаться в овраг, как телега соскочила с передка, повернулась боком, и мы вылетели из неё. Оказывается, дедушка вынимал из телеги шкворень и забыл поставить его на место. Мне пришлось бежать за шкворнем. Лошадь у нас была светло-жёлтого цвета (буланого), и мы звали её «Буланко». Это был немолодой, очень ленивый и хитрый мерин. Мы любили на нём кататься верхом, стремились заставить бежать рысью, хлестали его плетью, но всё было безрезультатно. За это нас мерин не любил, не позволял ловить себя, а если мы приставали к нему, то он бросался на нас и лягался. Один раз мне досталось от его копыт, он ударил меня в грудь, и мне так думается, что от этого удара у меня на всю жизнь остался повреждённым нерв, оказавший влияние на голос, голосовую связку и на перекос сердца.

 Позднее, когда мы жили на починке Новосёловском, мы подобрали к Буланко «ключи» и заставили его бегать рысью. Он боялся шуршанья берёсты. Мы брали с собой в карман берёсту, садились верхом и шуршали. Всё – Буланко бежал рысью. Когда ему это надоедало, он сбрасывал нас. Мне пришлось «летать» несколько раз.

Сенокос

Больше всего мы любили сенокос. В Кировской области вручную косили косами, которые назывались «горбушами». Эта коса по форме напоминает серп, но её изогнутое лезвие не имеет зубьев. И значительно больше по размеру, достигая длины до 50 см. Такой же длины и изогнутая деревянная ручка, называемая косовище. Косят такой косой, сильно наклонясь (как при жатве), держа за косовище обеими руками и подсекая траву то в одну сторону, то в другую. Косить этой косой очень тяжело, сильно выматывает руки, и болит спина от нахождения длительное время в наклонном состоянии. Также тяжело эту косу точить. В Костромской области косили косами другого типа – «литовками». У литовки ручка длинная, косарь не наклоняется и не перебрасывает косу с одной стороны на другую. Для большой точки горбушу точат на точиле, литовку отбивают специальным молотком. Для малой точки горбушу точат бруском, а литовку лопатят специальным бруском с ручкой. При переезде из Кировской области в Костромскую привезли с собой и горбуши, но от них отказались в пользу литовки. Нам косить не разрешали, но зато привлекали к гребле, сушке сена, утаптыванию в телеге и на сеновале.

В то время жили единолично, земля была разделена на узкие полоски. Большинство полос находилось далеко от дома. Поэтому сено и снопы не скирдовали в поле, а свозили домой. Сено собирали на сеновале (над хлевом для лошадей), а снопы ржи, ячменя и овса скирдовали в копны около гумна. Только после молотьбы солому овсяную, ячмённую и пелеву носили на поветь (над хлевом для крупного рогатого скота).

Так как сено и снопы возили далеко, а сено приходилось собирать на телегу из небольших кучек, переезжая от одной кучки к другой по кочкам, то были большие потери сена. Во избежание этого по бокам телеги укреплялась сетка из веток, как у детской кроватки. В такой телеге мы чувствовали себя очень вольготно, не боясь свалиться при многочисленных переездах. Когда набиралась полная телега, то сено прессовали специальным гнётом, который до этого одним концом был привязан сзади телеги. От сена исходил очень хороший запах множества высушенных трав. Возиться в рыхлом сене было любимым нашим занятием. Не случайно так хорошо описан сенокос у А. П. Майкова.

Не менее интересно было нам и во время молотьбы. Если большинство работ выполнялось семьями, то молотьба проводилась коллективно. Объединялись несколько семей так, чтобы могло работать не менее 30 человек, и поочерёдно молотили у каждой семьи. Для молотьбы нанимали молотилку. Тогда были молотилки, которые работали от привода, приводимого во вращение лошадьми. Молотьба проходила после окончания полевых работ. Старые и выстоявшиеся снопы ржи, ячменя и овса свозили на усадебный участок и укладывали в скирды (у нас назывались копнами) по периметру гумна. На гумне устанавливали молотилку, а невдалеке от неё, вне гумна, привод, в который запрягали 3-4 лошади. Погонять лошадей поручали нам, малышам. Работа проходила так. Специальными двурогими вилами снопы скидывали со скирды и подносили к столику у молотилки. Другие люди эти снопы укладывали на столик, разрезали серпом пояс снопа и подавали основному действующему лицу – молотильщику, который определёнными порциями пропускал их через молотилку. Стальными зубьями быстро вращающегося барабана с характерным звуком выбивало зерно из колосьев. По другую сторону молотилки стояло 5-6 женщин с граблями, которые вытряхивали зерно из соломы. Зерно отгребали к веялке, а солому откидывали на край гумна. Там её вилами складывали на носилки и относили: ржаную солому для складирования ближе ко двору, а овсяную и ячмённую – на носилках на поветь хлева для крупного рогатого скота. Там её укладывали вилами, а малыши приминали. Зерно провеивали через веялку, ссыпали в мешки и относили в амбар. Держать мешки около веялки также поручалось малышам. Пелеву собирали в плетюху и относили также на поветь. Обычно в течение одного дня молотьбу заканчивали полностью, но этот день длился с раннего утра до позднего вечера. На следующий день молотилка работала уже в другом доме. За ночь её успевали перевезти и настроить для работы.

Во время перерывов в молотьбе молодёжь резвилась, шутила, с разрешения хозяйки, что было традицией, ходила в огород и лакомилась всем, что есть на огороде. Мы любили более всего выдёргивать морковь, репу и срывать яблоки. Меня до сих пор поражает дружная работа всех участников молотьбы. Не менее дружную работу я наблюдал и сам в ней участвовал на сенокосе в более позднее время. Но тогда мы работали уже в колхозе. Незабываемое зрелище, когда ранним утром по росе выстраиваются уступом друг за другом много косарей с литовками.

Привлекали нас для работы и при вывозе на поле навоза. В Кировской и Костромской областях почвы суглинистые и могут давать урожай, если в почву регулярно вносить удобрения. При применявшейся тогда трёхпольной системе удобрение вносилось в виде навоза под озимый посев ржи в то лето, когда земля отдыхала под паром. Минеральных удобрений тогда не было. Навоз вывозили после ярового сева, до сенокоса. Для этой тяжёлой работы также объединялось несколько семей, и работа распределялась так: в хлеве работало 4-5 мужчин, которые металлическими вилами накидывали навоз пластами на специальные опрокидывающиеся телеги. Мы сидели на телегах и везли навоз на полосу. На полосе нас встречали одна-две женщины, которые скидывали навоз кучками на землю. Мы, обычно рысью, возвращались за следующим возом. От того, как хозяйка умела копить навоз, во многом зависел урожай. Умелая хозяйка за год накапливала в хлеве слой качественного навоза не менее метра толщиной.

Нас обучают грамоте

Грамоте нас с братом Петром обучал наш дедушка Пётр Фокеевич. В нашей семье брата звали Петрунька, а меня – Панко. Это имя, очевидно, является уменьшительным от моего имени Серапион, присвоенного попом-батюшкой вопреки желанию моей матери. Позднее мне попался в руки старый календарь, и я убедился, что действительно за 22 мая по старому стилю значится это имя. Впоследствии, после Великой Отечественной войны, когда я учился в военной академии, я официально изменил имя на Николай. Николаем меня стали называть после окончания педтехникума, когда я работал учителем.

Грамоте дед нас начал учить, когда Петруньке шёл восьмой год, а мне шестой. Это было в зимнее время, т. к. как мне вспоминается, что дело происходило в зимней избе. С учёбой дела были не очень блестящие, т. к. брат вообще не хотел заниматься, глядя на него, ленился и я. Я, например, никак не мог запомнить букву «Д». Нас обучали по кубикам. На кубике нарисован дом и буква «Д». Для меня это была изба и, следовательно, буква «и».

Дед проявлял исключительную выдержку и настойчивость, но мы его своими увёртками всё равно выводили из терпенья. Пускался в дело ремень. Нам этого и нужно было. Мы убегали и по лесенке влезали на полати, дед – за нами, тогда мы слезали с другой стороны через кровать на пол. По этому маршруту 70-летний дед не мог последовать. Он по лесенке спускался на пол, а мы по кровати влезали на полати. Так продолжалась карусель, пока дед не выбивался из сил. Но мне доставалось больше, чем брату, т. к. он был старше и более изворотлив.

По отношению ко мне дед добился своего, научил меня читать и писать и привил мне любовь к чтению. Ещё до того, как восьми лет пошёл в школу, я довольно свободно мог читать.

В памяти на всю жизнь осталось впечатление, которое произвело на меня известие о смерти Владимира Ильича Ленина. Мне об этом кто-то сказал, а потом дал газету и попросил меня прочитать. В траурные минуты похорон было остановлено движение и в нашей довольно глухой деревушке.

Брат же учиться не хотел и, по-моему, не закончил и двух классов.

В школе

Школа располагалась в деревне Красово, в трёх километрах от нашей деревни. Надо было идти через деревню Сороки. Основная её часть оставалась слева (южнее), мы же пересекали единственную улицу в этой деревне на северной окраине.

Деревня Красово расположена на горе и имела две длинные улицы, ведущие с востока на запад. Южная улица расположена на основном тракте. Школа стояла в середине северной улицы окнами на юг. Если пойти в направлении северной улицы на восток, то в трёх километрах была расположена деревня Крутики (в 1 км севернее нашей деревни). Мы же в школу ходили по тракту, а затем по восточной окраине деревни Красово выходили на северную улицу.

Как раз в <…> поворота с основного тракта стоял дом, где жил мужчина, которого звали Василий Васильевич. Его мы очень боялись. Из-за этого мы часто шли по дороге севернее тракта. Василий Васильевич, как нам рассказывали, был образованный человек, знал несколько иностранных языков и до Октябрьской революции работал в Петрограде в министерстве по иностранным делам. После революции он якобы симулировал сумасшествие. Нам рассказывали про него такие случаи. Выскакивал якобы Василий Васильевич зимой из дома босиком, нагишом, взбирался на крышу, ходил на руках по коньку, а затем прыгал с крыши и гнался за людьми, в том числе и детьми, валялся в снегу, прыгал в прорубь. Что в этих историях было правдой, что выдумкой – сказать трудно, но у нас уходила душа в пятки, когда мы проходили около дома, где жил Василий Васильевич. Мне видеть его лично не приходилось.

Школа была двухлеткой. При входе в дом сразу попадали в коридор, из которого были входы направо и налево – в классные комнаты. Каждый из двух классов был очень большим. Правый (первый) класс использовался в вечернее время для работы с населением. В нём же устраивали сцену и ставили спектакли. В конце коридора была дверь во двор школы, а также лестница для подъёма на бельэтаж, где были канцелярия школы и квартиры учителей.

В первом и втором классах учился я не очень хорошо. Хуже я понимал арифметику, не очень чисто и красиво писал. Но читал хорошо и любил слушать чтение учительницы. Очень сильное впечатление на меня произвели «Кавказский пленник» Л. Н. Толстого и «Ашик-Кериб» М. Ю. Лермонтова.

В Мундырской школе

В третий класс я пошёл учиться в другую школу. К 1926 г. наша семья полностью переехала на новое место жительства – починок Новосёловский Мундырского с/совета Шарьинского р-на Нижегородской губернии (позже была выделена в Костромскую область). В этой школе ранее меня (с 1-го класса) учился двоюродный брат Анатолий. С этого времени мы учились с ним вместе до окончания педтехникума.

Деревня Мундырь находилась от нашего починка на расстоянии 7 километров. Мы ходили домой только на выходные дни, а иногда, особенно зимой в холода и весной в разлив, не более одного раза в месяц. Общежития в школе не было. Жил я у Мироновны в одном из домов в деревне. Школа была четырёхлетка, хотя и имела помещение, состоящее только из двух классных комнат и комнаты для учительницы. В каждой классной комнате одновременно занимались два класса – 1-й и 4-й, 2-й и 3-й. Учительниц было только две. Каждая вела два класса. На меня очень сильное впечатление произвела Елизавета Дмитриевна Никольская. Хотя это была не первая моя учительница, но я её не забуду в течение всей жизни. Только благодаря ей я в 3 и 4 классах учился хорошо. Она сумела привить интерес ко всем предметам, особенно к арифметике, и развить кругозор нам, деревенским мальчишкам.

Несмотря на то, что мы не имели надзора родителей, занимались регулярно. У нас и в мыслях не было, чтобы не выполнить домашнее задание.

Много времени мы проводили на улице. У меня здоровье было не очень хорошее, я сильно кашлял. В том числе и на уроках. Позже, когда я был взрослым, у меня в лёгких нашли <…> очаг. Вероятнее всего этот очаг остался с тех лет. Зимой у нас было три любимых занятия. Первое – это соревнования на дальность скольжения по снегу заострённой гладкой палки длиной около двух метров. Палка берётся под мышку тупым концом, за середину в правую руку и пускается скользить по снегу. При ровной поверхности снега, особенно во время наста (замёрзшая твёрдая корка снега), палка могла скользить на расстояние до 200 метров. Естественно, что все сугробы мы проверяли, играя в эту игру. Второе – это катание по деревенским дорогам на коньках. Коньки мы делали сами: деревянные с врезанной проволокой на полозе. К ногам они прикреплялись верёвками и затем прочно прикручивались при помощи палочки. Мы цеплялись крючком к конной повозке (саням) и скользили по дороге. Третье – это война снежками. Обычно выступали ребята одной деревни против другой. Мы сражались с мундырскими ребятами против понадыревских и болдинских. Весной любимой нашей игрой было соревнование на дальность броска и точность попадания кусочком глины. Берётся небольшой, хорошо умятый кусочек глины, насаживается на гибкий прут (обычно из лозы) и делается сильный взмах. Кусочек глины срывается с прута и летит далеко (до 200–300 м). Некоторым ребятам удавалось бросать очень далеко и иметь хорошую меткость. Во все времена мы также играли в лодыги (мослы). В других местах их называют панками или <нрзб>. Эта игра была распространена как в Кировской, так и в Костромской областях. Причём играют в неё взрослые. Выигрывает тот, кто имеет дальний и меткий бросок. В качестве бит использовались металлические пластины или кости лося, залитые свинцом.

Мне запомнилось посещение группой ребят церкви накануне Пасхи в селе Хмелёвка (в трёх километрах от школы). Мы ночевали в сторожке при церкви и очень разбаловались. Развязывали верёвки лаптей друг у друга, также у ночевавших женщин и привязывали их к ножкам скамеек. А затем смеялись, когда, поднявшись, кто-либо снова валился. В конце концов, нас всех выгнали на улицу. Не досталось нам на другой день и причастия. Нас выгнали из церкви за баловство.

В Новосёловском

Новосёловское – это населённый пункт в сельской местности, и назывался он не деревней, а починком. Слово «починок» означает вновь возникший небольшой посёлок (выселок). Починок Новосёловский расположен в 7 км от станции Поназырево Костромской области по Северной железной дороге. К 1926 г. – году моего переезда на постоянное место жительства – этот починок начинал только отстраиваться. Кругом был лес, поля вокруг были очень маленькими. Предстояла большая работа по строительству посёлка, расчистке полей и сенокосных угодий от леса.

В то время в починке было 6 домов (дворов), расположенных с востока на запад в один ряд, окнами на юг. В этих домах жили Семиколенных Павел Игнатьевич, наша семья, Дёмин Егор Иванович (семья тётушки Парасковьи), Семиколенных Андрей Афанасьевич, Семиколенных Василий Афанасьевич и семья Фукаловых (отец и два сына – Павел и Пётр). Каждый двор имел громадный усадебный участок шириной метров 100 и длиной не менее 600 м.

Причём метров 200 этого участка находились сзади (севернее) домов и улицы, а метров 400 – южнее улицы. По южной части участка протекал ручей (мы называли его речкой) Берёзовка, метрах в 300 от улицы. К 1926 г. южная часть участка в пойме речки и далее на юг ещё находилась под лесом. Из окон домов открывался красивый вид на берёзы, росшие в пойме речки. Берёзовка, хотя и небольшой ручей, но весной разливался метров на 100, и переправиться через него было нелегко.

Для починка Новосёловского государством был отведён определённый надел земли и передан в бесплатное пользование. Процентов 90 этого надела к 1926 г. находилось под лесом. Лес был разный – от лиственного на некоторых участках до хвойного на большей части, в основном, елового. Многие ели были рослыми деревьями.

Главные мои детские воспоминания о Новосёловском связаны с расчисткой полей, заготовкой леса и строительством дома.

После окончания 4-х классов в Мундырской начальной школе я два года работал дома. К этому времени мать нашла для нас нового отчима – Душина Алексея Яковлевича. До этого был другой отчим, но он испугался трудностей жизни на починке с чужими детьми, ограбил нашу довольно бедную семью и скрылся.

Зимой мы с отчимом заготовляли еловые брёвна для строительства дома. У нас была построена небольшая избушка и небольшой хлев для скота. Мы ехали с отчимом в отведённую нам полосу леса, спиливали несколько елей, грузили их на сани, и я вёз бревна домой. В это время отчим очищал сваленные деревья и готовил их для новой погрузки на сани. Так получилось, что я был основным помощником у отчима.

Старшего моего брата Петра уже не было в живых. Его убили в доме Фукаловых. Однозначно не установлено, было это случайным или преднамеренным убийством выстрелом в упор из ружья. Убийца отделался лёгким испугом. Смерть брата Петра мне врезалась в память на всю жизнь. Было воскресенье. Мать послала Петра к соседям за солью. Как он попал к Фукаловым через три дома – совершенно не понятно. Когда он входил в дом к Фукаловым, в сенях с ружьём возился брат жены младшего сына Фукаловых (Петра). Последовал выстрел. Жена Петра Фукалова прибежала к нам с известием о несчастье. Отчим принёс домой умершего на руках брата. Я в это время завтракал. На всю жизнь осталось у меня отвращение к жирной свинине, шкварки которой тогда застряли не проглоченными в горле.

Весной из заготовленных деревьев (брёвен) рубили срубы для постройки строений и пилили доски для полов, потолков, крыш и т.п. Для рубки сруба и распиловки брёвен на доски отчим обычно приглашал Павла Игнатьевича, иногда Егора Ивановича. Затем отчим работал у них. Мы с матерью строгали дорожки для воды в тех досках, которые предназначались для крыш. Для сборки утеплённых строений (жилой избы, тёплого хлева) заготавливали в окрестных болотах мох, а также паклю при обработке льна. В течение нескольких лет был построен дом с двумя жилыми избами, двумя сараями для коров и лошади и тёплым хлевом для овец и кур, а также крытый двор, во многом напоминавший постройку в деревне Ежи.

Зимой в эти два года мы с Анатолием учились заочно. Выписывали из Москвы задания, выполняли их, отсылали на проверку, получали зачёт и новые задания. Такова была тяга к учёбе и знаниям. Поступить же в какое-либо учебное заведение было практически невозможно для детей крестьян. Да и в починке мнение взрослых было не в пользу учёбы. Матери и отчиму нашёптывали со всех сторон, что надо работать в семье, а не учиться в школе. Учёба в школе и занятие гонять собак считались одинаково не нужными. Только дед Иван Фокеевич был за учёбу. Желание учиться было и у меня. Дед возил меня в лесохимическую школу, но туда не приняли по возрасту – был ещё молод. Дед уговорил меня поехать на станцию Свеча, там была школа второй ступени. Поездка оказалась безрезультатной. В самый последний момент из-за своей замкнутости и стеснительности я не посмел переступить порог школы и вернулся восвояси.

Но эта поездка оставила и второй след в моей памяти. На станции Свеча я впервые увидел помидор, купил его, но съесть не сумел. Помидор мне не понравился.

Учиться я поступил лишь в 1930 г., когда в селе Семёновском Шабалинского района Кировской области была открыта школа колхозной молодёжи (ШКМ) – семилетка. За 2 года (до поступления в ШКМ) работы дома был получен большой опыт всевозможных дел. В зимнее время мы с Анатолием пилили и кололи дрова для своих домов. Днём я плёл лапти, корзины, верши, а вечером вязал носки, рукавицы. Носил в Поназырево молоко по заранее условленным адресам.

Больше дел было летом. Расчищали от леса полосы, корчевали пни. Обязанности боронования лежали на мне, а пахал отчим. На сенокосе и уборке хлебов и картофеля работали вместе со взрослыми. Воскресенья использовались для собирания в лесу земляники, черники, малины, брусники и других ягод. Особенно я любил собирать малину среди бурелома: ягоды крупные, на каждом кусте очень много.

За грибами ходили только в ненастное время. В лесу было много подосиновиков, подберёзовиков и волнушек.

Рыбу ловили как летом, так и зимой. Для зимней ловли с осени перегораживали реку запрудой из еловых ветвей, а в проходе ставили вершу. Чтобы прорубь сильно не замерзала, её закрывали соломенным матом и засыпали снегом. В ручье Берёзовке вершами (у нас их называли мордами) ловили рыбу. Чтобы наловить килограмма два речной рыбёшки, нужно было много времени. Ловили налимчиков, щурят и речных усачей. Эта мелкая рыбёшка была очень вкусной в поджаренном виде. Иногда ходили на рыбалку на реку Прудовку. Она протекает километрах в двух от починка Новосёловского. Там ловили бреднем щук и плотву. Зимой на Прудовке, когда рыбе не хватает кислорода (это обычно бывает в марте месяце), уловы бывали очень большими.

Занимались заготовкой семян ели и посадкой саженцев в делянках после вырубки леса.

Работы у всех жителей починка было очень много. Мужчины, кроме работ для дома, были заняты на заготовках и вывозке древесины для государства. Гуляний и праздников в Новосёловском было намного меньше, чем в деревне Ежи. К праздникам гнали самогон и варили домашнее пиво. Хмель растили сами и собирали дикий в пойме и по берегам реки Прудовки.

О жителях Новосёловского

Хотя в починке было всего 6 дворов и все, кроме Фукаловых, были родственниками, жили не дружно. Трудно объяснить, но, видимо, сказывались укоренившиеся ещё взгляды на землю, которой было очень мало. Скандалили из-за земли. Вот некоторые примеры. Василий Афанасьевич и Егор Иванович переезжали на починок как одна семья. На их семью был выделен приусадебный участок. Вскоре они стали жить двумя семьями, но Егору Ивановичу отдельного приусадебного участка не выделили. Так они и жили на одном участке. Вершили делами Андрей Афанасьевич и старший брат Фукаловых, Павел Степанович. Несмотря на протесты моего деда и Егора Ивановича, по нашему приусадебному участку была проложена дорога для проезда в соседний починок Василевский. При этом не обошлось без угроз.

Этими деятелями было встречено в штыки появление в нашей семье отчима. Каких только мер не предпринималось с тем, чтобы он ушёл из семьи. Приходили на дом скандалить, запугивали, стращали убить. В один из праздников, когда Андрей пришёл в дом, а Павел сквернословил под окнами, отчим спустил Андрея с лестницы и пытался найти ружьё. Мать ружьё спрятала и не давала отцу. В припадке ярости отчим так избил мать, что на второй день я возил её еле живую в больницу. Андрей и Павел якобы боялись, что в нашей семье будет много детей, которые потом будут претендовать на землю. Фактически оказалось, что у них действительно детей было много, а мать родила от отчима двух детей, Ольгу и Михаила (1927 и 1929 гг.). Страсти из-за земли улеглись после организации в 1932 г. колхоза. Вначале в колхоз вошли семьи Новосёловского, а позднее окрестных посёлков. После Отечественной войны колхоз был ещё укрупнён.
В это время со мной произошёл такой случай. Нас с Андреем провожал до станции Поназырево старший брат Андрея, Иван. Ехали мы по первому снегу на кошёлке (выездных санях), в которые был запряжён жеребец. Перед самой станцией сани занесло, и я пытался удержаться от перевёртывания левой ногой. Нога попала под полоз. Меня могло разорвать, если бы Иван резко не осадил жеребца. Мне было больно, но ногу в валенке не ободрало, не раздробило. Вскоре об этом случае я забыл. Вдруг перед весной у меня нога опухла. Пришлось тащиться, хромая, в больницу, а это было километров 10. По пути я зашёл в дом к бабушке (по матери) в деревне Кураи. Она осмотрела мою ногу и обвязала её на ночь тряпкой, в которую был положен сваренный пластырь из льняного семени, воска и ещё каких-то добавок. За ночь у меня рассосалась вся опухоль, и утром я пошёл в школу.

Продолжение...