Версия для слабовидящихНиколай НИКИТИН
Членский билет Союза писателей России вручили Николаю Александровичу Никитину на недавнем собрании Кировского отделения Союза писателей России. И вспомнилось, что первый его поэтический сборник «Своя чужая боль» вышел ещё в 1995 году с предисловием поэта-фронтовика Овидия Михайловича Любовикова, который дал высокую оценку стихам молодого поэта и выразил надежду, что в следующих книгах творческий потенциал автора получит своё дальнейшее развитие. И не ошибся. Осмысливая истины простые, вслушиваясь в отзвуки войны и ритм мирного созидания, Николай Александрович в последовавших затем изданиях, таких как «Биотоки» (1999), «Мне бы крылья» (2004), «Состояние души» (2014) открывался читателям как человек глубоко размышляющий и чувствующий, осознающий кровную связь с малой родиной и большой Россией. Прибавьте к этому большой жизненный опыт человека, который родился в городе Березники Пермской области, взрослел в посёлке Ленинское Шабалинского района Кировской области, учился в Горьковском медицинском институте, работал хирургом в Кирове, заведовал кафедрой факультативной медицины, стал профессором Кировской медакадемии. И всегда остающийся не просто пишущим человеком, но остро чувствующим Слово, сознающим ответственность перед читателями. Казалось, вступление в Союз писателей не за горами. Но он не торопил события. Вновь и вновь сверяя свой литературный опыт с той высокой оценкой, которую дал ему в своё время О. М. Любовиков. Издавал книги для детей «Здравствуй, лето!» и «Яблоневый снег», печатался в антологиях «Вятская поэзия ХХ века», «Детская книга на Вятке», хрестоматии «Вятская поэзия для детей», альманахе «Вятка литературная», ежемесячном литературном журнале «Ротонда». И вот в 2022 году вышла в свет новая книга Николая Никитина, по-новому открывшая его читателям, коллегам по перу и, может, ему самому. «Огонь неугасимый» она называется. И огонь этот яркий высветил в его творчестве новые темы, жанры, настроения. И в нынешнем выпуске альманаха «Вятка литературная» Николай Александрович Никитин, автор шести книг и публикаций в периодических изданиях, литературных журналах и альманахах, предстаёт уже как автор прозы.
Сапоги
(из цикла «Колькины истории»)
Колька лежал на сеновале в полной темноте, закинув руки за голову, и размышлял: «Странно как-то получается, сегодня вечер первого августа одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года и ему ещё семь лет. В школу в прошлом году пошёл, было семь. Первый класс окончил, читать-писать научился, а лет по-прежнему семь. Завтра будет второе августа, и ему не просто исполнится восемь, а уже пойдёт девятый. Чудеса! Что же ему завтра подарят?» Он терялся в догадках, но так ничего и не придумал. Днём они с дедом Никифором потрудились на славу: дед вилами закидывал сено на сеновал, а Колька растаскивал его так, чтобы оно равномерно распределилось по всей площади.
Запах свежего, душистого сена дурманил и убаюкивал одновременно. Перед Колькиными глазами поплыли разные картинки с воображаемыми подарками. Сначала он увидел настоящую бамбуковую удочку, которую сменил велосипед «Школьник», а потом почему-то откуда-то со стороны выплыл большой красивый торт, который медленно опустился на стол и сам без чьей-либо помощи разрезался на шесть равных кусков. Но у них в семье пять человек: дед, мама, сестра с братом, сам Колька. Кому тогда шестой кусок? Ну, конечно же, как он мог забыть, – закадычному другу Саньке. Санька жил в соседней деревне Рыбаки в полутора километрах от Колькиной. Завтра с утра он сбегает за ним, пусть и Санька попробует эту вкуснятину. Дело в том, что Колька ещё ни разу в жизни не пробовал торт, видел его только на картинках да в магазине райцентра, куда они с мамой прошлым летом ездили, чтобы купить всё необходимое для первого класса. А на семилетие Кольки мама пекла черничный пирог. Вкусно было, но всё равно, пирог – это не торт.
В деревне с красивым названием Звёздочка, где жил дед Никифор и куда они в конце прошлой зимы после смерти отца переехали из Казахстана, было всего три жилых дома, остальные либо пустовали, либо были разрушены. С одной стороны в полуразвалившейся хибарке жила Зотеевна – маленького роста, сморщенная, не очень опрятная старушка, похожая на бабку-ёжку. Колька её немного побаивался. С другой стороны стоял достаточно крепкий, бревенчатый, с широкой оградой дом деда Никифора, а ближе к окраине почти такой же дом Марьи – высокой, горбоносой, костлявой старухи с добрыми, подслеповатыми и очень грустными глазами. Её Колька не боялся и часто заходил в гости по приглашению и без такового. Марья всегда угощала его то пряниками, то конфетами-подушечками, которые она почему-то называла «Дунькиной радостью». Обе старухи были неграмотными, и Колька, как только освоил школьные азы, под их диктовку каллиграфическим почерком писал письма их детям, живущим в разных городах, далеко от родительских гнёздышек. Мужья у обеих женщин погибли на войне, дети разлетелись, и они были вынуждены выживать и доживать остаток своих жизней в родной вятской, обречённой на вымирание деревне.
Дед Никифор тоже мог остаться один. Дело в том, что через полтора месяца после смерти Колькиного отца здесь в деревне умерла бабушка. Колькина мама съездила на похороны и вернулась, а через неделю ей пришло письмо от деда с просьбой переехать к нему. Она долго не думала, распродала и раздала по соседям нехитрую мебель, собрала в чемоданы самое необходимое, подхватила детей, швейную машинку «Зингер», и уже через две недели, в самом начале марта, они были в деревне, чему дед, оставшись одиноким, был несказанно рад.
Проснулся Колька от ласкового голоса мамы, которая легонько тормошила его за плечо:
– Коля, сынок, с днём рождения тебя. Подарок тебя ждёт на кухне, на лавке, а я уезжаю на работу. Вечером вернусь, устроим чаепитие. Жди.
Работала Колькина мама в райцентре на маслозаводе. Каждое утро её подхватывала машина, которая везла на этот завод во флягах молоко с фермы из соседнего села, расположенного в пяти километрах от Санькиных Рыбаков. Возвращалась мама к вечеру на этой же машине. Водитель, с которым она уезжала, сначала на заводе разгружался, оформлял необходимые бумаги, затем ехал то на одну базу, то на другую, в зависимости от того, что нужно было привезти в село. Оформлял заказы, загружался, снова подписывал бумаги. В общем, крутился целый день. К пяти часам вечера заезжал обратно на маслозавод, забирал пустые фляги, подхватывал Колькину маму и ехал восвояси.
Не успела ещё мать сесть в машину, как Колька вскочил и, раздираемый любопытством, побежал в избу. Деда в избе не было. Тот просыпался рано: сам доил корову, отводил её на выпас, после чего возвращался, кормил поросёнка и кур, чистил хлев, подметал ограду, косил траву. В общем, забот хватало. Но эта тяжёлая повседневная крестьянская работа никогда не была ему в тягость, наоборот, он не мыслил себя и своей жизни без этого ежедневного напряжения сил. Седой, как лунь, с большой окладистой бородой, суровый и немногословный, старик для своих семидесяти двух лет был ещё достаточно крепок. За плечами у него остались три войны и двадцать лет председательства в колхозе.
Колька, зайдя в избу, тихонько, чтобы не разбудить сестру, которой с мая пошёл уже тринадцатый год, и трёхлетнего братца Витюню, прошёл на кухню. На лавке у стены стояла перевязанная бечёвкой довольно высокая картонная коробка. «Неужели торт?» – пронеслось у него в голове: «Нет, не может быть. В райцентре торты продавались совсем в других коробках. Но если не торт, тогда что же это?»
Аккуратно взяв коробку в руки, он вынес её в сени, быстро развязал бечёвку, открыл... В коробке лежало то, о чём он даже не мог мечтать. Настоящие литые резиновые сапоги! Кто никогда не жил в деревне, не поймёт, просто не сможет понять этой искренней мальчишеской радости. Колька тут же забыв про торт, про то, что собирался к другу Саньке, быстро сунул в сапоги свои босые ноги. Великоваты, но как же в них уютно! «Нужны носки или портянки», – сообразил он, скинул сапоги и, забыв про осторожность, снова заскочил в избу, открыл ящик комода, в котором лежали его вещи, быстро нашёл тёплые, вязаные носки и снова выбежал в сени.
Нет, сапоги у Кольки, конечно, были, но не резиновые, а кирзовые. Он их любил, ухаживал за ними, постоянно начищая то ваксой, то дёгтем. А когда надевал, то представлял себя военным и обязательно пограничником. Дело в том, что ещё прошлой осенью он, как только научился достаточно бегло читать, взял в школьной библиотеке книжку про пограничника Никиту Карацупу и его собаку Джульбарса и с той поры больше не мыслил себя никем другим, только пограничником. Беда была в том, что весной и осенью во время распутицы, когда грунтовая дорога, по которой ему приходилось ходить в школу, превращалась в непролазное глиняное месиво, сапоги начинали пропускать влагу. До деревни Протасы, где он учился в начальной школе, было не более километра, но этого хватало, чтобы не только промочить ноги, но и изрядно забрызгаться грязью. Его другу Саньке приходилось преодолевать расстояние куда большее, но проблем с мокрыми ногами он не испытывал, а всё потому, что у него были литые резиновые сапоги. Вот теперь и у Кольки они появились, будет, чем похвастаться перед другом.
В сенях Колька натянул на ноги носки и снова надел новые сапоги. Другой коленкор: сапоги сидели как влитые. Теперь предстояло их где-то опробовать на предмет стойкости к воде. Он вышел в огород, где стояло большое деревянное корыто с водой, используемой для полива грядок. Дед наполнял его водой из колодца с утра, за день вода нагревалась, а вечером шла по назначению. Колька встал в корыто обеими ногами, вода закрыла сапоги примерно до половины. Постоял, потоптался – сухо. Но такого испытания ему показалось мало, и он придумал сходить в лес за грибами, заодно и до речки дойти – проверить сапоги окончательно.
Сказано – сделано. Пять минут на сборы: корзинка, ножик, фляжка с водой, кепка на голову – и в путь. Лес окружал деревню с обеих сторон от грунтовой дороги. Пройди метров двести в ту или другую сторону, и ты в лесу. В лес Колька ходить не боялся. Это поначалу, когда в прошлом году дед в первый раз повёл его через лес показать речку Теленку, ему было жутковато. Он не знал названия деревьев, не представлял, что они могут быть такими большими и мрачными, особенно старые ели, а грибы тогда вообще увидел впервые. Но сейчас всё абсолютно иначе, он знает все деревья и все съедобные грибы, спокойно бегает на омуток купаться, плавать научился, пусть по-собачьи, но научился же. В дебри леса он не ходит, все его хождения лежат в пределах бывшей поскотины, огороженной изгородью из жердей. Правда, на большинстве участков изгородь сгнила и превратилась в труху, но признаки её нахождения всё же продолжали прослеживаться. Просто нужно быть внимательным, а внимания Кольке было не занимать. Раньше, со слов деда, когда деревня жила полноценной жизнью, в поскотине паслись телята, а покойная бабушка Прасковья была их главной начальницей.
Поскотина начиналась прямо от деревни и уходила в лес до полукилометра, а по ширине тянулась до ложбины, идущей к Теленке. Ложбина начиналась от основания пригорка, который лежал вдоль дороги от избушки Зотеевны до границы той самой деревни Протасы, куда Колька нынче пойдёт уже во второй класс. Шириной ложбина была метров двадцать пять – тридцать, а в длину тянулась почти на километр. Изгороди, ограничивающей здесь поскотину, уже давно не было, она сгнила по причине постоянной сырости, намного раньше, чем на других участках. В лесу за ложбиной начиналось сухое болото. Ложбину эту Колька знал и никогда на неё не выходил, знал он и про сухое болото.
Вот и в этот раз он сначала зашёл в березняк, где обычно росли красноголовики и обабки, их было много, но в основном переросшие и червивые, хороших удалось собрать не больше десятка. Колька не стал терять время и направился в хвойник, который тянулся от березняка до самой ложбины. Здесь обычно попадались маслята и белые. Правда, в последний раз, а было это неделю назад, они с сестрой практически ничего не нашли. Но раз на раз не приходится, и Колька это отлично знал. Речка в этом месте делала изгиб и подходила близко к хвойнику. Колька решил этим воспользоваться и проверить, как и планировал, новые сапоги на водонепроницаемость.
Он свернул к Теленке и в том месте, где они её обычно переходили вброд, несколько раз перешёл речку туда и обратно. Вода доходила почти до верха голенищ, но ноги были сухими. Отличные сапоги! Колька, довольный проведённой проверкой, вернулся назад, углубился в лес и приступил к поиску грибов. Далеко идти не пришлось. Сначала он увидел парочку белых грибов в центре хоровода из нескольких стройных сосенок, затем ещё три метрах в десяти от первых. Это были настоящие ядрёные боровики без единой червоточинки. Дальше Колька перестал их считать: боровики попадались постоянно на всём пути поиска. Колькина ведёрная корзинка стала тяжелеть, и, когда он подошёл к ложбине, корзина была заполнена почти доверху. Такого изобилия белых грибов он ещё никогда не видел. «Сейчас доберу корзину, отнесу домой и снова вернусь. То-то все удивятся», – радовался он и стал искать грибы по краю ложбины, но их здесь практически не было.
Возвращаться назад с неполной корзиной Кольке не хотелось, а лес за ложбиной невольно притягивал взгляд и как будто манил. Колька решил рискнуть: перейти ложбину и поискать грибы в том лесу, где начиналось сухое болото, и где он ещё ни разу не был. Он знал, что Зотеевна постоянно ходит на это болото не только за грибами и ягодами, но и собирает на нём какие-то лечебные травы и коренья, пучки которых были развешаны у неё по всей избушке, но не знал Колька, что Зотеевна никогда не переходит ложбину, а всегда обходит её с протасовской стороны.
Сделав несколько первых шагов, Колька ощутил лёгкое зыбление почвы под ногами. Она как будто пружинила: сначала прогибалась под ногой, а потом, как только центр тяжести переносился на другую ногу, выталкивала первую, как бы заставляя её сделать непроизвольный шаг вперёд. След от сапога тут же заполнялся водой, хотя в самой ложбине никакой воды видно не было. Кольке это даже понравилось. Так, пружиня поочередно то правой, то левой ногами, он дошёл до середины ложбины. Дальше началось что-то странное: ровная пружинящая почва закончилась, пошли сплошные кочки, между которыми отчётливо виднелась вода. Колька осторожно наступил на одну из кочек, кочка закачалась. Чтобы не потерять равновесие, он быстро шагнул вперёд и опустил ногу на следующую кочку, та закачалась ещё больше. Колька опять, боясь упасть, быстро нашарил другой ногой следующую кочку и, перенося на неё центр тяжести, наступил, вытянув при этом корзину вперёд. Удержался. Ещё несколько раз повторил такое действие.
До края ложбины оставалось уже не более двух метров, как Колькина правая нога соскользнула с очередной кочки, левая, на долю секунды зависнув в воздухе, подтянулась к правой, и он провалился, едва успев опустить корзину, которую держал в вытянутой правой руке, на кочки впереди себя. Мгновенно Колька оказался в воде по верхнюю треть бедер и тут же стал ощущать, как его начинает тянуть куда-то вниз, а под ногами совсем не ощущается никакой опоры. Инстинктивно он обеими руками ухватился за кочку, с которой соскользнул. Страха, в его обычном представлении, не было. Появилось другое, почти животное чувство, заставляющее мозг работать быстро и хладнокровно в поисках решения смертельно опасной проблемы. Колька попытался подтянуться, не получилось – трясина не отпускала.
Решение пришло неожиданно: если опоры под ногами нет, её нужно создать. По-прежнему держась оцепенелыми руками за кочку, Колька стал вытаскивать правую ногу из сапога. С большим трудом, но это у него получилось. Тут же, не мешкая, он освободившейся ступнёй нащупал голенище сапога с его наружной стороны и придавил сапог так, чтобы тот лёг голенищем по направлению к левой ноге. Удалось. Чуть отдышавшись, Колька проделал аналогичную ситуацию с левым сапогом, но уже в зеркальном отображении. Сапоги легли друг на друга. Колька, не отпуская кочку, попробовал наступить на эту искусственную и явно не очень надёжную опору. Голенища сапог прогнулись, но Кольку удержали. Тогда он, насколько это было возможно, оттолкнулся от них, как бы подпрыгивая, ноги его немного приподнялись, и он в этот момент успел перехватиться руками за следующую кочку. Первая кочка оказалась под Колькиной грудью, он прижался к ней и стал пытаться вывести ноги из трясины в горизонтальное положение, одновременно подтягиваясь на руках. После нескольких неудачных попыток он справился и с этим. Теперь под ним были уже две кочки, это позволило ему отдохнуть и собраться с мыслями. «Вставать нельзя, нужно ползти», – пронеслось в голове. Возникло ощущение, что кто-то невидимый подсказывает ему, что нужно делать.
Колька поднял голову, впереди на его пути на двух кочках стояла корзина с грибами. Собрав все силы, он толкнул корзину вперёд, она соскользнула с кочек, накренилась и упёрлась в такой желанный сейчас край ложбины. Колька ползком переместился на освободившиеся кочки, ухватился за ручку корзины и каким-то неуклюжим рывком перенёс своё худенькое тельце на плотную почву и замер. Сколько времени он так пролежал, неизвестно. Минуту, две? А может, час или два, или даже пять? Придя в себя, Колька встал, мокрая и грязная одежонка прилипла к телу, но он этого не замечал. Поднял слегка помятую корзину, удивительно, но ни один гриб из неё не вывалился. И тут он увидел свои ноги без сапог. Комок подступил к горлу, слёзы сами брызнули из глаз, и Колька разрыдался. Никогда ему ещё не было так обидно, как в этот момент. Не переставая рыдать, он обеими руками прижал корзину с грибами к груди и медленно пошёл вдоль ложбины сначала по лесу, а затем по полю. Дойдя до пригорка, где ложбина заканчивалась, он остановился, поставил корзину на землю, вытер слёзы, отряхнул, насколько это было возможно, грязь с одежды и, немного успокоившись, поднялся на пригорок, пошёл по нему наискосок по направлению к деревне. Чем ближе был дом, тем медленнее Колька шёл: «Что он скажет маме и деду? Как посмотрит им в глаза?»
Дед Никифор под кухонным окном дома устанавливал новую лавку. Взглянув на подошедшего Кольку, он, взглядом указывая на корзину, только и спросил:
– Белые? Вся корзина белых?
Колька утвердительно кивнул.
– Молодец, – сказал дед и добавил: Оставь в сенях. Я в бане воду подогревал, ещё тёплая. Возьми чистую одежду и сходи ополоснись. Мать скоро приедет.
Когда Колька после бани, чистый и почти полностью успокоившийся, зашёл в избу, мама была уже дома и хлопотала, накрывая на стол. Колькины нервишки не выдержали и он, подбежав к ней и уткнувшись носом ей в живот, снова расплакался. Та гладила его по голове и только приговаривала:
– Мужичок ты мой, мужичок. Живой! Живой, главное, – со слов деда, который обо всём догадался, как только увидел Кольку с грибами, она представляла, что произошло, и сама испугалась не меньше сына.
– Сапоги жалко, – всхлипнул Колька и рассказал маме всё, что с ним случилось.
– Бог с ними, с сапогами. Живой, живой, главное. Сапоги что? Сапоги – дело наживное. Купим другие. А грибы ты принёс знатные. Завтра грибовницу сварим, и засушить хватит. Ну а сейчас, сынок, помоги мне накрыть на стол и потом приглашай всех.
Когда через четверть часа вся семья оказалась в сборе за столом, дед Никифор, обращаясь к внуку, сказал:
– Молодец, Колька, мужиком растёшь. Считай, как на фронте побывал, из трудной ситуации героем вышел. Не опускай планку.
Вслед за дедом включилась сестра Валентина:
– С днём рождения тебя, братишка. А сапоги потерял, горевать нечего. Вот голову потеряешь, тогда горюй.
Младший Витюня молча, с набитым овощным салатом ртом, протянул ему тетрадный листок с нарисованным красным яблоком. Поздравил, получается. Мама никаких слов не говорила, просто подошла к Кольке и поцеловала его в лоб. Затем вышла на кухню и через мгновение вернулась с настоящим, уже разрезанным на пять частей тортом. Не таким большим, как в Колькином сне, но настоящим. Слаще и вкуснее, чем этот торт, Колька до сегодняшнего дня ничего в своей жизни не ел.
Вечером, укладываясь на сеновале спать, он вспомнил весь сегодняшний день и, уже засыпая, подумал: «А сапоги всё-таки жалко. Очень жалко. Очень-очень. А ещё жалко, что друга Саньку не удалось тортом угостить. Теперь когда ещё? Разве что через год».
Мобилизация
Уходили на войну мужики…
Уходили поднимать на штыки
злую силу – профашистскую рать –
уходили мужики воевать.
Провожали мужиков всем селом,
бабьи всхлипы перекрыл военком:
– Речи длинные вести не с руки,
возвращайтесь со щитом, мужики.
Мужики в ответ:
– Своё отобьём,
станет нужно, до Берлина дойдём.
И средь нас свои Булатовы есть –
на рейхстаг Победы Знамя вознесть.
Сколько сёл таких и весей у нас!
Потерпите чуть, Херсон и Донбасс.
Запорожье, казачок, потерпи:
Русь святая к вам идёт по степи.
Уходили мужики на войну…
Уходили постоять за страну…
Вражьей стае нужно помнить всегда:
не бросает Русь своих никогда.
* * *
«Сотни воителей стоит
один врачеватель искусный».
Н. И. Пирогов
Призовите меня на войну…
Призовите. Я справлюсь, поверьте,
и, как предки мои в старину,
под крестом обрету я бессмертье.
Правда, к этому я не стремлюсь,
это выйдет, скорее, случайно.
Снимет шапку скорбящая Русь
и откроет бессмертия тайну.
К удивлению, тайна проста
и не давит на сердце, как камень.
Драгоценна она и чиста,
и нетленна, а имя ей – память.
Без неё вряд ли знали бы мы
князя Невского,
князя Донского…
Мягким светом их лики из тьмы
освещают все наши основы:
честь и совесть, любовь, доброту,
веру в Бога и веру в Россию,
и духовную ту чистоту,
что рождает восторга стихию.
Я за это готов воевать,
призовите, года – не помеха.
Призови меня, Родина-мать!
Но в ответ только грустное эхо…
Не нужны старики на войне,
разве могут здесь быть непонятки,
но, поверьте, нужней я вдвойне
как хирург на Донбассе,
не в Вятке.
Призовите меня на войну…
Вдова
Смотрит женщина в зеркало,
в лике боль и мольба:
в этот день исковерканный
вдовьей стала судьба.
Шесть в замужестве месяцев
промелькнули как час.
Зеркала занавесить бы –
муж погиб за Донбасс.
Только ей всё не верится:
разве может так быть?
Вместе грезили первенцем…
Как одной теперь жить?
Верно,
всё это снится ей,
и любимый придёт,
и под платьицем ситцевым
он заметит живот?
Колокольною радостью
зазвенят ордена,
и глаза вспыхнут радугой,
и исчезнет война.
Но лежит извещение
перед ней на столе…
Боже,
дай ей терпения
с болью жить на земле.
