Версия для слабовидящихВалерий КАЗАКОВ
«Писатель – это биография», – говорили прежде и даже делали эту биографию, на стройки пятилетки отправляясь, в цеха, в поля, в лесхозы. А Валерию Казакову ничего такого специально делать не надо было, он и так в армии служил, на заводе работал, Суводский техникум оканчивал, мастером цеха ширпотреба и лесозаготовительных работ в Октябрьском и Уржумском лесничествах трудился, экономистом на хлебоприёмном предприятии и кочегаром в средней школе родного селения Русский Турек являлся. А стал писателем, рассказы которого тепло приняли в Кировской писательской организации в пору, когда ею руководил О. М. Любовиков. И хотя писал он не только прозу, но и стихи, первой его книгой стал именно сборник рассказов «Аборигены из Пентюхино», с которой он вскоре попал на Совещание молодых писателей в Москве и был принят в Союз писателей России по его итогам. Случилось это в 1994 году, положившем начало в общем-то успешной его творческой биографии, в которой есть и публикации в журналах «Наш современник» и «Русская провинция», «Нижний Новгород» и «Бежин луг» «Русское эхо» и «Подъём», сборники рассказов «Другая жизнь» и «Дисгармония», книга «Одна», составленная из романа и рассказов, и выпущенный отдельным изданием роман «Тень улетающей птицы». Лауреат премии имени Аркадия Филёва и имени Василия Шукшина по-прежнему верен своей творческой стезе, стихами и прозой служа русскому слову, отечественной литературе.
Роковая ошибка
Как-то по глупости я отнёс свои стихи в ленинградскую газету «Смена». Честно сказать, я ни на что особо не рассчитывал. Но неожиданно мне пришло приглашение посетить «Литературную пятницу» – некий творческий клуб при газете, где мои стихи смогут обсудить начинающие поэты. Была поздняя осень, с Финского залива дул пронизывающий холодный ветер. Настроение у меня было паршивое, страх ожидания будущей встречи сменялся надеждой на чудо. А вдруг это важный шаг в моей скрытной творческой жизни? Переломный момент, за которым последует нечто невообразимое…
Серое здание редакции я запомнил плохо. Где-то на первом этаже меня встретила старенькая гардеробщица и молча приняла из моих рук мокрый плащ. Потом как бы между делом с улыбкой спросила:
– Пишете?
– Пишу, – ответил я, и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Потом пошёл по гулкому коридору, залитому тусклым желтоватым светом. Справа и слева проплывали высокие светло-серые двери. Шёл 1977 год. Я шагал по коридору редакции молодёжной газеты «Смена». Мне было двадцать лет, я искал кабинет заместителя главного редактора.
Ну вот, кажется, тот самый кабинет. Я неуверенно потянул высокую дверь на себя, она со скрипом раскрылась. На скрип обернулось несколько любопытных голов. В плохо освещённом кабинете я увидел продолговатый стол, который плотно окружали будущие поэты. За столом перед ними сидел щупленький немолодой и некрасивый человек, у которого косил один глаз. На его носу блестели крупные очки.
Я тихо сказал: «Здравствуйте». Поэты поздоровались и как по команде отвернулись от меня. Человек за столом стал что-то тихо говорить. При разговоре его левый глаз косил ещё больше. Собравшиеся обсуждали чью-то тощую рукопись.
– Стихи крепкие, – глуховатым голосом говорил руководитель семинара, – но образность языка явно хромает. Запоминающихся метафор мало… Их почти нет. Нет ярких сравнений… Может быть, послушаем кого-нибудь ещё? Как вы считаете?
– Послушаем.
После этого каждый из присутствующих, с характерным звуком отодвигая стул, вставал, представлялся и начинал читать стихи. Я заметил, что все молодые авторы читают свои произведения очень убедительно и громко. Мне показалось даже, что порой само чтение говорит о поэте больше, чем его стихи. Какую-нибудь ерунду нервный и нескладный начинающий литератор может прочитать так, что мурашки идут по коже. Волосы на затылке начинают шевелиться – до того он становится артистичен в этот момент. Например, я услышал одно такое стихотворение. Его читал лысый дядька, которому было далеко за сорок, и назвать его молодым поэтом как-то язык не поворачивался.
Я отражаюсь в твоих глазах,
ты – в моих, если очень близко.
Свечи светятся в образах,
словно в заводи серебристой.
Липы тонут среди болот,
реки тучи уносят к морю.
Только в сердце – наоборот,
болью скажется то, что скрою.
Только мысли, которым нет
места малого на странице,
отражают полночный свет
у реальности на границе.
Отражения как мираж
без оков повседневной скуки.
Проплывающий Эрмитаж
лиц, событий, душевной муки…
Отражения наготы
тайн, сроднившихся как семья.
Тайна главная – это ты.
Отражение – это я.
Как только он прекратил чтение – на лысеющего поэта набросилась вся пишущая ватага. Среди них выделялся один вертлявый тип, которому не нравилось абсолютно всё. При разговоре у него невпопад пошевеливались руки и плечи, голова и шея, даже ноги начинали выделывать какие-то кренделя. Этот человек, скорее всего, не смог бы разглядеть таланта даже у Беллы Ахмадуллиной, которую я в то время боготворил.
– Это не стихи, – тут же начал громко рассуждать вертлявый критик. – В ваших стихах нет ясной темы. Сплошные ассоциации и условности… Что хотел сказать этими стихами автор совершенно не ясно. Липы, свечи, отражения – всё смешалось. Последовательного ряда событий не получилось. Его не видно. И…
– Ну, допустим всё не так плохо, как вы говорите, – попытался остудить его пыл руководитель литературного семинара. – Мне, например, несколько четверостиший представляются весьма убедительными. А особенно последнее… В нём что-то есть. «Тайна главная – это ты. Отражение – это я». По-моему, хорошо. Передайте мне это стихотворение, пожалуйста.
Польщённый поэт стихотворение передал. Руководитель семинара взял лист со стихами и аккуратно положил в папку для бумаг. Потом поднял карандаш и спросил:
– Как ваша фамилия?
– Чиграков Фёдор Алексеевич, – ответил он.
– Где трудитесь?
– Завод имени Жданова.
– Учитесь заочно?
– Да. Институт Стали и Сплавов.
Потом читал стихи ещё один начинающий, которому на вид было около тридцати семи. Правая нога у него не сгибалась. Я заметил это, когда он вставал. Следом за ним читал упитанный и русоволосый тип, у которого голос заметно дрожал, но всё остальное прекрасно работало. Запомнились слова: «Художник словно глиссер над зыбкой гладью вод». Стихи были посвящены яркому представителю французского импрессионизма и заканчивались образной строкой о том, как «бесилась и лессировала кисть Дега».
Когда упитанный поэт закончил декламировать, откуда-то сбоку поднялась такая же упитанная темноволосая красавица и стала говорить о стихах блондина как о новом явлении в русской литературе. Она говорила долго и убедительно, пока руководитель семинара не уличил её в сговоре с автором только что прочитанного произведения. Он спросил:
– Вы, кажется, вместе пришли, молодые люди?
Молодые люди не стали отрицать данного факта, но сказали, что не видят в этом ничего странного. Тогда руководитель снова поинтересовался:
– А ваши стихи не печатались раньше где-нибудь ещё? Те, которые про художника.
– Нет, – уверенно ответил автор.
– Значит, вы думаете, что мы других газет не читаем… Только свою… Плохо вы о нас думаете, молодой человек, – укорил его член редакционной коллегии. – Буквально месяц назад я что-то подобное уже читал в одной из центральных московских газет. Во всяком случае, это стихотворение про художника я запомнил хорошо…
– Ну, может быть… Но там другая подборка была. С другими стихами… Я их не сам выбирал. Поэтому…
– Вот видите. Обманывать нехорошо.
Потом читала какая-то дама в шелках. Читала с ненужным надрывом, но жестикулировала при этом как настоящая актриса. Каждое движение её руки было таким многозначительным, таким исполненным патетики и блеска, что это казалось настоящим искусством. Вот только рука её летала перед самым моим носом…
В общем, всё было не плохо и не хорошо. Как-то средне. Некоторые строки цепляли меня за живое, а некоторые пропадали в нагромождении рифм и при этом оставляли меня совершенно равнодушным…
Через какое-то время взоры присутствующих обратились ко мне. Я был в этой компании новым человеком. Чем-то загадочным и незнакомым. Всем хотелось знать, с чем же я пришёл. Что могу предъявить собравшейся публике?
– Может быть, вы нам что-нибудь прочитаете? – предложил мне лысеющий руководитель.
Сердце моё учащенно забилось. Вот он, мой звёздный час, час обретенья славы. Завтра мои стихи напечатают в популярной молодёжной газете, послезавтра – прочитают по радио. А потом можно будет задуматься о первой публикации в толстом журнале «Нева». О первой книге в московском издательстве. О приёме в Союз Писателей. Чем чёрт не шутит.
Я медленно поднялся со стула. Представился. Осмотрелся. Увидел много любопытных глаз, на меня устремлённых, и… И тут неожиданно осознал, что забыл всё, что до этого момента прекрасно помнил. В моей голове вдруг стало совершенно пусто, как в зимнем поле. Дружная компания поэтов смотрела на меня удивлёнными глазами. Это были глаза, полные ожидания и тайной надежды на неминуемый провал. В голове проносилось: «Чёрт возьми! Только этого мне не хватало».
Не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, минуту, может, несколько секунд, мне это молчание показалось вечностью… И тут неожиданно я вспомнил, что прихватил с собой несколько тетрадных листов со стихами, на всякий случай. Судорожно сунул руку в карман пиджака и вытащил оттуда свои помятые листы. Да вот же они. Вот, слава богу. Сейчас прочитаю что-нибудь интересненькое. Сейчас. Я пробежал глазами свои корявые строки на одном листе, потом на другом. Всё было не то и не к месту. Ну что же это такое, на самом деле…
И вот, наконец, я нашёл то, что нужно.
– Вечер в России, – громко проговорил я.
– Ну-ну! – хмыкнул кто-то у меня за спиной.
Я стал читать. А когда я читаю свои стихи – я плыву по волнам поэтического слова, поднимаясь всё выше и выше. Стихия стиха меня захватывает целиком. И для меня уже не имеет значение смысл стихотворения. Не имеют значения глаза людей, скрип стульев, вздохи и шёпот недовольных слушателей. Ничего не имеет значения. До такой степени меня увлекает музыка слова, его магическое звучание.
– Вечер, – выпалил я отчаянно, –
пюпитры столбов вдоль дороги,
ветер играет навязчивый блюз,
а на бугре березняк длинноногий –
листьев и снега нежданный союз.
Как это всё повторяется странно,
словно один нескончаемый сон,
где всё расплывчато,
где всё туманно.
Скрипка звучит, ей – труба в унисон.
Кто там не спит,
утонувший в тумане?
Чей там горит одинокий фонарь?
Тёмным пятном в голубом океане
птица вычерчивает диагональ.
Крикнула что-то – мурашки по коже.
Снег растворяется в сумерках дня.
Как это всё на Россию похоже,
как это всё раздражает меня.
После моего чтения была длинная пауза… Молчал даже доморощенный критик с нахальными глазами. Но я уже чувствовал, что в этом молчании что-то сгущается, что-то таится. Мои стихи были очень искренними, очень музыкальными, но они явно не подходили для газеты, которая принадлежит центральному органу ВЛКСМ. И для чего только я выбрал именно это стихотворение? Сам не знаю. Там дальше в моей рукописи шли вполне приличные стихи о природе. Да и те, которые я вчера ещё знал наизусть, тоже были без идейной подоплёки.
– Ну, знаете! Вы удивили нас, – сказал лысый дядька, который читал стихи до меня. – Так написать. Знаете… Это надо же… Так написать…
– Чем же вам Россия не нравится? – перебила его чернявая и длинноносая поэтесса, которая сидела у окна и только сейчас оторвалась от созерцания своего отражения в тёмной раме. – Родина раздражает его, видите ли… Да это же диссидентство в чистом виде! Вы хоть понимаете, что вы тут прочитали нам? На что замахнулись! Что за пасквиль такой сочинили!
– Это просто… просто стихи, – промямлил я.
– Учтите, молодой человек. Просто стихи это когда вы их читаете в семейном кругу своим друзьям, а когда в газету предлагаете… Это уже не просто стихи, а обращение к народу. Вы что, с такими стихами хотите к народу обратиться? Рассказать нам о том, как вас Россия раздражает. Тогда поезжайте к себе в Израиль.
– Ну, вы тоже тут, знаете ли, – остановил поэтессу руководитель семинара. – Причём тут Израиль, не понимаю? Надо говорить по существу. По существу говорите. Если у человека тёмные кудри и нос с горбинкой – это ещё ни о чём не говорит.
– А что тут говорить. Гнать его надо отсюда в три шеи. Я тут от станка, от завода второй год хожу. У меня есть стихи на производственную тему. И меня не печатают тут, – закричал молодой человек квадратного вида. – А этот хлыщ только пришёл – уже Россию хает. Ярлыки разные навешивает ей. Да с такими надо по-мужски разбираться! Вот и всё! По-мужски, по-нашему, – закончил он, закатывая рукава клетчатой рубахи.
– Ну, вы тоже хороши… По-мужски, – приструнил заводского поэта сухощавый руководитель. – Может быть, у него есть более удачные стихи. Почитайте ещё что-нибудь, молодой человек. Почитайте… Человек растерялся, а вы на него набросились. Нехорошо. Неправильно получается.
– А я предлагаю не давать ему слова, – продолжал кричать представитель заводской молодежи. – «Смена» – это моя газета… А этот пусть идёт со своими стихами к чёртовой бабушке. Меня не печатают тут, а его просят почитать ещё. Вот ведь…
– Пусть ещё почитает.
– Пусть идёт себе.
– Ну что вы, на самом деле. Человек в первый раз пришёл.
– Пусть почитает.
– Нет. Пусть извинится сначала… Может, он меня, рабочего человека, своими стихами оскорбил.
Я в это время лихорадочно искал в своей рукописи какое-нибудь более достойное стихотворение. Были же у меня стихи совершенно нейтральные, про весну, про то, как жёлтой свечой возносится над Петропавловской крепостью золотой шпиль.
– Пусть почитает.
– Пусть идёт. Ну его! Меня не печатают, а этот гусь лезет тут…
Ну вот, кажется, нашёл. Называется «Над холмами». Хотя я уже толком не помню о чём это стихотворение, но начало, кажется, хорошее.
Я делаю глубокий вздох и начинаю читать. Я снова самозабвенно плыву по волнам стиха. Ритм меня завораживает, уносит куда-то далеко-далеко. И снова мне уже не важен смысл стихотворения. Я наслаждаюсь его музыкой и звучанием в этом пустом полумрачном зале. В этом алькове будущей славы.
Над холмами,
возникающими из пустоты,
здесь всегда возвышаются
елей кресты.
И повсюду кристальная
снежная пыль.
Здесь сугробы годов
утрамбованы в быль.
Здесь мольбы затихают
под толщею льда
и словесная льётся с экранов вода.
Уплывают кораблики под мосты,
и на мачтах покачиваются кресты.
Птицы вороны здесь
на закате парят,
от деревьев прочерчивая
диагональ,
словно речку подпитывает
мистраль,
и не мёрзнет она много лет подряд.
Заплутав в холмах,
как мужик хмельной,
ищет речка к заводи путь прямой.
Но не встретишь в России
прямых путей,
снег в России обманчив,
как мавзолей,
где хранится тот,
чей священный прах
нам оставил родину всю в крестах…
Ты не умер ещё, но уже воскрес,
и в подарок тебе –
на пригорке крест.
Я закончил чтение. И в ту же секунду осознал, что совершил ещё одну ошибку. Эта ошибка может стать роковой. Сейчас меня уже не будут ругать. Меня просто убьют. Я что-то снова напутал. В том стихотворении, которое я хотел прочитать, над холмами поднимется солнце. Чёрт возьми! Чёрт возьми! Что сейчас будет?!
– Ну, всё! Моё терпение лопнуло, – закричал заводской поэт, поднимаясь со стула. – Держите меня, я ему в рожу дам. Рабочий класс унижают, а эта тварь советскую власть позорит. На Ленина бочку катит. Держите меня!
– И зачем он сюда припёрся?
– Кто его пустил?
– Гнать его!
– В шею гнать!
– Дайте я ему в рожу дам. Потом выгоним. Дайте мне…
– Да уймитесь вы! А вы, молодой человек, шли бы на самом деле от греха подальше, – посоветовал мне руководитель семинара. Он говорил мне это с серьёзным видом и каким-то непонятным пустым взглядом. Его взгляд был направлен не на меня, а мимо. Мне показалось даже, что его левый глаз перестал косить.
– Шли бы вы на самом деле.
– А может… я ещё прочитаю, – промямлил я. – У меня есть…
– Ну всё! Конец ему, – заорал откуда-то сбоку заводской поэт.
– Надо милицию вызвать, – заверещала длинноносая. – Таких надо сразу на Соловки. Пока они революцию не устроили. Пока пожар не раздули.
…Мне ничего не оставалось, как поспешно ретироваться.
Я быстро направился к двери и в это время у себя за спиной услыхал, как со своего стула поднимается кто-то ещё. Ну, знаете этот звук, когда стул отодвигают. Я испуганно обернулся, предполагая, что это заводской громила хочет меня догнать и надавать по загривку. Но увидел совсем другое…
Следом за мной шла белокурая некрасивая девушка с голубыми глазами. Она была небольшого роста, большеносая, одетая во что-то серое и невзрачное. Её стихов я не слышал. Я вообще не обратил на неё внимания. Мне даже показалось, что до этой минуты в просторном кабинете её не было вовсе.
Я быстрыми шагами вышел в коридор редакции. Оглянулся. Девушка в серой кофте шла за мной. Немного задержавшись возле гардеробной, я поспешил на улицу. На улице снова оглянулся. Девушка шла за мной… Я свернул налево, девушка свернула тоже. Я решил, что она – тайный агент КГБ, работающий с творческой молодёжью, и мне от неё просто так не улизнуть. Под серым платьем у неё натренированное тело. В сумочке – пистолет Макарова. В моём положении надо действовать как-то иначе.
Ещё через несколько метров я остановился. Она подошла и взволнованным голосом, не глядя мне в глаза, проговорила:
– А мне ваши стихи очень понравились.
– Чем? – хмуро ответил я, предполагая, что она хочет втереться ко мне в доверие.
– Они правдивые.
После этого несколько минут мы шли молча. Я не знал, что ей ответить, она не знала, как продолжить разговор. Наконец, она предложила:
– А хотите, я вам свои стихи почитаю.
– Читайте, – согласился я, рассчитывая, что она, скорее всего, будет читать стихи Ахматовой или Цветаевой. И если она не тайный агент, я это сразу пойму. Потому что она начнёт декламировать свои невзрачные, как она сама, стихи. А если она действительно пишет сама – для неё это повод наладить разговор. Завязать знакомство… Но она почему-то удивительно долго молчала. То ли из-за того, что ей мешал ветер, то ли просто подбирала стихотворение, которое прозвучит в осенней темноте более уместно. Наконец, она заговорила:
Картина мира
выглядит непросто.
Она порою скроена убого.
Но на картине девочка-подросток,
чей взгляд непритязателен
и робок.
Серов иль Репин, нам какое дело,
кто подарил ей пагубную славу.
Она глядит светло и неумело
на древнюю печальную державу,
где паруса надежд всегда надуты
очередным нелепым искушеньем,
где, лязгая, смыкаются редуты
перед большим
бессмысленным сраженьем.
Она не остановит этой смуты,
она привыкла видеть мир иначе.
Но знаю я, что каждую минуту
она осознаёт, что это значит.
Не потому, что сердце неумело
колотится под платьицем убогим,
а потому, что в юности несмелой
ничем не провинилась перед Богом.
Её не знали Павел и Иаков.
Ей не читал никто святых писаний.
Но отчего-то ей хотелось плакать
у царских врат
в годину испытаний.
Надо честно признаться, её стихи меня удивили. И одновременно обескуражил голос. Этот голос был глухим и монотонным, как ветер. В нём совершенно не чувствовалось ни акцентов, ни чёткого ритма, ни продолжительных пауз в нужных местах. В нём не ощущалось потребности произвести нужное впечатление. Она не пыталась преподнести свои стихи как-то по-особенному. Она их попросту бубнила. Иначе не скажешь. И это были её стихи. Никогда раньше я таких не слышал.
Девушка прочитала одно стихотворение, за ним другое, третье. Её голос был едва различим в ветреной ночи, но я почему-то понимал каждое её слово. Мне даже ветер не мешал… И ещё она была очень не похожа на свои стихи. Просто поразительно не похожа. Я ожидал услышать от неё нечто посредственное, нечто привычное и грустное, а тут была явная перекличка с любимым мной Блоком, с Пастернаком. Было что-то таинственное и завораживающее. Что-то манящее и мистическое.
Потом она читала ещё, и я всё отчётливее понимал, что встретил настоящего поэта. Это было совершенно не похоже на то, что мне приходилось читать в толстых журналах и газетах той поры. Она не стремилась никому подражать, ни под чей вкус не подстраивалась. Она в каждом стихотворении была самой собой, сама по себе.
По улице Мира какими-то дворами мы вышли на Петроградский проспект к Большой Невке. Мне с детства нравилось бродить по берегу реки, вдоль водного пространства.
Стихи кончились, и я решился спросить у неё.
– Как вас звать?
– Наталья, – скромно ответила она, опустив глаза.
– А фамилия?
– Лонская.
– А сколько вам лет?
– Двадцать семь, – тем же глухим невыразительным голосом проговорила она.
– У вас прекрасные стихи. Они особенные. Таких я давно не слышал.
– Я знаю. Только никто мои стихи не воспринимает всерьёз. Никто не печатает. Особенно о любви. Наверное, моя внешность с такими стихами не гармонирует.
– Почему вы так говорите?
– Я некрасивая, – как-то очень буднично ответила она.
Я удивлённо посмотрел на неё и замолчал. Для чего она мне это сказала? Для меня её внешность большого значения не имеет. Это вовсе не важно. При тусклом свете уличных фонарей Наталья выглядела старше своих лет. У неё были светлые брови, светлые ресницы, тонкие губы. Под большим носом – густая тень. Ну и что? Какое отношение это имеет к поэзии?
Я прошёл ещё несколько метров и неожиданно понял, что ошибаюсь. Внешность для поэта имеет значение. Потому что стихи Блока или Есенина воспринимались бы по-другому, если бы их написали невыразительные личности – люди с привычной внешностью, серые, незаметные, некрасивые. Есть какая-то связь между красивыми стихами и притягательной запоминающейся внешностью автора. Но мне не хотелось признаваться в этом Наталье. Я прошёл ещё несколько метров и вдруг сказал:
– А для меня внешний вид не играет большой роли. Для меня важнее талант.
– Я не согласна, – пробубнила Наталья. – Когда начинают рассказывать про Ахматову, почему-то всегда вспоминают, какой она была в молодости, когда её Модильяни рисовал. Как она была тонка и изящна. Какой у неё был пленительный профиль. Какой нос. Если это не имеет значения, почему тогда все об этом вспоминают?
– Для меня это не важно, – снова солгал я.
– А для меня важно, – проговорила Наталья.
Ну как ей доказать, что она заблуждается. Вот возьму сейчас и поцелую её. Не хочется, но поцелую, потому что так надо. Только нужно, чтобы это получилось как бы случайно. Так легко, как дуновение ветра. Если она работник КГБ – она этого не поймёт. А если поэт – оценит.
– Наталья?
– Да.
Она повернула ко мне лицо. Я ловко наклонился и чмокнул её в холодную щеку.
– Зачем?
– Просто так. Мне нравятся ваши стихи, – сказал я первое, что пришло мне в голову.
– Нет, – для чего-то пробубнила она. – Не надо так.
– Почему?
– Мы едва знакомы.
– Но вы для чего-то пошли за мной?
– Мне просто захотелось сказать вам пару ободряющих слов. Захотелось правду сказать. Вас несправедливо обидели… Вы, наверное, расстроились. А я уже привыкла. Я два года туда хожу. Меня всё ругают, ругают. Я к этому привыкла уже. А вы…
– Что?
– С такими чертами лица, – продолжила она. – Нет. Больше так не делайте. Мы с вами разные люди. У вас такие волосы. Вьются. И глаза как у Левитана… А я. Я всё понимаю про себя. Но стихи писать не брошу. Никто меня не заставит бросить. И о любви буду писать. Обо всём. Для меня запретных тем не существует. Только жалеть меня не нужно.
И она посмотрела на меня так, как смотрит мать на ребёнка…
Больше я с ней не встречался.
Через десять лет она стала известным поэтом, членом редколлегии популярного московского журнала, лауреатом разного рода премий и наград. Кажется, её стихи стали издавать за рубежом. Она написала какой-то известный сценарий для фильма о Пушкине, потом о Бродском… Не так давно в журнал, где она официально работала, я послал большое письмо с воспоминаниями и стихами. Она не ответила. Значит, у неё всё хорошо.
