Версия для слабовидящихВладимир СИТНИКОВ
>
Патриарх вятской литературы, заслуженный работник культуры Российской Федерации и почётный гражданин Кировской области, автор более 70 книг художественной прозы и публицистики, Владимир Арсентьевич Ситников не перестаёт нас удивлять. Давно ли вышли его романы «Брусника созревает к осени», «Откровения влюблённого матроса», «Золотой час эскулапа», «Три сестры и Васька», «Взятие Крутогорска» и «Странствия по столетиям», а нынешним летом, как раз к своему 92-летию, завершил он новый свой труд – повесть «В поисках правды и красоты». Получив её рукопись – а пишет Владимир Арсентьевич всегда от руки – мы и отнеслись к ней как к завершённой работе. Но надо знать нашего старшего товарища по перу, его стремление к совершенству – странички две-три он ещё дописал, внёс ещё несколько уточнений и только после этого дал окончательное добро на публикацию.
В поисках правды и красоты
Деревенские радости
Старший сын дьякона Бельской церкви отца Александра Лобовикова Серёжа считался в классе лучшим учеником. Учительница Надежда Аверкиевна любовалась его почерком. И волосяные линии, и те, что с толстым нажимом, выводил он так старательно, что для всей церковно-приходской школы выставляла она напоказ его тетрадь.
Серёжина мама-дьяконица Мария Степановна тоже хвалила его за почерк и говорила, что он в отца пошёл, потому что у батюшки почерк – залюбуешься. Дьякон Александр Васильевич соглашался:
– Сам владыка меня похвалил, когда выпускали из училища, – вспомнил он и покрутил в воздухе рукой, показывая, как вырисовывал заглавные буквы.
Сестра Антонина, видно, пошла в мать. Косу, как у матери, длинную русую носила и заплетала красиво, да ещё умела вязать на иглицах шерстяные носки для всей семьи.
У среднего брата Вениамина не было повода для похвал. Отличался он любовью к собакам. Чёрная, одно ухо торчком, а другое ничком, дворняга по кличке Клякса была его любимицей. Клякса радовалась, когда выходил в ограду Веня. Она прыгала, пытаясь лизнуть его в щёку. Видно, потому, что выходил к ней Веня не с пустыми руками. Оладушкой угощал или бросал мозговую косточку, на которой ещё оставалось мясцо. Веня требовал от Кляксы исполнять команды «Сидеть», «Лежать», подавать голос, ходить на задних лапах, прыгать через батог, приносить брошенную палку. Он надеялся, что станет показывать Клякса на ярмарках всякие номера.
Прославился брат Сергей в школе ещё раз, когда нарисовал святого Георгия Победоносца на красном коне, с карающим копьём в руке. Надежда Аверкиевна повесила этот рисунок возле классной доски. Никто так красиво не рисовал, как Серёжа. Особенно хорош был конь, крутогривый.
– Я его с нашего мерина Рыжка нарисовал, – сознался Серёжа. Лошадей он очень любил, не меньше, чем Венька свою Кляксу.
С нетерпением ждал Серёжа весну. Вьюжная зима с её нескончаемой белизной надоедала. Хотелось на припёк, ещё на лесные опушки, где зелень всяких оттенков радует глаз. Тянуло Серёжу в луга и в лес. Брат Веня и сестрёнка Тоня просились, чтоб взял он их с собой.
– Собирайтесь, – говорил Сергей, и брат с сестрой, прихватив корзинку и берестяной бурак, ждали его вместе с Кляксой.
За селом в сияющем голубизной небе носились острокрылые ласточки в погоне за мошкарой. Спешили накормить птенцов. В переливающейся шёлком озими и упругой траве было несметно зайчишек. Они то тут, то там поднимались столбиком. Ребятам хотелось поймать и принести домой длинноухого зайчонка. Они бежали в зелень, но новые зайчата поднимались вновь не там, где выскакивали первые. Клякса лаяла, но зайчат это не пугало, и они продолжали подниматься в разных концах озимых полос.
– Хватит, набегались, – останавливал Серёжа брата и сестру. – Пойдёмте за пестиками, – и они отправлялись на прошлогоднее жнивьё, где строчками проклюнулись остроносые песты. У них стебельки розовые сладкие, а верхушки, похожие на пули, будто хлеб сытные. Дома Серёжа вываливал на стол из берестяного бурака и корзинки песты.
– Вот хорошо. Пестовницу сделаю, – говорила матушка и заливала очищенные песты яйцом. Отец хвалил пестовницу. И они, находившись по полям, подхватывали ложками жарёху из пестов. Мария Степановна говорила, что пора собирать берёзовицу – берёзовый сок, и ребята отправлялись на этот раз в перелесок, брали с собой жестяные желобки и берестяные бураки. Ведь мать говорила, что берёзовица отгоняет старость, и, если пить берёзовый сок, будешь вечно молодой. Набрали два бурака соку, чтоб матушка была молодой, да и самим нравился сладковатый бодрящий сок.
Серёжа знал, что в это время, кроме пестов, выбирается на свет божий много другой вкусной зелени: кисленка, луговой лук, а на молодых сосёнках, будто свечки, поднимаются пахнущие смолкой побеги. Дикая редька манила к себе, а ещё поднимались дудки дягиля, который, очистив от верхнего слоя, с хрустом ели они. Красивее всего в эту пору смотрелась севериха – красные, похожие на землянику зародыши еловых шишек. Отломи ветку, и хватит угоститься всем. Серёжа лазил на ёлку за северихой и бросал ветки брату с сестрой.
В деревне Волки набрели они на заросли орешника – лещины. Почки только что начали проклёвываться, но на земле под пожухшей прошлогодней листвой разгрёб Серёжа несметно орехов. Набрали полные карманы. Будет чем полакомиться дома. Знай стучи молотком, разбивай скорлупки. Нажолобив грудку, подвигали её к матушке.
– Кормильцы вы мои, – хвалила детей Мария Степановна.
Дворняга Клякса была старая, щенков от неё не жди, но она удивила всех, притащив в ограду одного за другим двух сереньких с шелковистой шёрсткой зайчат. Видно, решила Клякса, что это её родственники, потому что принялась облизывать их.
Тоня принесла от соседки козьего молока, и зайчата принялись острыми язычками лакать его. Тоня и Веня гладили зайчат, теребили для них траву, а Серёжа нарисовал большеглазых ушастых зверьков. Придумали для них имена. Одного, побойчее, назвали Вертуном, а другого – Ушастик.
К середине лета зайцы подросли, и пришлось их переселить на сеновал.
На сеновале зайцам понравилось. Они не только прятались в сене, но и стремглав вбегали по стропилам к самому верху. Когда, не удержавшись, падали в сено, Клякса ворчала на них. Видно, боялась, что они разобьются, и принималась облизывать, призывая не рисковать собой.
Осенью по первому снегу стали выпускать зайчат из ограды. Оставили зайчата несметно следов. Однажды Вертун исчез и не явился, несмотря на крики ребят и лай Кляксы. Думали, что попал он в лапы лисице или волку, но Вертун появился на радость Кляксе и ребятам. Окончательно сбежал из дома Вертун в марте, когда, по рассказам отца, начинаются лунные заячьи пляски. Видно, нашёл на лесной поляне себе невесту непоседливый Вертун.
Ушастик убежал в лес следующим летом. Правда, несколько раз появлялся на радость Кляксе. Но ведь зайцы – лесные жители. Знать, надоело сидеть в ограде да кувыркаться в сене.
В пору, когда на южных угорах поспевала земляника, Серёжа сам будил сестру и брата. Захватывали – кто что успевал – ягодную посуду, и уходили за земляникой. Соседки укоряли своих детей.
– Вставайтё, гли-ко, попята ужо ушли. Всю ягоду выберут.
Но всю ягоду выбрать было невозможно. Хватало земляники всем.
Матушка заводила оладьи. А к ним нужен особый припас. Конечно, яйца всмятку, сметана с пенками, масло топлёное, мёд¸ прошлогодний, с ледника, рыжик солёный, ну а главное – тёртая земляника в сметане. Когда вся эта приправа была выставлена на столе, глаза разбегались. А отец, поднимая руку с оладушкой, пел низким дьяконским голосом:
– Не знаю, куда и макнуть. Везде вкуснота. Везде вкуснота.
– Так везде и макай, – советовала мать.
– Придётся, – отвечал отец, – да без подмоги не одолеть, – и наливал из бутылки-сороковки водку в стопку.
И ребятня замирала при виде обилья вкусных приправ.
Тихое захолустное село Белая оживало и наполнялось людским гомоном в пору престольных праздников да приходских ярмарочных дней, когда съезжались невесть откуда торговцы красным товаром, битой и живой гогочущей птицей. С телег и из-под навесов зазывали народ продавцы, хваля свои товары: огурцы, мёд, ягоды, овощи, холсты, изделия из бересты и лыка. Богато выглядели каменные торговые лавки, где завозной товар предлагали купцы из Глазова, Слободского, Нолинска. Народ валом валил на площадь к церкви.
Бельская церковь отличалась тем, что стояла в ней вырезанная из дерева фигура Николая Чудотворца. Перед нею всегда горели свечи. Во время крестного хода богоносцы сопровождали старичка Николу во все деревни по очереди. А в эти дни в церковь шёл народ, чтоб намолиться за торговую удачу.
Серёжа Лобовиков вместе с младшим братом Веней тоже оказались в людском шумном густерике. Серёга выпросил у матушки полтинник, чтоб купить бумагу и цветной карандаш. Видел он у офени, торгующего книжками да картинками, заманчивые эти карандаши о двух цветах – с одного конца был карандаш красный, а с другого – синий. Голубое небо и жаркое солнышко можно нарисовать.
За Веней увязалась его любимая дворняга Клякса. От жары язык наружу, а хвост колечком весело крутится. Кляксе тоже, видно, интересно всё происходящее. Из холщового балагана, куда на представление зазывает дядька в золотистой поддёвке, доносится собачье тявканье. Там белые пёсики один за другим через обруч скачут. В дырку на балаганной холстине посмотрели братья на собачек. Потом вышел там полуголый мужик-богатырь и стал метать округлые, будто кринки, гири. Мечет играючи двухпудовые гири и ловит. Даже страшно стало за этого мужика. Вдруг упадёт на ногу гиря. Отогнал их от балагана хозяин в красной рубахе и золотом шитой жилетке. Бесплатно даже через дырку смотреть нельзя.
– Гривенники, гривенники давайте, – прикрикнул он. Венька с Кляксой остался возле балагана. Может, отвернётся хозяин и опять они с Кляксой на собак поглядят, а Серёга ушёл офеню искать, чтоб купить двухцветный карандаш.
В низине возле полевых ворот бело от яиц. Сюда волокут их принаряженные деревенские бабы и девки в лукошках, деревянных вёдрах. Скупщик укладывает в набитую соломой глубокую телегу, чтобы везти в уездный город Глазов на продажу. Бабы и девки рады меднице и серебрушкам, которыми расплачивается с ними за яйца хитроглазый скупщик.
А за полевыми воротами другая скупка. Сюда несут бабы и девки куделю, косники волокна. Весь в налипшей на одёжу куделе мужик вешает безменом женский этот товар. Морщится. Что-то не нравится ему, хоть льняные косники старательно вычесаны, а куделя уложена в плетюхах со старанием.
Не успел Серёжа карандаш купить, как увидел долгожданное чудо: шёл ему навстречу родной батюшка дьякон отец Александр, а за ним вышагивал работник Филат с карим мерином на поводу. Мерин высокий, гладкий.
– Купили? – обрадованно бросился к отцу Серёжа.
– Красивый? – спросил отец.
– Хороший, – откликнулся с похвалой сын и погладил мерина по шелковистому крупу.
Давно мечтали Лобовиковы завести лошадь. И вот случилось это. Теперь будет Филат пахать на своей коняге, а не на сельской заёмной лошади. А Серёжа станет купать мерина в пруду, в ночное гонять, как другие бельские парни, у которых есть лошади. Весёлый, с битым оспой лицом Филат тоже погладил мерина.
– У знакомого мужика купили. Цыган предлагал вороную кобылу да оммануть может, а нам мужик знакомый, – и повёл мерина в конюшню.
С приобретением лошади прибавилось забот у Сергея. Не только купал, в ночном пас, но и возчиком был.
Когда ездили священник и дьякон по деревням прихода и собирали с прихожан ругу – зерно, горох, другие продукты и денежные пожертвования, возил их на мерине Рыжке в тарантасе Сергей.
Иерей Анисимов и дьякон Лобовиков беседовали о том, что заселение здешней округи связано с именем монастырского крестьянина Пахома Титовича Кощеева, который в 1648 году, околесив на своих двоих междуречье Косы и Святицы, понял, что лежат тут земли «впусте», и стал просить власти отдать их на оброк. Отдали. Как и положено было, расчищал залежи от кустарника и леса под пашни и луга и платил налоги. Появились деревни на этих землях, и были они приписаны к Святицкому приходу, а когда появилась деревянная церковь, то возник свой Бельско-Богородицкий приход.
Каменный храм строился на средства прихожан в течение десяти лет.
Разные священники были в церкви. Один, по воспоминаниям людей, был мстителен и суеверен, другой, Даниил, поился и кормился от прихожан и собирал придирчиво ругу, и прихватывал, что плохо лежит, не гнушался ничем. Приходилось прятать от него грабли, вилы, мочало. Но уберечь было нелегко, потому что неделями ездил из деревни в деревню не сильно трезвый батюшка.
А вот при дьяконе Шиляеве село Бельское отличалось образцовой трезвостью. Сам же Иосиф Кузьмич Шиляев был добрым советчиком для крестьян, лечил, мог плотничать, печи клал, помогал погорельцам.
Дома у священнослужителей были свои. Лес рядом, и много его. И отец дьякон Лобовиков вспоминал, как возводил благодаря помочи хорому для житья.
– К помочи напекли пирогов, наварили каши, нажарили яичницы, баранины наварили. Заготовил я ведро вина, сварила матушка пиво. Это угощение было наградой за привезённые из леса брёвна, а уж для плотницких работ заводилась новая помочь. Как иначе? Одному попу не справиться с возведением дома. Распоясывались плотники, принимались для начала искать закладные брёвна. Ну а потом срубы ставить на них.
Слушал Серёжа батюшек, но сам в разговор не встревал. Мало он знает о прошлой жизни. Об этом в книгах не написано, а вот в памяти батюшек многое сохранилось.
В мечтах о «жирафике»
Вот и окончил Серёжа три класса Бельской церковно-приходской школы. Научился писать, читать, считать. У крестьянских детей на этом обучение завершалось. Дети священников, дьяконов, других церковнослужителей продолжали образование в уездном Глазовском духовном училище.
Отец и мать решили на семейном совете, что надо Сергею там продолжить образование. Ему хотелось учиться, однако уезжать из дома, жить на чужбине было страшновато.
– Так ведь учёба никому не даётся легко. Привыкнется, – бодрил его отец.
Закружил листопад, извещая о том, что пришёл конец благодатному лету. Отец Александр Васильевич велел работнику Филату готовить тарантас, чтобы везти Сергея в уездный город Глазов. Матушка Мария Степановна принялась собирать бельё и одежду для Серёжи, стряпать ватрушки и слойки-подорожники, колоть и жарить молодых петушков.
Со слезами взглядывала на сына: как она без него? Как он там без них?
Уложены пожитки, увязана плетёная из лозы коробица в задке тарантаса. Прощай, родимое село Белая. Матушка утирает слёзы фартуком, прижимает к груди милого дитятю, братишки и сестрёнки машут ручонками.
– Береги себя, Серёженька, слушайся старших, – наставляла Мария Степановна, успевая погладить сына по голове.
– Хватит, хватит, мать, – укрощал её отец. – Ехать пора. Надо поспеть посветлу до ночлежного села. А это вёрст шестьдесят.
С грустью думал Сергей в дороге о матери, братьях и сёстрах. Добрались до вотяцкой ночлежной деревни. Дом набит ребятишками, но хозяин приветлив и говорлив:
– Садись, бачка, баба пельмень нагнул, – уговаривал он отца Александра.
«Бачка» – так он произносил слово батюшка. Отец Александр чиниться не стал. Пельмени нагнула хозяйка из капусты с грибами-наростами, которые водятся на старых гнилых ясеневых брёвнах. Похожи пельмени на мясные. Деньги за ночлег вотяк не взял.
– Обижаешь, бачка, – отводил он руку дьякона. – Жалко – кумышка кончилась. Вчерась была. Гости всё выпили, – оправдывался хозяин, сожалея, что не может налить дьякону самогона. А то угостил бы.
Отец Александр сам вытянул из кармана припасённую в дорогу сороковку.
– Баско, бачка, – обрадовался хозяин, и они выпили с отцом под пельмени водки. Отец любил «причащаться», а Сергею не нравилось, когда отец пьяный.
Стараясь накормить гостей и семерых своих детей, хозяйка нашёптывала своим детям:
– Хлебом прикусывайте, а то не хватит, – но, видно, хватило, потому что никто не жаловался, что остался голодным.
Хозяева и дети улеглись спать на полатях, а отец с Серёжей внизу на широких лавках. Засыпая, Серёжа опять вспоминал матушку, дом, село, и ему захотелось плакать. Куда его везут, и как он там приживётся, в этом неведомом Глазове?
Поутру раньше отца поднялся Серёжа, напоил мерина Рыжка, добавил овса в кормушку, рассмотрел деревню. Её вплотную окружал лес. Утро выдалось ясное, сухое. Подавала голос кукушка. Серёжа считал, сколько лет обещает птица. Сбился со счёту – где-то за сорок насулила вещунья. Много ещё будет жить. «Это хорошо», – успокоил он себя.
Вот и Глазов. К середине дня подъехали к старинному каменному зданию с толстыми стенами и просторными окнами. Вот оно, духовное училище. В комнатах, в полуподвале стояли шкафы для книг и одежды. Смотритель указал, в котором будет хранить своё имущество Серёжа. А вокруг галдели, бегали, толкались парни. Учеников было не меньше четырёхсот. И все незнакомые, крикливые, бойкие, чужие.
– Ну, с богом, – сказал отец. – Учись, старайся.
Серёжа погладил по щеке мерина Рыжка, тот кивнул головой, будто понимал, что одиноко будет Серёже. Серёжа снова погладил мерина. А что ещё мог сделать?
Распорядок в училище был строгий, солдатский: будили в шесть утра. Подготовка уроков, завтрак – и в класс. Занятия с девяти утра до двух дня. Обед. После столовой опять подготовка уроков. В семь часов вечера ужин. С восьми до десяти любимый Серёжин предмет – рисование. Учитель хвалил его.
– Природу чувствуешь, – говорил он. – Получается.
Ребятни в училище полно. Были задиры и драчуны. Серёжа их остерегался. Шалунов не щадили. Был даже карцер для таких – полутёмная комната в подвале. Не дай бог туда попасть. Позор и тоска. Он и так тосковал по дому.
Припоминалось, как маленьким гостил у бабушки. Она славная такая, но строгая. Заставляла его молиться. Прежде чем спать ложиться, сама вставала на колени перед иконой с зажжённой лампадкой и его рядом ставила на колени. Долго-долго молились. Милая бабушка, как заботилась о нём, сколько ласки проявляла. Забирался Серёжа на полатцы, здесь была любимая его постель. Потушен свет. За окном ветер свистит, вьюга, боязно. На улице, конечно, волки. А ещё, наверное, тут под окном бегают воры. Как бы не выломали двери и не зарезали его с бабушкой. С таким опасением засыпал. Относилась к нему бабушка всегда ласково, считала его хорошим мальчиком. И дружба была с бабушкой всегда горячая до её последних дней. Брат Веня меньше Сергея, но она всегда ему советовала в будущем жениться, Серёже же говорила: «Сам знаешь, лучше не торопись». Почему она так говорила, неизвестно, но ведь действительно её завет исполнился. Бабушку было приятно вспоминать. И маму тоже вспоминал. Как она вкусно готовила, как хвалила его за старательность.
В училище к праздничным дням пекли очень вкусные мясные или из рыбы жирных сортов пироги. Богатые ученики из старших классов покупали у младшеклассников эти пироги за 15 или 20 копеек.
Серёжин друг Варсонофий, которого звали в училище просто Варся, очень любил своё село Ларята и рассказывал о том, какой там рыбный пруд. Ещё у него была там собака Полкашка, с которой отец ходил охотиться на уток. Полкашка в камышах находил подбитого селезня и приплывал к хозяину с добычей в зубах. Варся тоже хотел стать охотником и мечтал купить ружьё. Однако денег у него не было, и он стал продавать богатым ученикам свой праздничный пирог.
Глазов казался большим, и река Кама, на которой он стоит, тоже большая, полноводная, не то что их речушка Белая.
Никогда Серёжа не бывал в таком долгом отрыве от дома. Писал в Белую о том, что тоскует и с нетерпением ждёт писем от матушки. Прочтя её жалостливые строки, целовал письмо и даже конверт. Слёзы набегали на глаза. Горестно вздыхал.
Варся знал много такого, о чём Серёжа и не подозревал. К примеру, он умел «играть» на зубах, ударяя ногтями пальцев по передним резцам. Что-то вроде музыки получалось.
Чтоб не могли подслушивать их разговоры, научил Варся друга Серёжу секретному языку. К каждому слогу надо было добавлять слог: «ко» или «со».
– Со я со те со бе, – что означает: я тебе.
Пользовались этим «языком», пока не надоело.
Как-то прохаживаясь с Варсей по Глазову, увидел Серёжа фотосалон. Зашли. Там на стенах развешано множество фотографий: барышни-красавицы, усатые офицеры, целые купеческие семейства с детьми и дедами, а ещё животные: собаки, ягнята, петухи, – величественные церкви, красивые дома с лепниной. Дух захватило. Вот бы ему сняться и домой послать фотографию. Да денег у него таких нет. А ещё лучше завести вот такой, похожий на маленького жирафика, чудесный фотоаппарат на тоненьких ножках. Тогда бы он сам стал снимать. Интересно, сколько стоит такой фотоаппарат?
Хозяин салона подозрительно взглянул на Серёжу и отмахнулся:
– Не по зубам он тебе.
Серёжа всё-таки узнал у учителя рисования, что стоит «жирафик» 70 рублей, и им овладела мечта завести фотоаппарат. А способ добыть на него деньги был один – продавать праздничные пироги. И Серёжа стал продавать праздничные пироги старшеклассникам.
Ходили они в отпускные часы по городу, любовались в магазинах ружьями, фотоснимками и мечтали о приобретении один – ружья, другой – фотоаппарата. Но, увы, далеко было до исполнения мечты
Предметов учебных было много: арифметика, начало алгебры, геометрия, синтаксис, два иностранных языка – французский и немецкий, рисование, пение, старославянский язык и Закон Божий. После четвёртого класса можно было получить звание причётника-псаломщика в сельском храме. Вот там денег можно будет заработать, и мечта исполнится.
Почему-то Серёже казалось, что если появится у него фотоаппарат, то он обретёт твёрдую уверенность в себе и достигнет какого-то успеха. А пока нет этого «жирафика», то он не знает, как обрести эту твёрдость в своих намерениях.
Неужели магическая сила в этом «жирафике»?
Продавал пироги, копились в кошельке монетки, но как далеко было до семидесяти заветных рублей, а значит и до уверенности в себе.
Серёже до четвёртого класса доучиться не удалось. После второго приключилась какая-то болезнь, и его отправили домой в Белую. Врач сказал, что для его организма нужен свежий сельский воздух, молоко, масло. Иначе болезнь разовьётся. Обидно было покидать училище, и в то же время радостно, что опять будет жить дома. Да что делать? Врач лучше знает. Он и определил угрозу – туберкулёз, который называли в то время чахоткой. А с ней шутки плохи.
Не исполнилось Сергею и 14 лет, как умерла мама Мария Степановна. Рыдало всё семейство. Младшие дети-то были мал мала меньше. Отец Александр Васильевич горевал больше всех, а способ утешить себя был у него известный: «четушка» водки. Когда опоражнивал её, то летучим своим почерком набрасывал записку и посылал Серёжу с ней в лавку за очередной бутылкой. Серёжа со слезами на глазах шёл исполнять поручение отца. Как откажешься? Плачет батюшка горькими слезами, положив кудлатую голову на стол.
На двадцать шестой день после смерти матери преставился отец Александр Васильевич.
Сергей горевал. Уходил в поля, бросался на землю, плакал. Но вдруг доносилось с неба курлыканье журавлей. Поднимал взгляд. Летели птицы к югу, вытянув свои длинные ноги и выгнув длинные шеи. Перестраивались, не замедляя скорость. Глядя из-под руки, провожал их. Тридцать журавлей в стае. Не сглазить бы. Пусть весной возвращаются все на родину.
Сам с усам
Надо было определить судьбу четырнадцатилетнего подростка. Опекун, священник П. С. Анисимов повёл его в местную лавку купца Синцова. Здесь шла торговля гвоздями, краской, столярными инструментами, лопатами, топорами, стеклом. Чтобы взвесить гвозди, надо было надеть на руку брезентовую рукавицу, а то всю ладонь исколешь. Самым страшным оказалось стекло, которое резал алмазом приказчик Игнат. Он припугнул Сергея, сказав, что если стекло выскользнет из ящика, то может человека перерезать пополам. Серёже боязно было находиться около ящиков со стеклом, пугали его и ощетинившиеся гвозди. Лучше бы определил его опекун иерей Анисимов в какой-нибудь магазин, где торгуют книгами, бумагой, рисунками.
Со слезами на глазах стал он уговаривать отца Петра устроить туда, где поспокойнее. А разве такой спокойный магазин найдёшь в селе Белая?
– Погоди, в Вятку наведаемся. Там лавок гимзит, – заверил опекун.
Привёл в Вятке Анисимов Серёжу в фотографию Петра Григорьевича Тихонова.
Фотодело к этому времени в Вятке стало привлекательным занятием. Насчитывалось в городе чуть ли не четыре десятка фотографов: преподаватель приходского училища Ефим Лихов, ссыльные поляки Иван Рытвинский, Владислав Бишевский, Антон Буйневич и другие, набившие руку на салонных съёмках. Приехавший в Вятку из Царёвококшайска Пётр Григорьевич Тихонов успел поработать разъездным фотографом в Яранске и Слободском, задумал начать серьёзное дело в губернском центре. Его супруга Ермения Ивановна тяготела к купеческому образу мыслей и деяний, мечтала заняться торговлей. И хотелось супругам как-то совместить фотодело с торговлей. Поляку Владиславу Бишевскому разрешили покинуть Вятку и уехать в Польшу. Его фотосалон и приобрёл Пётр Григорьевич, а при салоне открыл магазин необычных товаров: музыкальные инструменты – домры, гитары, скрипки, а ещё часы и всё, что нужно для занятий живописью: бумага, краски, холсты, карандаши. А ещё открыл Пётр Григорьевич что-то вроде студии или фотошколы, куда решил набрать молодёжь. Вот в эту студию и попал Серёжа Лобовиков. Кроме него учился там Аркадий Рылов, с которым он быстро подружился. В «общедоступной фотографии», ставшей популярной в Вятке, была для учеников разработана учебная программа. После пяти лет учёбы получал выпускник тихоновской студии вполне серьёзный документ, подтверждающий право на занятие фотоделом. Пётр Григорьевич был опытным фотографом. Он занимался не только павильонной, но и пейзажной съёмкой (виды города, интерьеры храмов), делал памятные адреса, альбомы. По заказу управления Пермь-Котласской железной дороги снимал планы и чертежи, по заказу земства иллюстрировал книжки о кустарных промыслах.
Пётр Григорьевич стал купцом второй гильдии, а в своём деле фотомастером и фотохимиком, проводил опыты, которые иногда заканчивались вспышками и взрывами, и конечно, преуспел в светописи. Подмастерья стремились перенимать у мастера секреты фотодела, изготовления снимков и негативов. Хозяин был молодой, старался бодрить учеников. Первая работа Сергея «Подворье Успенского собора Трифонова монастыря» получилась удачной. Хотелось Сергею по примеру учителя вырваться на деревенский простор, запечатлеть лужок, поле с ржаными бабками, жниц и пахарей. Тосковал он по родному селу Белой, и это явилось бы утешением. Заботился учитель и о том, чтоб читали подмастерья, интересовались живописью. Стал одолевать Сергей и толстые тома. Нередко о прочитанных книгах заходил разговор с учителем. Тут уж Гоголь, Пушкин, Толстой и Тургенев помогали выразить фотографам чувства и раздумья.
В 1888 году приобрёл Пётр Григорьевич усадьбу и пристроил к ней съёмочный павильон. Конечно, всё совершалось на глазах у подмастерьев. Мотали на ус, как надо жить и обустраивать своё рабочее место.
Снимки Тихонова нередко становились классикой, получали высокие оценки. Так, например, в 1901 году в Париже он был награждён золотой медалью и получил звание члена академии за набор открыток с видами Вятки, которые сумел отпечатать в Стокгольме. Позднее мастер выпустил ещё 12 фотографий в цветном и чёрно-белом варианте, на которых запечатлены: вид города Вятки с южной стороны, пароходная пристань, Кафедральный собор, реальное училище, памятник Александру III, улицы Московская и Спасская, вятские типы.
Обедали подмастерья в общем застолье с хозяевами. Тут тоже надо было держать ухо востро. Хозяин Пётр Григорьевич замечал, кто как держит вилку и ложку, хлебает суп или берёт кусок хлеба. Кухарка должна была проявлять особую бдительность. Хозяин повторял не раз, что недосол на столе, а пересол на спине. Однажды не понравилось Петру Григорьевичу кухаркино варево. Он взял кастрюлю, отнёс её в каморку, где жила кухарка Федосья, и вывалил содержимое прямо в одеяло. Федосья залилась слезами от обиды, а хозяин одеяло новое купил, но вычел за испорченное прежнее. Как правило, кухарки просили после этого расчёт. И эта ушла. Сергею жалко было незадачливую кухарку.
Крут был Пётр Григорьевич со всеми. Сергей понимал, что допусти он оплошность, тоже последует жестокая расправа, запретит пользоваться его фотоаппаратом или изрежет фотобумагу хозяин. Сергей старался всё делать по инструкции, чтоб комар носу не подточил. Пётр Григорьевич замечал его старательность. Одобрительно говорил:
– Учись – генералом будешь.
Серёжа любил одиночество. Идёшь по тесовым тротуарам. Не спеша, задумчиво, падает снег. Предзимье. И ему хочется идти по нетронутой следами снежной белизне и сделать снимок этой белизны.
Хозяйка, раскормленная дама Ермения Ивановна посылала подмастерьев на базар, чтоб помогли кухарке донести покупки: овощи и мясо. Среди деревенских торговцев на базаре чувствовал себя Серёжа как в родной Белой. Всё тут было понятно.
Хозяин любил подтрунивать не только над подмастерьями, но и свою жену Ермению не щадил:
– Ну, дорогая, раздалась ты в боках, я уж скатываюсь с тебя.
– Ты бы, Пётр Григорьевич, хоть при учениках воздерживался от таких слов, – сердилась хозяйка.
– Пусть мотают на ус. Тоже ведь жениться станут, – спокойно отвечал Тихонов.
Был Пётр Григорьевич азартным охотником.
Как-то подарили ему медвежонка, оставленного матерью в берлоге. Мишка подрос, стал забавным весёлым существом, с которым можно было поиграть и побороться. Самой весёлой забавой у самого медвежонка было покатать забредшего во двор пьяного мужика. Не только пытался тот бороться с пьянчужкой, но и облизывал его лицо. Конечно, публика охотно подбадривала мишку, хохотала над его проделками. Жалко, что не попал мишка на фотографию. Мужик орал, боясь, что медвежонок его укусит или загрызёт. Это придавало ещё больше интереса к единоборству пьяного с медвежонком.
Сергей блестяще освоил фотоаппаратуру.
– Правильно, мотай на ус, – хвалил его Тихонов, хотя до усов ещё было далеко его подмастерью.
В аттестате, который получил на руки в 1891 году Сергей Лобовиков, значилось, что «основательно изучил он ретушь негативов, копировку позитивов на солях серебра, а равно ретушировку кистью и карандашом. Занимался съёмкой портретов в павильоне и видов на открытом воздухе, работал в лаборатории».
Закончилась учёба по контракту, Тихонов остался доволен Сергеем Лобовиковым. Настоящего мастера вырастил.
Угодил Сергей после учёбы у Тихонова на военную службу в город Самару, однако не задержался в солдатах. Обнаружили болезнь воинские медики.
Хотелось дальше совершенствоваться в мастерстве. Поехал в Петербург. Удалось поступить в ателье столичного фотомастера Карла Буллы. Карл Булла был знаменит на весь Петербург. Его ателье годами манило посетителей. Не просто прохожие, а видные чиновники и высокие военные чины считали престижным сняться у Буллы.
Сергей был принят фотографом для работы на подхвате. Громоздкие камеры приходилось носить вдвоём. Ими делали парадные снимки. Но были у Буллы и небольшие камеры, которые фотографы носили в руках. Иногда удавалось снимать такой камерой и Сергею. Овладел новой аппаратурой. Карлу Булле позволялось делать репортажные снимки на улице, где можно было запечатлеть происшествия, наводнения, пожары. Имелось на это разрешение жандармерии. Но особо ответственным считалось снимать военные парады и даже расстрелы демонстраций. Кровавое воскресенье 1905 года сняли аппараты Буллы.
Заслужил Карл Булла высочайшее доверие – снимать императорскую семью Александра III и Николая II. Говорили, что отснято фирмой Карла Буллы более ста тысяч фотопластинок. На них не только царские семьи, но и великие российские писатели, художники: Лев Толстой в Ясной Поляне, Илья Репин, композиторы из «Могучей кучки», Дягилев.
Конечно, Сергей старался схватить поучительные для него приёмы и секреты съёмок. Год пробегал под началом Буллы. Однако хотелось самостоятельности, а её можно достичь только у себя в своей Вятке. По пути домой заглянул в Нижний Новгород. Здесь удалось познакомиться ещё с одним мастером фотографии А. О. Карелиным, которому понравились искания молодого фотографа. Андрей Осипович Карелин одобрил его снимки, найдя в них своеобразие и тягу к реальному показу жизни. Дельные советы пришлись по сердцу Сергею Александровичу: никого не копировать, никому не подражать, а быть самим собой и открыть своё дело.
Вернулся в Вятку Сергей Александрович полный замыслов и мечтаний. Воспользовался советом Карелина – решился испробовать себя в собственном деле.
В 1894 году Сергею Александровичу удалось взять в аренду дом Захарова на углу улиц Московской и Царёвской, в котором до этого было фотоателье Тихонова. Место бойкое и примечательное. По соседству находилась кондитерская Николая Тимофеевича Франжоли, а на противоположной стороне улицы Московской возвёл красивый двухэтажный особняк с галереей и башенками аптекарь Бок. Нужное соседство. Рядом с салоном Лобовикова оказался дом композитора и музыкального критика Владимира Алексеевича Сенилова (1875–1918). Окончив в 1895 году гимназию, Сенилов поступил на юридический факультет Петербургского университета, однако по профессии работать не стал. Подался в Петербургскую консерваторию, где учился в классах Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Глазунова. Им созданы оперы, произведения для симфонического оркестра и хора, увертюра, романсы на стихи А. Блока, К. Бальмонта, А. Ахматовой. Часто Сенилов приезжал в Вятку, принимал участие в музыкальных вечерах. Из окон особняка Сениловых доносились звуки рояля, заставляющие умиляться Сергея Александровича. Он приобрёл фортепьяно и стал подбирать мелодии романсов.
Приятно было просыпаться под колокольный звон Царёво-Константиновской церкви, рядом с которой находился фотосалон Сергея Лобовикова. Это напоминало ему о родном селе Белая, где также утро начиналось с перезвона колоколов церкви, в которой был он крещён.
Друг Лобовикова архитектор Иван Аполлонович Чарушин посвятил Сергея Александровича в историю этого храма. Восходит она к ХVII столетию. В 1685 году был здесь срублен храм во имя царя Константина и Елены. В 1696 году случился пожар, который уничтожил деревянную постройку. Церковный староста – купец и таможенный голова Гаврила Петрович Машковцев, переселившийся из села Кстинино в Хлынов, решил на свои средства возвести каменную церковь. 31 мая 1697 года произошла торжественная закладка храма, который подрядились возвести Тихон Чернядьев, Михайло Старков, Исак Москвитинов во главе с мастером каменных дел Иваном Никоновым. Артель Никонова славилась в Вятке первыми каменными постройками. За образец взяли только что выстроенную Спасскую церковь. К 1699 году здание было построено, однако в связи с расширением прихода храм стал тесен. «Приговорили» каменную церковь и колокольницу разобрать до нижних окон и на том же фундаменте возвести новое двухэтажное здание. Трапезная и колокольня были переложены ещё раз в 1816–1818 годах.
Сергея Александровича удивляло, как дотошно знает Чарушин историю храмов.
Фотодело понравилось юному Лобовикову но, задерживаясь у витрин с художественными полотнами, думал: вот научиться бы изображать на фотобумаге пейзажи или портреты, наполненные изображением реальной жизни с глубоким смыслом, как на полотнах живописцев-передвижников. Ведь они тоже из жизни всё берут. Знакомство с внимательным добрым человеком – Николаичем – художником Николаем Николаевичем Хохряковым, который зазвал его к себе в дом в Копанском переулке, наталкивало на мысль совместить фотографию и живопись. Вспоминались картины сельской жизни: вспашка зяби, сенокос, игра деревенских детей в лодыжки. Всё это могло появиться на его фотокартинах.
Не кто иной, как Николай Николаевич Хохряков дал уроки Лобовикову по живописи. По мнению наставника, подавал надежды Сергей Александрович и постиг понимание художественных задач. Это заметно по его этюдам, написанным под руководством Николаича. И всё это должно было помочь в постижении светописного мастерства.
Художник-пейзажист, живописец и рисовальщик Николай Николаевич учился рисунку и офорту в Петербурге у самого Ивана Ивановича Шишкина. Живописные произведения Хохрякова охотно публиковали столичные журналы, а картины показывали на выставках. Сергею Лобовикову особенно нравилась его картина «Вятский дворик». Вроде непритязательная вещь: копаются разномастные курочки в траве, а так трогало это, что вызывало радость и восхищение. Излагал учителю свой взгляд на художественную фотографию:
– Картину собирают по частям из этюдов, портретов, а фотография должна быть сразу цельной, как будто сцена из жизни, схваченная внезапно, – рассуждал Лобовиков. – Вон Суриков написал картину «Меньшиков в Берёзове». Там главный персонаж – сам состарившийся Меньшиков. Увидел такого старика Василий Суриков, сделал набросок. В картине старик – центр всего. А дочерей брал художник уже в других местах. Чуть ли не дочерей своих рисовал. Или, к примеру, репинские «Бурлаки». Их ведь собирал Илья Ефимович с бору да с сосенки. А вместе они составили колоритную ватагу. Попробуй фотограф сделать такой снимок – не получится. Много случайных, ненужных личностей окажется. Или «Нищие певцы» с картины Виктора Михайловича Васнецова. Где таких слепцов и старцев в одном месте найдёшь? А фотографу-художнику надо, чтоб они были как на картине представлены. Замыслы рождались мучительно долго. А чтобы их воплотить в произведении, надо композицию придумать, а потом живых типажей усадить и запечатлеть. «Домовница», «Вдовья думушка» похожи на картины. Но не каждая из старух или женщин согласится сниматься. Уговаривать надо или пообещать рубль-другой. Многие почти суеверно отказывались сниматься, боялись свою физиономию показывать, поэтому со спины сделано немало снимков: те же «Полевой дорожкой», «Бабушкина ласка», «По хозяйству». «Мамку ждут», «Вдовья думушка» и другие.
В 1899 году Сергей Александрович решился послать свои работы на конкурс, организованный Петербургским фотографическим обществом. То, что снимки были одобрены и награждены дипломом и бронзовой медалью, подняло его настроение.
Впечатления свои высказал Сергей Александрович в дневнике: «Сегодня некто поздравляет меня в моей приёмной среди посетителей с получением награды на конкурсе в Санкт-Петербургском фотографическом обществе. Меня немало взволновало это поздравление. За эти дни мне не удавалось читать ‘‘Новое время’’ и номеров восемь скопилось. А там отзывы о моих работах. Я даже медлю, не читаю номера до свободной минуты. И волнуюсь, и смотрю хладнокровно, потому что работу свою посылал не столь для соискания награды, сколько как на ‘‘экзамен’’. Лишь бы честно отнеслись к оценке произведений. Не награда стала интересна, сколь то, какое впечатление производят мои работы опытному глазу. Это для меня как для ученика больше всего важно. А теперь мне в высшей степени интересно, какой ‘‘балл’’ мне поставлен на ‘‘экзамене’’. Взгляну-ка с божья благословения».
Успех добавил смелости, и Сергей Александрович послал свои снимки в 1900 году в Париж.
К 1900 году финансовые дела молодого фотографа значительно улучшились, благодаря его неустанной работе в ателье. Успехи в портретной салонной фотографии принесли его заведению популярность среди горожан.
Поездка в Париж состоялась в сентябре 1900 года, когда там проходила знаменитая Всемирная выставка. На ней Лобовиков представил снимки на тему «Крестьянские будни и труд крестьянина в России».
Каждый день Сергей Александрович бывал на выставке, смотрел работы, сравнивал снимки фотографов-профессионалов и любителей. Конечно, побывал он в Лувре, соборе Нотр-Дам, Доме инвалидов и Национальной библиотеке.
«Я ужасно счастлив, – записал он в путевом дневнике. – Ещё бы, увидел полотна Рафаэля, Рубенса, Леонардо да Винчи».
Задержал его на выставке какой-то американец. Через переводчика выразил свою похвалу:
– Вы совсем молодой человек, а уже премия. У нас о таких удачливых говорят: родился с серебряной ложкой во рту.
Сергей только рассмеялся. Знал бы этот увешанный фотоаппаратами америкашка, что у меня во рту кроме деревянной ложки, никакой другой не бывало. По лбу деревянной поварёшкой удары судьба отвешивала. Сказал бы, да не поймёт чужестранец.
Попав в Берлин, и там Сергей Александрович запечатлел знаменитые места: Музейный остров, рейхстаг, музей Цехгауз, Национальную галерею. Ему понравился город, немецкий порядок.
«Берлин производит величественное впечатление», – записал он свой отзыв в путевую тетрадь.
Швейцария покорила горными ландшафтами.
Вызывали восторг фотоработы из Лиона, Флоренции, которым были присуждены высшие награды.
Первая поездка в Европу дала многое для определения своего места в профессии, утвердила в правильности выбора в творчестве. Возникали мысли о переезде в Москву, о том, чтобы там купить фотосалон, однако родные места держали крепко.
«Мне хочется работать, работать и работать! Уехать из Вятки? Многие считали, что я должен послужить Вятке как родине. Это правда. Но мне хочется развернуться в работе. В этой мастерской мне тесно, душно, я не могу приложить всю энергию – негде развернуться. Дом купить? Да, раздолье бы было какое. Новый просторный, светлый павильон, приспособления. Ух, знай работай! Большую светлую приёмную обставить бы крупными жанрами, изящными портретами, чтобы всё это носило характер картинной галереи. Вот бы где пища-то была для посетителя, вот бы где я достиг свою цель – служить обществу, служить искусству.
Да заговорят, пожалуй, ‘‘разбогател’’, а это мне слышать тяжело, потому что не такая цель у меня. Мне хочется работать для того, чтобы поднять здесь фотографическое дело».
Иные устремления были у молодого мастера фотографии.
«Ужасно тяжело мне становится, когда бываю в клубе. В зале все ‘‘образованные’’ и ‘‘воспитанные’’, боишься к ним подойти, быть может, не так скажешь, не так руку подашь. В буфете, в столовой всё жирные, вспотевшие туши пьют да жрут, в остальных углах карты – эх, как всё это противно, глубоко противно. Что же делать мне там? Говорить не умею, играть в карты тоже. Остаётся пить и есть, но к этому нужна привычка, правда, труда тут не нужно».
Это признание тоже из дневника, помеченное датой «вероятно, 1902 г.».
Облака над половодьем
Больше всего жителей города привлекала весенняя река Вятка, затопляющая Дымково, и сосновый бор. Басовито перекликались булычёвские и тырышкинские пароходы, глухо гомонила у паромной переправы толпа паломников Великорецкого крестного хода, заполнивших склоны Раздерихинского спуска. По высокому берегу сновали, завлекая народ, коробейники со сластями, расхваливали своих водоносок, барынь, петухов и оленей дымковские бабы, налепившие за зиму несметно свистулей. С верховьев несла река плоты. Конечно, столпотворение это просилось в объектив, и Сергей Александрович то тут, то там устанавливал свою треногу.
По верхней палубе дебаркадера прохаживались купцы-лесопромышленники. Бойчее и наряднее других выглядел коренастый, присадистый, в сияющих лаковых сапогах Кузьма Игнатьевич Лаптев, удачливо женившийся на дочери пермского миллионщика Калмыкова. Он был уверен в себе.
Когда равнялся с дебаркадером очередной плот, Кузьма Игнатьевич, приставив ладони рупором, спрашивал:
– Чие плоты-те?
– Лаптёсськи, – откликался с плота старшой.
– Моё плоты-те, – удовлетворённо пояснял Кузьма Игнатьевич.
Приметил остроглазый купчина фотографа Лобовикова.
– Знаешь, где я живу? – спросил он.
– Знаю. Кто вас не знает, – усмехнулся Сергей Александрович.
– То-то. Зайди. Поснимай мою карету безлошадную.
Укатил купчина на своём пока единственном в Вятке автомобиле, пугающем смирных вятских лошадей и обывателей.
Сговаривал Сергея Александровича податься в деревню на природу пышноусый художник Николай Николаевич Хохряков.
– Басота несусветная, – утверждал он.
Лобовиков жалел, что нет у него в Вятке лошадки, чтоб съездить в деревни. А то бы уместились с Николаем Николаевичем в тарантасе и покатили через деревеньки Скопино, Черваки, Курагины, до самой Филейки.
Пришлось фотографу и художнику топать семь вёрст пешком, чтоб полюбоваться крутыми угорами, головокружительными спусками и перелесками. Посидели возле живописной деревни Черваки, где увидел Сергей Александрович женщину, которая шла, взвалив на плечо бревно. Успел снять и даже придумать для снимка название – «Труд».
Такая заготовка дров считалась обычным и привычным делом в Черваках. В разлив, захватив с собой багры, отправлялись бабы с подростками, старики и мужики в лодках ловить размётанные половодьем брёвна с разбитых непогодой плотов. Причалив лодку к берегу, выкатывали кругляк на просушку. У каждой избы был заготовлен свой штабелёк. Летом пилили брёвна на трёхаршинные тюльки, которые можно было легко взвалить на плечо и унести в гору к дому. Тяжеловато третью или четвёртую тюльку тащить. Ноги сводило от усталости, да ведь черваковскую бабу ничем не устрашишь. Тащит она дровину из последних сил да радуется, что огуревела к зиме топливо. Мужик с сыновьями расколют играючи тюльки на поленья, солнце высушит.
Любовались Сергей Александрович и Николай Николаевич и разливом, и бесконечными поленницами дров. Зимой торговали ими черваковцы, привозя колотые сухие тюльки на Пупырёвский рынок, где в ходу был грубый товар: сено, овёс, уголь древесный, щепные изделия – ушаты, кадки, бочки, корзины, плетюхи, деревянные лопаты, сундуки, коробицы, на изготовление которых были горазды вятские кустари.
Главное – всем этим схожи были Черваки с его селом Белая. И ещё приметил Лобовиков, что здесь тоже кавалеры щеголяют в лапоточках. А онучами так ловко обёртывают ноги, что не распустятся, хоть пляши, хоть через костёр скачи. Были обуты тут в лапти и плотогоны, и пахари, идущие за сохой, и кавалеры ходили на свидание в лаптях. Старики на всю семью лапти плели.
Конечно, не удержался Сергей Александрович – сделал снимок старика, ковыряющего кочедыком лапоть.
Пожалуй, привлекательнее других побережных деревень была эта деревня Черваки. Недаром приметили её горожане и каждую весну выезжали, чтобы снять на летний отдых сараюшку или летнюю избу. Речка Курья рядом, до леса недалеко, так что детям и взрослым здесь раздолье. Хлеб, молоко почти даром, по поросшей топтуном обочине одно удовольствие босиком ходить.
Художник Николай Николаевич давно приглядел Черваки. Дали тут неоглядные, речной простор и небо необъятное. Молодого друга подбил на отдых.
Поселились в летней избе Фёдора Куклина. Обещал тот ухой накормить, если удачной будет рыбалка. А они сходили на угор полюбоваться филейской церковью. Опередил их питерский художник Станислав Жуковский, изобразив на краснояре храм Александра Невского.
К полудню дал о себе знать голод. Обед по-деревенски неприхотливый: ярушник или тетерька ржаного хлеба да кринка молока. На этот раз жена Фёдора Куклина, расторопная молодушка Аксинья быстро набросила на стол холщовую скатерть, добавила к кринке и тетерьке горсть лукового пера, поставила чугунок варёной картошки. Угощайтесь! Принялись они за трапезу да отвлекли их женский плач и стон, мужская ругань. Оказывается, в доме по соседству чинил расправу над своей женой Анной псаломщик Николай Токарев, считавшийся первым в Черваках ревнивцем и драчуном. Соседи предпочитали не вмешиваться. Не принято приставать за чужую бабу. Дело семейное. К стонам и плачу Анны приплелись детские голоса. Видно, дочки мать жалеют, но обрывает их плач грубый ор отца-псаломщика:
– Цыц, сильки!
Не выдержали Сергей Александрович и Николай Николаевич, вышли на волю. Может, удастся угомонить ревнивца. Но ограда заперта на засов, а вой и плач из ограды всё нестерпимей. Детские голоса вторят:
– Тятя, не бей, тятя, не надо!
Вышла из своей дачной постройки Любовь Семёновна Зубарева – фельдшерица земской больницы. Увидев Лобовикова и Хохрякова, вздохнула:
– Опять Аннушку «учит». Ну что за зверь, – решительно двинулась к воротам токаревской ограды, застучала настойчивым кулачком, заколотила дверным кольцом.
– Вовсе совесть потерял, Николай. А ну, открывай дверь, – потребовала она. – Я ведь говорила тебе, что околоточного позову, прокурор приедет.
Крики и плач поутихли. В окне мелькнула косматая голова псаломщика. Сергей Александрович поднял фотоаппарат, намереваясь снять Токарева, но тот отскочил от окна.
– Вон, по огородам он побежал, – указала дочка Любови Семёновны Верочка. Не хотел попадать на негатив Токарев. И правда, впригибку, скрываясь за черёмухами, уходил ревнивец-псаломщик в чёрном подряснике в сторону деревни Курагино.
Зашли в ограду. Там рыдала красавица Анна, привязанная к опорному столбу верёвкой. Дочки Таня, Тоня и Лида распутывали верёвку на её руках. Длинные, чуть не до пят косы Анны Егоровны тоже были привязаны к столбу. На полу валялся сыромятный кнут. Видно им «учил» свою жену псаломщик.
– Ой, ой, зашибёт он меня, – стонала Анна. Любовь Семёновна принялась приливать йодом ссадины на лице, шее и руках избитой женщины.
– Беззащитную красавицу-сироту взял Токарев в жёны и вот укротить свою ревность не может, – рассказывала Любовь Семёновна.
– А я хотел девчонок-то сфотографировать, – сказал Николаю Николаевичу Сергей Александрович. – «Деревенские красавицы» назвал бы снимок. Да как их уговоришь. Отец, может, тоже плетью пойдёт выхаживать их.
Подозвав старшую девочку Таню, протянул ей Лобовиков жестяную коробку монпансье, которые в деревнях называли лампасеями. Для них такое лакомство – редкость.
– Я ещё вам принесу, если согласитесь сняться на фотографию, – сказал он.
– Да что, коли надо, – согласилась старшая из сестёр Татьяна.
Любовь Семёновна разобралась в причинах расправы. Оказывается, принёс рыбак Сафрон Бакин Анне Егоровне связку окуней, сорожек и щуку, а муж усмотрел в этом не только ухаживание рыбака, но и измену, и вот устроил расправу.
– А Сафрону дюжину яиц отнесли за рыбу-то, – объясняла Татьяна, – но тятя не поверил, – и всхлипнула, жалея мать.
Перед сёстрами потрясла Таня лобовиковской жестяной банкой с «лампасеями», дала им по конфетке. Те обрадовались. Нечасто перепадали им сласти.
Когда под вечер уходили Хохряков и Лобовиков в город, поднесли им благодарные сестрицы берестяные бурачки с земляникой. Душистая ягода в берестяных бурачках напоминала о детстве в родном селе Белая.
Подружились Лобовиков и Хохряков с Любовью Семёновной и даже сходили втроём к настоятелю церкви, попросили, чтоб повлиял тот на ревнивца-псаломщика Токарева. Вроде не жаловались теперь ни Анна Егоровна, ни дочки на притеснения отца.
А очень нужный и полезный для Черваков человек – Любовь Семёновна – не раз выручала их. Попала в глаз Николаю Николаевичу мякинная ость. Загоревал он, не в силах избавиться от боли в глазу. Пришлось идти к Любови Семёновне.
Усадила она художника на завалинку, достала из фельдшерской сумки стеклянную палочку и, загнув измученное веко, провела по нему волшебной стеклянной палочкой, убрала сорину и сняла боль. Николай Николаевич от радости расхохотался.
– Ах, как легко, оказывается, стать счастливым. Ваша лёгкая волшебная ручка избавила меня от муки. Ничего не болит.
И Сергей Александрович веселье поддержал.
– Если не возражаете, я к вам приду, сделаю портрет лекаря, – пообещал он и слово своё сдержал.
Сохранились в семье у Зубаревых снимки: Любовь Семёновна в осеннем плаще, Верочка, сидящая в развилке старой берёзы около дома фельдшерицы Зубаревой на Пупыревке. И, пожалуй, единственный оставшийся портрет рано умершего мужа Любови Семёновны Василия Зубарева. Они сидят с Верочкой в доме под фикусом около открытого окна.
Особенно нравилось друзьям спать на сеновале. Хозяин по взвозу затащил перемёжек сена, и теперь они наслаждались запахом трав, любовались, раскрыв ворота сарая, заречными далями.
Для Любови Семёновны дочка Верочка была – свет в окошке. Прежде всего о ней вела разговор. О том, что любит та читать, что окончила гимназию с серебряной медалью. Для матери это было огромной радостью.
Как-то появились в Черваках Верины гимназические подружки: Лида Краснопёрова, Маша Андреева и Ольга Колпащикова. Сопровождал их гимназист в пенсне Гога Северцев. Вера позвала друзей кататься на ялике. Правда, гребец из Гоги оказался неважный, и он забрызгал барышень, неумело шлёпая по воде вёслами. Вера сама взялась грести и ловко вывела ялик на чистую воду. Им было радостно и весело. Пела молодёжь песни: «Выпьем мы за того, кто ‘‘Что делать?’’ писал, за героев его, за его идеал», «Славное море священный Байкал», «Глухой неведомой тайгою». И на воде пели, и в ограде дома, где снимала летнюю половину Любовь Семёновна.
«А последний куплет станем мы запевать про великую Русь, нашу Родину-мать, налей, налей бокалы полней. И пусть наша семья соберётся тесней», – был, пожалуй, под запретом властей, но не в Черваках.
Лёжа на сеновале, слушали друзья пение Веры и её подружек, и самим хотелось подпеть, но Николай Николаевич сказал:
– Баса не хватает. Шаляпина бы сюда.
– Да, Фёдора Ивановича явно не хватает, – согласился Лобовиков.
– А твой портрет его отца Ивана Яковлевича, говорят, Фёдор Иванович на шее носит, – заметил Николаич.
– Мне это приятно слышать, – отозвался Сергей Александрович.
Летом 1915 военного года Вера Зубарева не приехала в Черваки, потому что отправилась с подругами в деревню Мерзляки, где должны были они организовать ясли для солдатских детей. Об этом с сочувствием и радостью рассказывала Любовь Семёновна Лобовикову и Хохрякову, довольная тем, что дочь учится теперь в Петроградском мединституте и в Мерзляках пройдёт сестринскую практику.
Сергей Александрович расспрашивал Любовь Семёновну, как ехать в ту деревню Мерзляки. Подумалось, что можно снять курсисток в окружении деревенской малышни и юную медичку Верочку Зубареву с подругами.
– Хорошо бы, – обрадовалась Любовь Семёновна, но не подвернулось транспорта, чтоб проехать от станции Просница до Мерзляков.
А говорят, Мерзляки рядом с васнецовским Рябовом. Там можно было бы Виктора Михайловича с Аполлинарием Михайловичем запечатлеть, – думал Лобовиков.
Горестная трагедия произошла в жизни Любови Семёновны Зубаревой в 1918 году. Она надломила её здоровье и дух. Дочь её Верочка, курсистка медицинского института, участвовала в революционном движении. Была близка с кружком студентов-большевиков политехнического института, которым руководил Николай Толмачёв.
А в начале 1918 года, когда на Дону поднялся Калединский мятеж, уехала она в составе первого питерского красногвардейского отряда, которым командовал Евгений Трифонов – дядя будущего известного писателя Юрия Трифонова. Была Вера Васильевна медсестрой. Около станицы Синявской две медсестры Вера и Зина, перевязывая раненых, попали в плен и были зарублены казаками. Красногвардеец Клементьев, писавший дневник, утверждал, что красногвардейцы потребовали у белоказаков вернуть медсестёр. Белоказаки оставили на полотне железной дороги трупы девушек с запиской: «Вот вам Вера и Зина».
Несколько лет подряд Любовь Семёновна ездила в станицу Синявскую, чтоб найти могилу Веры.
Сергей Александрович отыскал негативы снимков, на которых запечатлена девочка-смугляночка Верочка Зубарева со своим отцом, с матерью в саду около их дома на Пупыревке и в деревне Черваки. Отнёс Любови Семёновне.
Неутешно было горе матери. Она рассматривала снимки, гладила их вздрагивающими пальцами. По весне вновь сговаривала убогого, живущего подаянием горбуна Виталика, чтобы согласился поехать с ней в станицу Синявская, найти могилу, узнать в конце концов о гибели дочери. На Дону было по-прежнему неспокойно. Шла Гражданская война. И опять вернулась Любовь Семёновна ни с чем. О подробностях поездки рассказывала гимназическим подругам Веры, живущим в Вятке.
Нашла Любовь Семёновна в бумагах дочери стихотворение, которое посвятил Вере гимназист Гога Северцев, приезжавший с Вериными подругами в деревню Черваки.
– Видно, предчувствовал он, какая будет у Верочки судьба, – сокрушалась Любовь Семёновна, – раз так написал:
Мне жаль тебя…
Мне так безумно больно
И страшно думать о твоей судьбе.
Мне жаль тебя…
Ты агнец добровольный,
Залог в борьбе.
Ты – дань борьбы могучих
и суровых,
Средь льда сердец ты – яркая весна.
И ты на смерть
для счастья жизней новых
Обречена.
И муку ждёшь
с улыбкою счастливой,
Как исполнения ждут заветных грёз,
И больно: ты с твоей душой
красивой
Средь бурь и гроз.
Но не скажу:
вернись с пути страданий!
О, если б мне так верить и любить!
Мне боль чужда
твоих святых исканий,
Мне так не жить.
И жаль тебя… Но как красивы муки!
Мне их не знать: я – вечера звезда…
О, как горьки,
как страшно скорбны звуки.
Один всегда.
Вот такой представлял Веру Васильевну ставший со временем профессором Георгий Северцев.
Пожалуй, самый памятный снимок Лобовикова, сделанный в Черваках, относится к 1915 году. И называется он «Вести с войны». Читает отцовское письмо деревенский грамотей-парнишка лет десяти, а мужики, старики и бабы слушают с горестными лицами вести о том, как страдает на чужбине их однодеревенец-солдат.
Гражданская война сделала несчастной не только фельдшерицу Любовь Семёновну Зубареву, потерявшую дочь на Калединском фронте. Гражданская война обоюдоострая. То и дело приходили Сергею Александровичу раздумья о судьбе учителя, фотографа Петра Григорьевича Тихонова. Он был человек, нацеленный на исполнение своих мечтаний. Хотел стать купцом и стал им. Купец второй гильдии. Был он на стороне монархистов. И вот участие в монархической партии оказалось роковым. Когда был в сентябре 1918 года объявлен в стране красный террор, в качестве заложников Уральская ЧК арестовала немало заподозренных в контрреволюционной деятельности купцов, церковнослужителей. Расстрелян был и Пётр Григорьевич в городе Орлове. В 1992 году реабилитирован. Значит, не столь велика была его вина. Но вот попал под арест и расстрелян.
Видно, Бог указал
Сын Лобовикова Тимофей Сергеевич, обожавший отца и маму, во время встречи в Белой поделился насчёт Сергея Александровича своими раздумьями, утверждая, что раннее сиротство наложило отпечаток на характер отца. Он был очень стеснителен и чувствителен. Тоска по материнской ласке выразилась в идеализации женщин. В его представлении они были «чистейшими созданиями, оскверняемыми лишь низменными побуждениями мужчин».
В дневнике, относящемся ещё к холостяцкому времени, Сергей Александрович признавался, что женской ласки он ещё не видал. «Мне хочется, мне хочется всей душой встретить в жизни хорошую добрую девушку, хочется полюбить её всем своим существом, всем сердцем, всей душой. Мне кажется, как искренни, как чисты, как дружественны должны быть отношения мужа и жены, когда они входят в этот союз неиспорченными, чистыми!»
Сергей Александрович следил за собой, всегда продуманно и красиво одевался. Много читал, ища ответы на свои сомнения и вопросы в художественной литературе. Особенно близки ему были в то время рассказы и повести восходящего литератора конца ХIХ – начала ХХ века Алексея Максимовича Горького. Его рассказы, написанные на основе впечатлений от странствий по Руси, привлекали своей откровенностью, показом истинной жизненной правды.
Лобовикову казалось, что его жизнь с ранним сиротством, обитанием «в людях», когда жил он на харчах у Петра Григорьевича Тихонова, схожа с жизнью Алёши Пешкова.
Подражая Горькому, он даже отпустил такие же, как у того, усы. А в общем-то, у них ведь были разные взгляды. Говорят, Горький не очень любил деревню и крестьян. Его называли пролетарским писателем, а Сергей Александрович считал себя мужицким, то есть деревенским, фотографом, и всё его творчество основывалось на любви к сельским жителям.
Тонкая романтическая натура – Сергей Александрович нашёл, в конце концов, ту идеальную девушку, о которой мечтал. И произошло знакомство в родном селе Белая. Правда, до этого девушка увидела его в Вятке, в фотопавильоне на углу улиц Московской и Царёвской, куда пришла с выпускницами Вятского епархиального училища, чтобы увековечиться на групповой фотографии. А в Белой, где жил брат Сергея священник отец Вениамин, гуляя с сестрой Антониной по заснеженной дороге, попал Сергей Александрович в деревню Кокали. И вот почти по-пушкински «передо мной явилась ты, как мимолётное видение, как гений чистой красоты», – встретил он чудо.
Лиза – Елизавета Андреевна – так звали девушку, была направлена после епархиального училища в школу именно сюда, в Белую.
Любимое село, светлая солнечная зима и встреча, будто со Снегурочкой. И вот нечаянное знакомство. Он был очарован красавицей Елизаветой Андреевной.
«Из Белой я хотел уехать 27 марта 1903 года в первый же день после масличной, но, когда пришло время ехать, я не смог, сил моих не было. Хотелось увидеть её. Мы сидели вечером у неё в доме, читали Горького. Она сидела рядом со мною в самом простеньком платьице, бледненькая, как мне казалось, грустная. Боже, как она мне казалась дорога… как мне было хорошо, что она рядом, что она возле меня, что она близко, что я дышу тем же воздухом… Я читал, и мне было невыразимо приятно, что она тут, что она слушает меня, что она живёт со мною одной мыслью, что она думает то же, что я…»
