Версия для слабовидящихВиктор БЕРДИНСКИХ
Виктор Аркадьевич Бердинских родился в селе Жерновогорье Советского района в 1956 году. После окончания школы учился в Горьковском (Нижегородском) государственном университете. Писатель, историк, автор книг по истории и культуре Вятского края и России, вышедших в местных и московских издательствах, документальной повести о вятском детстве, опубликованной в серии «Антология Вятской литературы», живёт и работает он в Кирове, печатается в журналах «Новый мир», «Знамя», «Волга. ХХI век», его перу принадлежат романы «Русский немец», «Библиотекарша», «Тайны русской души. Дневник гимназистки», три пьесы для театра. Член Союза писателей России и Международного ПЕН-клуба, доктор исторических наук, профессор Виктор Аркадьевич Бердинских является лауреатом Всероссийской премии имени Н. Карамзина «За отечествоведение», премии имени писателя Е. Петряева, премий Правительства Кировской области. Один из постоянных авторов альманаха «Вятка литературная», он с завидным постоянством знакомит наших читателей с жизнью и творчеством российских писателей, продолжая свои рассказы повествованием о непростой, во многом трагической судьбе Анны Барковой.
Анна Баркова – русский поэт XX века
Анна Александровна Баркова родилась 16 (29) июля 1901 года в Иваново-Вознесенске (ныне Иваново) пятым (и единственно выжившим) ребёнком в семье швейцара (сторожа) местной гимназии (частной гимназии Крамаревской), где она затем и училась. Мать рано умерла.
Детство и юность прошли в фабрично-текстильном городке. И через всю жизнь пронесла Баркова горькую память о «мутной избе», в которой ей довелось встретить начало жизни:
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой…
«С восьми лет, – запишет она впоследствии в своём дневнике, – одна мечта – о величии власти через духовное творчество».
Стихи начала сочинять с двенадцати лет. В гимназии ведёт записки под названием «Дневник внука подпольного человека». Любимые авторы: Ф. Достоевский, Ф. Сологуб, Ф. Ницше, Э. По, О. Уайльд.
Сверстницей запечатлён портрет Барковой-гимназистки:
«Огненно-красная, со слегка вьющимися волосами, длинная коса, серьёзные, с пронзительным взглядом глаза, обилие крупных ярких веснушек на лице и редкая улыбка».
Первые публикации – в качестве хроникёра иваново-вознесенской газеты «Рабочий край» (1917 год), редактируемой А. Воронским. Здесь юная Баркова пишет всё, что и полагается газетчику – информации, зарисовки быта, и печатает свои стихи. И уже в 1919 году А. Блок отмечает эти стихи как «небезынтересные».
В 1922 году выходит её первая и единственная при жизни поэтическая книга «Женщина» (Пг., 1922. 96 с. 6 000 экз.). В предисловии к сборнику А. Луначарский (который сразу положил глаз на творчество талантливой провинциалки) даёт провидческую характеристику «своеобразной формы» молодой поэтессы:
«Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет… А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму… Она почти никогда не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у неё совсем личная музыка в стихах – терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности».
Внимание А. Луначарского привлекает также и содержательный ряд книги, который простирается «от порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острого до боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви».
В 1921 году (после смерти отца) Баркова приезжает (по приглашению А. Луначарского) в Москву, где два года работает в секретариате возглавляемого им Наркомата просвещения и даже (на какое-то время) получает приют в наркомовской кремлёвской квартире. Будучи личным секретарём наркома просвещения и обитая в Кремле, среди людей, стоящих близко к власти, переживает первое глубокое разочарование ими, осознав всю двуличность «вождей», которых она называет «циниками от революции».
Печатается (под псевдонимом Калика-Перехожая) в столичных газетах и журналах («Голос кожевника», «Ударник нефти», «Красная новь», «Печать и революция», «Красная нива», «Новый мир»…). Отметим странный для 20-летней девушки псевдоним: ведь каликами перехожими на Руси издавна называли нищих, юродивых, Божьих странников, считали их не только блаженными, но и почитали, как пророков, людей, близких к Богу. Похоже, что, избрав для себя такое литературное имя, Баркова напророчила и собственную судьбу…
Она поступает в руководимый В. Брюсовым Литературно-художественный институт, но вскоре из него уходит. В 1924 году с помощью М. Ульяновой устраивается работать в «Правду», где иногда появляются её заметки и стихи.
Кроме стихов в 1920-е годы выходит отдельной книгой пьеса «Настасья Костер» (1923, героиня – сильная, мятежная личность, предводительница разбойничьей шайки, время действия – XVII век), публикуется фантастическая повесть «Стальной муж» (1926). Выступает и как литературный критик. Является внештатным сотрудником одного из отделов Политпросвета.
О Барковой заговорили как о «пролетарской Ахматовой», но формально признанного места в официозно-литературных кругах она так и не приобрела: сказывались мятежная натура, и неумение молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет», и неприкрыто критичное отношение к власти – во всех её ипостасях.
Со второй половины 1920-х годов в стихах Барковой (как правило, непубликуемых) всё заметнее начинает звучать мотив безрадостных размышлений о бездуховном, антигуманном и тупиковом времени:
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень –
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо – ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925
Изначально Барковой близки остросовременные дольник и акцентный стих – уже утвердившиеся в русской поэзии.
Семь её стихотворений включены в знаменитый том И. Ежова и Е. Шамурина «Русская поэзия ХХ века. Антология русской лирики» (М., 1925) – вероятно, лучшее издание такого рода в России.
24 декабря 1934 года (в дни «кировского дела») по доносу (за неосторожно оброненную на вечеринке правдистских журналистов фразу и несколько «неподцензурных» стихов) Баркова подвергается аресту, а затем (26 марта 1935 года) получает от Особого совещания при НКВД шесть лет лишения свободы. Начинается тюремно-лагерный период её жизни.
2 марта 1935 года из камеры Бутырской тюрьмы она отправила заявление на имя наркома внутренних дел Г. Ягоды, в котором высказала своё отношение к сложившейся ситуации:
«Я привлечена к ответственности по ст. 58 п. 10 за активную антисоветскую агитацию, выражавшуюся в антисоветских разговорах и террористических высказываниях с моими знакомыми.
Разговоры, имевшие контрреволюционный характер, я действительно вела, но вела их в узком кругу, в порядке обмена мнениями, но не с целью агитации.
В этом я сейчас глубоко раскаиваюсь. Этими разговорами я не думала принести какой-либо вред пролетарскому государству.
По профессии я – журналистка, но в последние годы не смогла работать по специальности, мне приходилось заниматься канцелярским трудом, и часто, благодаря своей непрактичности и неумению устраиваться, я оставалась без работы. У меня очень неважное здоровье – бронхиальный туберкулёз с постоянно повышенной температурой, малокровие и слабость сердечной деятельности. В силу моего болезненного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня высшей мере наказания. Жить, имея за плечами 58-ю статью и тяжкое обвинение в контрреволюционной деятельности, слишком тяжело. Спокойно работать и вернуться к своей профессии писателя, что было для меня самым важным делом в жизни, будет невозможно…»
Письмо Барковой дошло до наркома. 9 марта Г. Ягода на препроводительном к письму рапорте собственноручно начертал: «Молчанову (в то время начальник секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД. – В. Б.). Не засылайте далеко».
А 29 марта последовало указание: «С первым отходящим этапом направить в распоряжение Управления Карлага НКВД г. Караганда». Именно в этих, по мнению чекистов, «не очень далёких» местах Казахстана Баркова и провела первые пять своих лагерных лет.
Об этом своём «путешествии» (так сама поэтесса называла лагерные «отсидки») впоследствии писала друзьям: «В общем, я не жалею, что пять лет жарилась и морозилась в монгольских степях».
После освобождения из Карагандинского лагеря и последующего (в статусе ссыльной) кратковременного проживания в Таганроге и Ростове Великом Баркова предпринимает попытки обосноваться в Москве, но они оказались безуспешными, и с осени 1940 года она становится жительницей провинциальной Калуги.
Пребывание там было несладким: надзор властей, германская оккупация… Только в первые военные дни она смогла трудоустроиться: в школу, на должность уборщицы. Продержалась там до осени 1942-го, потом перебивалась кое-как, благодаря помощи своих московских знакомых. Далее двухлетнее бухгалтерство в КОГИЗе, а в 1946–1947 гг. – работа ночным сторожем в «Облсельхозстрое», нелегальные занятия гаданием на картах и хиромантией. После освобождения Калуги от германских захватчиков задерживалась органами МГБ, осуществлявшими «фильтрационную прочёску», и в течение нескольких дней проверялась как «подозревавшаяся в пособничестве оккупантам».
Вместе с тем весь калужский период для Барковой – время «одержимого чтения»: западная и русская классика, «толстые» литературные журналы, мемуары, бюллетени Московской патриархии, материалы о проходившем в ту пору Нюрнбергском процессе… Рождались планы работы над историческим романом в «макиавеллевском» духе. О внутреннем её состоянии узнаём из дневника: «…Живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства».
Но «сохраниться» не удалось: 27 ноября 1947 года Баркова вновь арестована. Предъявленные обвинения основаны преимущественно на показаниях квартирохозяйки, её дочери и одной их знакомой: из них следствие заключило, что «Баркова не скрывала в разговорах своего враждебного отношения к социалистическому строю, клеветала на советскую действительность», нелестно отзывалась о Сталине, говорила об отсутствии в СССР свободы слова. На основании этих обвинений (пункт 10 статьи 58 УК РСФСР) 16 февраля 1948 года поэтесса и была приговорена Калужским областным судом к 10 годам лишения свободы «с отбыванием в ИТЛ и поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания». Это оказалось для неё самым страшным «путешествием»: и по продолжительности (до января 1956 года), и по условиям: Коми АССР, сначала Инта, потом – Абезь, то есть Крайний Север со всей присущей ему суровостью.
Но и в этих приполярных узилищах, где оказалось множество незаурядных людей, Баркова выделялась своей самобытностью и остротой суждений. Её солагерницы вспоминают:
«Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате… Не имея родных на воле, она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора».
Освободившись в 1956 году, Баркова приехала в Москву, но столица встретила неприветливо: ни прописки, ни крыши над головой здесь она, несмотря на все хлопоты, не получила и вынуждена принять приглашение своей бывшей солагерницы-портнихи (В. Санагиной) поселиться у неё – в поселке Штеровка Ворошиловградской (ныне Луганской) области, разделяя с ней кров в чужом маленьком домишке.
В сентябре-октябре 1957 года получает реабилитацию по своим «контрреволюционным делам».
Всего один год передышки, и в это время Баркова создаёт вещи, в которых ещё раз проявляется её потрясающая политическая и художественная прозорливость. Так, в повести «Как делается луна» она представила антихрущёвский заговор 1964 года и горбачёвскую перестройку конца 1980-х годов…
Баркова предостерегала современников, но они её не слышали, а вот те, кому полагалось блюсти «идеологическую девственность» рабов, не спускали с неё глаз.
В письме к одной московской знакомой Баркова отправляет сатирический рассказ, герой которого – по фамилии Молотов – грубоватый, резкий и беспощадный тип. В результате доноса (одной из заказчиц, задолжавшей 120 рублей) Баркова в третий раз арестована (13 ноября 1957 года, вместе с сожительницей) и отправляется (13 марта 1958 года) в своё третье «путешествие». В хрущевскую оттепель она отбывает (по всё той же статье 58-10) лагерную «десятку» – в то время, когда «в залах и на стадионах столицы с треском рвались петарды шестидесятнической шоу-поэзии». Для самой Барковой ничего удивительного в этом не было: она не верила ни в какие оттепели…
Примечательно, что в качестве «вещественных доказательств» к последнему следственному делу Барковой приобщены 40 листов печатного текста, 115 разрозненных листов, девять блокнотов и 23 тетради, в которых содержатся, в частности: прозаические вещи: «Восемь глав безумия», «И всюду страсти роковые», «Освобождение Гынгуании», «Как делается луна», «Последние дни Распроединова», «Чужой человек», «Странствования», «Утопия», «Мой сосед по нарам», «Грехи», «Смерть большого человека», «Портрет и рукопись»; дневник; стихи: «Заупокойная месса», «Верь», «Необыкновенный случай», «Разговор со свахой», «Бернард», «Бог», «Ты дребезжишь, любимая поэма»…
ГУЛАГ вновь «широко открыл» перед поэтессой свои двери, на сей раз в Иркутской области (Озерлаг) и в Мордовии. Правда, третий её лагерный срок (1957–1965) проходит всё же не в столь тяжёлых условиях, как предыдущий: и по возрасту, и по болезням она освобождается от «общих работ». Но тяжёлый характер, злой язык, непримиримость к чужой подлости многих раздражают и отнюдь не облегчают ей жизнь.
Несправедливую (на грани физического неприятия и личной ненависти) характеристику Барковой в лагере дала, например, в своей книге «В плену времени» О. Ивинская: «Лицо и фигура Барковой были поистине ужасны. Маленький и щуплый безгрудный карлик с большим мучнистым лицом. Под обезьяньими надбровными дугами поблёскивали маленькие злые глазки. Грубая тяжёлая челюсть, окружённая глубокими, тоже обезьяньими морщинами…».
Последняя «Прекрасная Дама» великого поэта словно и «на дух не признает» в лагерной бушлатнице ту, чьи стихи самоотверженно защищал когда-то Б. Пастернак…
Хотя, конечно же, это далеко не единственное свидетельство о годах, проведённых Барковой в лагерях, в том числе во время третьей отсидки, и, за редким исключением, её солагерницы вспоминают о ней, по меньшей мере, с сочувствием…
Началом реабилитации послужило то, что в очередном томе «Известий АН СССР» (1959) были опубликованы письма к ней А. Луначарского. А в одном из этих писем (16 декабря 1921 года), в частности, говорилось:
«…Даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы часто бывают губительны для молодых писателей, – я должен сказать, что остаюсь при установившемся моём о Вас мнении: у Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно всё это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за всё пройденное время русской литературой, но, разумеется, это при условии чрезвычайного отношения к собственному дарованию».
Московские друзья Барковой ухватились за этот факт, как за соломинку. Начались долгие хождения по инстанциям, обратились к высшим литчиновникам – К. Федину, А. Твардовскому. И уже в начале брежневской эпохи удалось-таки вырвать поэтессу из лагеря.
В мае 1965 года следуют освобождение из-под стражи, полная реабилитация и направление в Зубово-Полянский дом инвалидов (мордовский посёлок Потьма).
Но только в 1967 году Анна Александровна Баркова смогла вернуться в столицу: её приняли в Литфонд, она получила комнату в центре Москвы, на Суворовском бульваре, в которой, как в камере, постоянно горел свет…
Наконец судьба подарила ей несколько спокойных лет – среди любимых книг, старых и новых друзей. В эти годы она непрерывно работала. Несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».
В одном литературоведческом журнале появляется даже упоминание о Барковой как о «давно умершей поэтессе 1920-х годов». Она, разумеется, обижена и раздражается гневной филиппикой «Об одной забытой поэтессе», которую посылает автору статьи – ивановскому литературоведу Л. Таганову. Последний, сознавая свою вину, пишет о Барковой большую статью и публикует её в своем сборнике рядом со статьями о А. Блоке и А. Платонове. Но с той поры в советской печати имя и произведения Барковой не появлялись долгие-долгие годы…
Каждое утро («как на работу», – говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию (75 рублей) тратила на книги, оставляя немного денег только на хлеб, масло, чай и сыр. Книги заполняли всю комнату: даже подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался – он тоже служил книжным шкафом. Её привлекает в книгах то, что было свойственно ей самой – острота ума, наблюдательность, язвительность. Она любила философскую и историческую литературу.
Но злой рок как будто тяготеет над этой уже престарелой женщиной. Сначала – болезнь горла («трудно глотать»), а потом врачи сообщают, что у неё рак пищевода.
Умирала она долго и трудно. В больнице к ней относились хорошо, но случилось то, что происходило со многими, кто побывал в тех же местах, где побывала она. Один русский писатель сказал, что человек, побывавший там, если попадает в больницу, не может выговорить слово «палата», а выговаривает «камера»…
Та же самая участь постигла и Баркову. Она как будто вновь проходила по всем кругам гулаговского ада: ей казалось, что за ней следят в глазок; она слышала голоса друзей, которых допрашивают за стеной; чудилось, что её вновь отправляют по этапу, устраивают шмоны, что вертухаи переговариваются за дверью и вытаскивают по ночам на допросы, а она отказывается подписывать протоколы…
Однажды за ней не уследили: она (не в бреду, а наяву) спустилась с третьего этажа больницы и упала. Объяснила она свой поступок тем, что «отстала от партии, которую водили в баню, и пыталась её догнать»…
В эти дни за ней ухаживала близкая подруга Л. Садыга, которая 23 апреля 1976 года записала со слов поэтессы (находившейся до этого в совершенном бреду) её последние строки:
Как пронзительное страданье
Этой нежности благодать.
Её можно только рыданьем
Оборвавшимся передать…
А 29 апреля 1976 года Анна Александровна Баркова скончалась. Она не была верующим человеком, но когда почувствовала свой исход, попросила отпеть её в церкви…
Стихи Барковой – это «лагерная» поэзия в чистом виде. Она осмысливала себя и свой личный страшный опыт в истории. Чёткий, внятный, балладно отточенный язык, достоинство несломленного человека – таковы основы её поэтики.
Она – как поэт – вызревала постепенно, но прозрела довольно рано:
…Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живёт за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
1932
Поэтической публицистики такой остроты – адекватной ледяному ветру эпохи, лишённой комфорта культуры – мы не увидим в печати за все «советские годы».
Для Барковой не существует запретных тем. Достаточно вспомнить стихотворение «Загон для человеческой скотины» (1955) – рассказ о последнем унижении арестантки и, может быть, самое сильное поэтическое свидетельство о женской судьбе в ГУЛАГе:
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошёл – не торопись назад,
Здесь комнат нет. Убогие кабины,
На нарах бирки, на плечах – бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи,
где-то там в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой
ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать…
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный
выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
Настоящий взлёт поэзии Барковой пришёлся на 1950-е годы.
В своих взглядах на будущее России она далеко опередила современную ей литературу:
Лошадьми татарскими топтана,
И в разбойных приказах пытана,
И петровским колочена опытом,
И петровской дубинкой воспитана.
И пруссаками заштурмована,
И своими кругом обворована.
Тебя всеми крутило теченьями.
Сбило с толку чужими уменьями…
Но тогда же, в 1950-е, Барковой созданы поразительные по лирической силе любовные стихи:
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадно и лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьётся в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
1955
Стихи последних лет пессимистичны, хотя и не утратили мужества: от лирических интерпретаций личной судьбы она всё чаще переходит к раздумьям о смысле жизни вообще, её стих звучит суровым предупреждением для остающихся жить:
Мы детали железной башни.
Мы привинчены намертво к ней.
Человек-животное страшен,
Человек-машина страшней…
1972
Наиболее заметными в прозаическом наследии Барковой (а она сочиняла рассказы и повести, вела дневник) являются принадлежащие (так же, как и лагерная лирика) фонду потаённой литературы советского периода повести 1950-х годов «Как делается луна», «Восемь глав ‘‘безумия’’», «Освобождение Гынгуании».
Однако единственной непреходящей ценностью в жизни для Барковой всегда были стихи. За 23 гулаговских года она создала удивительную по силе духа книгу «лагерной» лирики: острой, желчной, но честной и выстраданной.
Стихи её – нередко неуклюжие, амелодичные, но при этом литературно отточенные – несут заряд большой внутренней силы и горечи. Это – настоящая гражданская поэзия.
Именно лагерь сделал Баркову самобытным, ни на кого не похожим поэтом. Массового круга читателей у неё нет и, надо полагать, не будет. Это – отнюдь не чтение для отдыха или развлечения. Но это – осмысленная часть страшной истории России ХХ века.
Протекали годы буйным золотом,
Рассыпались звонким серебром,
И копейкой медною, расколотой
В мусоре лежали под столом.
Годы бесконечные, мгновенные,
Вы ушли, но не свалились с плеч.
Вы теперь, как жемчуг, драгоценные,
Но теперь мне поздно вас беречь…
1954
Значительная часть творческого наследия Барковой до сих пор не опубликована. И всё же её «лагерная» лирика по праву может быть поставлена (и будет стоять всегда) рядом с такими произведениями – памятниками жертвам тоталитарной эпохи – как «Реквием» А. Ахматовой, «Архипелаг ГУЛАГ» и «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Колымские рассказы» и «Колымские тетради» В. Шаламова…
