Версия для слабовидящихЛев КОЖЕВНИКОВ
Лев Афанасьевич Кожевников родился в 1947 году в Омутнинске. Окончил Кировский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина, Литературный институт имени А. М. Горького, Высшие театральные курсы при Российском институте театрального искусства (ГИТИС).
Член Союза писателей России и Республики Татарстан, заслуженный деятель искусств Республики Татарстан, лауреат всероссийских, республиканских и международных литературных премий, автор книг для детей и взрослых, пьес, поставленных во многих театрах страны, звучащих по республиканскому радио.
Протока
Глава 1
Илья второй день возился на огороде с мотокультиватором, пытаясь вдохнуть в него хоть какие-то признаки жизни. Но, кажется, тщетно. С тоской глядя на полуразобранный остов, он поневоле вспомнил слова одного из основоположников научного коммунизма о том, что всякий механизм есть не что иное, как продолжение общественных отношений.
В данном конкретном случае логика общественных отношений просматривалась однозначно. Производитель «Пермские моторы» – предприятие оборонное; стало быть, мотокультиватор, относящийся к товарам народного потребления – всего лишь побочная продукция. Как всегда, такая продукция финансировалась по остаточному принципу. Дальше – больше. Мотокультиватор собирали явно в понедельник с большого бодуна, скорее всего, в конце квартала, когда надо было нагонять план, чтобы не остаться без премий. Приёмщик из ОТК, свой в доску мужик с мутными, похмельными глазами, не глядя, проштамповал продукцию и – прямиком на склад. Проблем с реализацией никаких, потому что выбирать не из чего. Хватай, что дают. В общем, основоположник со всех сторон прав, хотя учение и было признано ложным.
Если всё делать по уму, то Илья на другой день свёз бы эту «сыромятину» на свалку и забыл про неё, как дурной сон. Но у отца были свои заморочки: он на этот культиватор в своё время записывался в Совете ветеранов Афганистана и почти год ходил отмечаться в очереди. Теперь он по десять раз на дню заглядывал к Илье в закут, за баньку, и молча стоял в сторонке, попыхивая сигаретой. Потом осведомлялся:
– Ну как?
Илья неопределённо пожимал плечами. Мол, сам видишь. Не дождавшись внятного ответа, отец хмыкал и поворачивался уходить.
– А говоришь, автодорожный кончал. В Москве, – уже из-за баньки доносилась ворчливая реплика. И шаркающие шаги в новых, сверкающих калошах.
Старый, конечно, был не прав, обвиняя всех и вся, но только не совковое «чудо» техники. А с этим «автодорожным» он Илью давно достал: никак не мог простить, что сын после двух курсов сделал оттуда ноги. Илья, в свою очередь, никак не мог объяснить отцу, что на кутарки, которые он зарабатывал в свободное от лекций время, и на стипендию в Москве сегодня не протянешь даже неделю.
Вечерело. В тёплом воздухе обильно толклась мошкара, а в окнах окрестных домов плавилось золотом закатное солнце. На сегодня, решил Илья, этого «чуда-юда» с него хватит.
На случай дождя он накрыл разобранное хозяйство куском полиэтиленовой плёнки. И придавил плёнку по углам кирпичами. На случай ветра. Хотя ни того, ни другого назавтра, похоже, не ожидалось. Взялся оттирать ветошью руки. В этот момент из-за баньки снова послышались шаркающие шаги. Потянуло сигаретным дымком.
– Там тебя какой-то хмырь спрашивает. Иди встречай.
Илья фыркнул. Если «хмырь», да ещё какой-то – значит, сосед Пашка Лысков пожаловал. Через улицу наискосок живёт. Но сосед не сосед, а звания выше «хмыря» Пашка перед отцом не выслужил. Старый даже дверь с улицы не отпер. Иди, встречай, говорит.
…А дело было так. Илья приехал на летние каникулы и тащился с вокзала по жаре с тяжёлой заплечной сумкой. Вдруг от гастронома наперерез бросился к нему какой-то костлявый хмырь, схватил за рукав и яростно зашепелявил: «…Я ей сказал… а она мне вот так, болта! На! Нет, ты пойми правильно, я ж тебя урою, другого раза не будет. Ему кранты и тебе кранты. Понимать должна, курва ты драная… Я правильно говорю?..»
Илья машинально кивал, не понимая, кто перед ним, и чего человеку надо. Изо рта пахнет гастритом и махрой, в руке авоська, набитая пачками дешёвого чая. Чифирила, похоже. Спросил:
– Мужик, ты кто?
– Илюха, ты чё, в натуре? – изумился хмырь. – Своих не узнаёшь! Ну… думай, думай! Пашку забыл, а?.. Ну, ты даёшь, педрила! Дай обойму!
За три года отсидки зона переделала Пашу Лыскова под себя. Глаза запали, превратились в глазки-буравчики. Зато надбровные дуги и нижняя челюсть выступили вперёд. Лицо потеряло былую округлость, заострилось, остро обозначился кадык. К тому же, в зоне Паша потерял передние зубы, ссутулился, приобрёл привычку стричься накоротко и носить на роже недельной давности щетину.
Вернулся Паша с зоны другим человеком, но, похоже, к своим старым семейным проблемам. Любимая Танюшка эти три года жила как ей нравилось, по принципу «однова живём!». Дом превратила в свинарник, дети, соответственно, превратились в подсвинков, грязных, вороватых и нездоровых. Правда, некоторые подвижки в сумеречном сознании сидельца всё же произошли: иногда в минуты просветления он называл свою драгоценную Танюшку «курва драная», «сучара беспонтовая» и просто «мать-перемать», но, тем не менее, продолжал с покорностью осла тащить свой семейный крест в светлое, как ему, вероятно, казалось, будущее.
…Илья вышел за ворота.
Сосед сидел на скамеечке возле палисадника, угрюмо глядя перед собой отрешёнными, пустыми глазами. Всё было понятно без слов: любимая Танюшка в очередном загуле, празднует жизнь где-то на стороне. Дома, понятное дело, не ночевала.
Илья тяжело вздохнул, сел рядом.
– Ну? Чего у тебя?
Пашка нелепо ворохнулся, как старая, больная ворона, выудил из кармана бутылку «Пшеничной».
– Будешь?
Илья нехотя кивнул.
– Пошли в огород. У меня стаканы там… Закусь растёт.
– Да нет, тащи сюда. Дядя Афоня косяк чё-то на меня давит. Будто я картошку у него выкопал.
Илья отправился в огород. Нашарил в парнике пару огурцов, нащипал с гряды зелёного луку и сполоснул у колодца. Вопреки ожиданиям, Паша Лысков грузить соседа своими семейными проблемами не стал. Молча хватанул полстакана водки и захрустел огурцом. Илье стало искренне жаль мужика. Сломается скоро, точно.
– Слушай, Пашка. Через пару дней сезон открывается. Давай с нами, а? На неделю?
Павел подумал, покачал головой.
– Судимость у меня. С судимостью ружьё не положено.
– Отобрали, что ли?
– Ну.
– Да без проблем! Егорыч своё прихватит. Я, говорит, по тайге больше не ходок. Рыбачить старый собрался.
– И куда, будто бы?
– Порыш, приток Камы. За Ожмегово где-то.
– Ну вы даёте! Это ж километров двести пилить?
– Если по прямой. А по кривой все четыреста, не меньше. Егорыч, кстати, сам третьего предложил. По бензину, говорит, дешевле выйдет. Найди кого-нибудь…
– Когда собрались? – без особого интереса в голосе осведомился Лысков.
– Егорыч пока с машиной возится. Вчера раздатку с ним перебрали. В общем, к субботе обещал.
– Он всю жизнь со своим «козлом» возится.
Илья усмехнулся про себя: «Как ты со своей козой, с Танькой».
Вслух, однако, сказал:
– Думай, короче. А то Егорыч своего человека найдёт. И не будь дурачком, Пашаня! Поездка уникальная. Там сто лет нога человека не ступала.
Пашка промолчал, но утром чуть свет уже барабанил ногой в ворота. Илья, не успев толком проснуться, выглянул в окно. Зевнул.
– А, ты? А я думал, милиция.
– Ну, едем, что ли?
– Мы с Егорычем точно едем. А про тебя не знаю, семь пятниц на неделе?
– Ладно, не буровь. С собой чего брать, если на неделю?
Илья вытаращил на него удивлённые глаза.
– Ты что, в первый раз? Водки, конечно, и чем больше, тем лучше.
Пашка что-то буркнул. Ушёл. Илья отправился досыпать. Но через пару часов в ворота снова забарабанили. Илья пошёл открывать. На земле, возле порога, стоял ящик водки.
– Хватит? – деловито осведомился сосед.
Илья почесал в затылке. Похоже, юмор Пашаня понимает слишком буквально.
– Ну, сам знаешь, водки много никогда не бывает, – уклончиво ответил он.
– Хватит или нет, спрашиваю?
Илья рассмеялся.
– Если Танюшку свою возьмёшь, конечно, нет. В два дня уйдёт. А так, вполне даже.
Егорыч, узнав, что третьим в их компании будет Павел Лысков, изумлённо выкатил на Илью выцветшие с возрастом голубенькие глазки.
– Ты на кой ляд этого лося рогатого с собой взял? Он шиз натуральный!
Услышав, однако, про ящик водки, замолчал. Проблема была закрыта.
Ездил Егорыч на стареньком ГАЗ-69, в просторечии «козлик», который если и был помоложе самого Егорыча, то очень ненамного, лет эдак на пять-шесть. Зато на здешних «фронтовых» дорогах он ни на йоту не уступал в проходимости и живучести нынешнему новоделу российского автопрома. Когда-то Егорыч возил на нём районное начальство, потом выкупил по остаточной стоимости и превратил в конфетку. По сути, этот «газик» был смыслом и образом всей его жизни. Когда бы Илья ни зашёл к Егорычу в гараж, тот вечно что-то крутил, паял, резал, красил, вытачивал, варил. Как-то раз Илья даже посмеялся.
– Тебе, Фёдор Егорыч, не надоело камасутрой с утра до вечера заниматься?
– Это ты про чего говоришь? – отозвался из ямы Егорыч.
Илья понял: слово «камасутра» человеку неизвестно.
– Ну, это? Сверху, снизу, сбоку, сзади, спереди. Тебя Петровна не ревнует за такие дела?
До Егорыча, наконец, дошло.
– В наши-то годы… ревновать? Курам на смех.
Глава 2
Из города выехали чуть свет, около четырёх утра.
Паша Лысков сел впереди, рядом с Егорычем. А Илья на пару с Шариком разместились сзади. От предстоящей поездки щенок явно перевозбудился. Стоя передними лапами у Ильи на коленях, он торчал чёрным, влажным носом в приспущенное стекло и внимательно разглядывал бегущие по сторонам пейзажи. Иногда вдруг тявкал, если что-то привлекало его внимание, и глухо перекатывал в глотке рыкающие звуки. А то, расчувствовавшись, вдруг лизал хозяина в нос или прямо в глаз.
В их семье без собаки не жили никогда. Дед у Ильи, созлый охотник, держал по две, даже по три собаки одновременно, для разных охот и разных сезонов, и это при талонной системе распределения в стране было неплохим подспорьем. На отсутствие мяса не жаловались.
Шарика взяли из хорошего гнезда, от русско-европейской лайки. Помогли старые, ещё дедовские связи. И характер проявился сразу: щенок трёх месяцев от роду «охоту» начинал прямо от порога. Беспощадно душил соседских кур, гусей, драл кошек или, загнав кота на дерево, облаивал его там сутками, так что звенело в ушах. За кур, гусей приходилось, конечно, откупаться. Но проказливого щенка никогда не наказывали, хотя отец, бывало, ворчал: «Не собака... сплошной убыток. Одних калош передрал немерено».
Первые два часа ехали по разбитому, искуроченному асфальту в сплошных воронках и колдобинах, лишь кое-где подсыпанных гравием. Егорыч крыл матом и едва успевал крутить руль, машина виляла от обочины к обочине, спотыкалась, пятилась назад, но избежать удара по подвескам не всегда удавалось. Наконец, слева тонким лезвием блеснула излучина реки.
– Кама! – Лысков почему-то тяжело вздохнул и выбил из пачки сигарету.
Егорыч покачал головой.
– Ещё не Кама. Это у неё так, хвостик. Как у слона, к примеру.
Впереди по бугру серой, унылой цепочкой вытянулся посёлок городского типа Афанасьево, столица района. Перестройка и здесь, в глуши, поделила людей на четыре процента богатых и девяносто шесть процентов нищих: добротные хоромы под оцинковкой с припаркованными у дворов тракторами и КамАЗами посреди вросших в землю по самые окна скособоченных изб и полусгнивших плетней. Объединяло, пожалуй, одно – изуродованные гусеничными траками, непролазные по осени улицы. Даже притормозить у синего, облупленного киоска ради сигарет, газировки никто желания не изъявил.
Когда посёлок проехали, Паша Лысков вдруг хохотнул и обернулся к Илье.
– Слышь? Это Афанасьево не в честь твоего отца назвали?
Илья укоризненно покачал головой.
– Ну ты неуч, Пашаня!
– А чё такое?
– Афанасьево в честь тверского купца Афанасия Никитина поименовано. Причём, специальным Указом царя Ивана Грозного. Купец после того, как торговые связи с Индией наладил, через год сюда прибыл. Со своим караваном.
– Сюда-то на хрена?
– Ну, блин! Я же говорю: торговать!
Паша пожал плечами. Задумался.
– Они чего там, в этой Твери, лаптей не нашивали?
Грунтовая дорога, покуролесив по разъезженной, ископыченной поскотине, нырнула в сырую лощину и вдруг вымахнула на высокий берег Камы, поросший редкими огромными соснами и развесёлым березняком, пронизанным насквозь солнечными пятнами. Вдоль левого, низкого берега Камы тянулись роскошные пойменные луга, уже покрытые отавой, уставленные стогами сена, а дальше до самого горизонта – бесконечные синие просторы тайги, теряющиеся в сизой дымке, с многочисленными блюдцами озёр.
После убогого посёлка, унылого, покрытого серой пылью, грязного – все трое испытали нечто похожее на шок.
– Вот так да!
Егорыч крякнул, покрутил головой. Даже Шарик проникся чувством прекрасного: он ткнулся холодным носом хозяину в лицо, лизнул и залился таким счастливым щенячьим лаем, что зазвенело в ушах.
– Егорыч, давай остановимся, – предложил Илья. – Поразмяться надо.
Шарик первый выскочил из машины и, как ошпаренный, начал нарезывать среди сосен круги, петли, зигзаги из стороны в сторону, тявкал, припадал на передние лапы и снова мчался, будто чёрная молния, то исчезая, то появляясь вдруг из-за спины. Егорыч некоторое время наблюдал за ним. Потом хмыкнул.
– Дури-то сколько… В глазах рябит.
Паша Лысков запалил сигарету и, на ходу расстёгивая ширинку, направился к близстоящему дереву. Егорычу это не понравилось. Ворчливо осведомился:
– Неуж такую красотищу, – он широко повёл вокруг себя рукою, – мочой поливать будешь?
Пашка на ехидное замечание шепеляво огрызнулся:
– Мне чего теперь, назад в деревню по малой нужде идти?
– Ишь ты!
Егорыч изумлённо сдвинул кепку на затылок.
– А ты, малай, между прочим, правильно мыслишь. В посёлке в этом впрямь только мочиться. А здесь, – он опять повёл вкруг себя рукою, – здесь Богу молиться!
С полчаса посидели на высоком яру, над Камой. Выпили по сто граммов за Храм Божий, слегка перекусили. Илья бросил подбежавшему щенку кусок ливерки, но тот лишь ткнулся носом и убежал куда-то по своим собачьим делам.
– Путёвый пёсик, – заметил Егорыч. – Пожалуй, толк будет.
Илья кивнул. Рабочая собака в лесу подачек не берёт.
– Кстати, вы оба молодые ещё, от Советской власти мало прихватили, но анекдот такой был. Может, помните? Накрутили, значит, наши производители ливерной колбасы, знак качества само собой поставили, но решили за границу на выставку отправить, чтобы международные призы, медали получить. Отправили. Там, конечно, экспертиза… то, сё. Через месяц приходит ответ: «Ваш кал в пределах нормы».
Егорыч помолчал. Хмыкнул.
– Я сам на этой ливерке вырос. Сначала школьные пирожки с ливером, потом на закусь за милую душу шла. Да чё там, один я разве?
Паша долго думал. И не согласился.
– Ливер ливеру рознь. Его готовить уметь надо.
– Ты, малай, как всегда прав. У нас вся страна, кроме Москвы, пожалуй, ливер тогда кушала. В пределах нормы который. А вот куда мясо девалось, до сих пор в толк не возьму. Его ж на выходе, с туши, раз в пять больше должно быть.
Илья вспомнил про отцовский мотокультиватор. Рассмеялся.
– Егорыч, так ливер этот из мяса же и делали!
– Это как?.. Добро на дерьмо, что ли?
– Ну! Берёшь одну часть мяса и три части туалетной бумаги. Получается школьный пирожок с ливером.
– Х-хе, ловко! И подтираться не надо.
Поиски истины прервал звонкий щенячий лай метрах в двухстах от дороги, в глубине леса. Егорыч, кряхтя, поднялся на ноги. Прислушался.
– Белку облаивает… недопёсок.
Илья кивнул.
– Его теперь до ночи не отозвать. Идти придётся.
– Сбегай давай. Мы пока соберёмся тут с Пашкой.
Илья вернулся к машине минут через двадцать с Шариком на руках. Затолкал недовольного щенка в салон. Сел сам.
– Не даётся, бандюга. Кое-как поймал.
– Ничего… наверстаем.
Глава 3
Старенький «козлик» резво покатил по камским буграм на север, вниз по течению реки. Грунтовая извилистая дорога – не разбитый асфальт, по крайней мере, зубы на рытвинах не чакают, и хотя в низких местах стояли непросохшие, грязные лужи с глубокими колеями, помехой они не являлись. Егорыч включал пониженную скорость, передний мост, и машина уверенно, без напряга выбиралась из ямы.
Пейзажи перед глазами разворачивались необыкновенные, и ни один не повторял другого. Река иной раз сужалась в глубокой лощине до ширины не более двух десятков метров с тёмной, почти чёрной водой и подступающими к самому берегу могучими ельниками, то выбегала на простор, будто вырываясь из плена, и рассыпалась серебром на длинных перекатах. Иногда она превращалась в сказочный омут, где непременно должны были водиться русалки, а по дремучим берегам всякая лесная нечисть. Как вдруг взорам открывался широченный плёс с тихими заводями и старичными озёрами, с таинственными проточками, которые легко угадывались с высокого правого берега. Иной раз места проезжали такие, что Илья с Пашей не выдерживали и начинали уговаривать Егорыча, чтобы тормознул, хотя бы удочки помочить, что ли? Бросить пару раз спиннинг. Егорыч кивал, соглашался, мол, да, место отличное и – гнал машину дальше.
Один раз, правда, уговорили. На спиннинг. Илья выскочил на берег, сделал около десятка забросов, как вдруг… удар! Мощный. Не какой-то голавлик. И повело в сторону. Илья начал сматывать катушку и почувствовал сильное сопротивление. Тут же дал слабину и… всё. Сошла рыбина.
Егорыч с подозрением осмотрел блесну.
– Это на окуней фитюлька. На бершика, может. А на такую тройник надо бы, крепкий.
На возбуждённые уговоры остаться, Егорыч согласно кивнул.
– Оставайтесь, а чего? Через неделю назад поеду, подберу вас.
Делать было нечего: хозяин – барин. Погрузились и покатили дальше. Попадались изредка деревушки из четырёх-пяти оставшихся изб, таких же ветхих, как доживающие в них одинокие, наверняка брошенные кем-то старухи. Одна такая бабка, заслышав звук мотора, выползла на крылечко и долго глядела из-под руки: может, надеялась, завезут из посёлка хлебушек да керосину для лампы, тогда будет с чем повечерять.
Когда изрядно отъехали, Егорыч мрачно заметил:
– На её «пензию», небось, кота не прокормить. Если она ещё есть, эта пензия.
Илья усмехнулся.
– На её пензию, Егорыч, в Москве храм Христа Спасителя отгрохали, из чистого золота. Теперь будут бабке грехи отпускать.
– Разве что…
Спустя примерно час показалась большая деревня Бисерово, известная тем, что в своё время здесь отбывал царскую ссылку писатель Короленко Владимир Галактионович. После себя он оставил несколько безрадостных записей о здешнем житье-бытье, чем местные пошехонцы вместо того, чтобы стыдиться, всегда очень гордились и передавали воспоминания о писателе из поколения в поколение, оснащая их всё новыми «достоверными» подробностями.
Здесь, в деревне, путешественников поджидало неприятное и одновременно забавное приключение. Неожиданно на дорогу, прямо под колёса, вывалился откуда-то сбоку ражий детина, босой и вдрызг пьяный. Детину сильно мотало, но в руках наготове он держал двухметровый берёзовый кол и явно примерялся грохнуть колом по лобовому стеклу. Егорыч, не дожидаясь, поспешно сдал назад и остановился метрах в десяти от парняги. Тот уставился на машину бычьим, бессмысленным взглядом… но вдруг вскинул кол над головой и нарасшарагу бросился вперёд. Егорыч снова сдал назад и – вовремя. Кол обрушился на дорогу перед капотом, и вслед за колом рылом в землю рухнул сам пошехонец.
Тело благополучно объехали по обочине и покатили дальше.
– Ишь ты! – неожиданно пожалел Егорыч. – На жизнь крепко обиженный бедолага. А вот кого бы ударить, не знает.
Илья сзади гыгыкнул.
– Э? Ты чё там зубы-то мылишь?
– Не прав ты, Егорыч. Это он на твоего «козла» вызверился. На таких теперь никто не ездит. Зря державу позоришь.
Егорыч, конечно, зачертыхался.
– Я вот счас тебя высажу к едрене-фене! Иди, обнимайся тогда с уродом!
Высаживать, правда, не стал. Зато когда подъехали к броду, велел натянуть болотники и идти впереди машины, промерять дно. Необходимости в этом не было никакой: уровень воды в это время года всегда был низкий, к тому же стояла сухая, без дождей погода, и весь брод с мелким камешником на дне просматривался от берега до берега. Илья спорить не стал, с удовольствием пошлёпал по хрустально-чистой воде, поплескал на лицо, на шею и с наслаждением попил, зачерпывая в пригоршни вкусную, наверняка живую, родниковую воду.
– Ага-га-га-га-а!!! – неожиданно для себя заорал Илья, вскидывая вверх руки и потрясая кулаками. Конечно, от избытка чувств.
Из машины звонким, отчаянным лаем отозвался Шарик. Начал царапать стекло. Едва выехали на берег, Егорыч сам выпустил его на волю, и щенок, взбивая фонтаны воды, заметался по броду, вылетел на берег и так яростно, сильно отряхнулся, что в водной взвеси на мгновение зажглась разноцветная радуга.
Зато Паша Лысков, похоже, снова впал в ступор. Он сидел у кромки воды в обычной для зека позе, на корточках, и сосал давно потухший окурок. Жизни в глазах не было точно. Это заметил Егорыч. Он выудил из кабины бутылку водки, два стакана. Налил по сто пятьдесят.
– Держи, малай.
Подал огурец. Лысков машинально опрокинул стакан в рот. Огурец, забытый, остался у него в руке. Егорыч хмыкнул, забрал огурец. И отошёл к машине.
– Дай бог здоровья, – бормотнул себе под нос. И тоже выпил. Крякнул уткой.
– А я? Ты чё, Егорыч, охренел?! – возмутился Илья действиями мировой закулисы.
– За руль сядешь, Илюха, не гоноши. Притомился я малость, года не те, видно.
Спустя полчаса Егорыч дремал в машине, на заднем сиденье, подложив под ухо телогрейку. Дремал Шарик, положа морду деду на колени. Храпел Паша Лысков, стуча виском на рытвинах в боковое стекло. Уже на ходу он допил из горла початую бутылку водки и отрубился. На полуслове.
Илья остался один.
Глава 4
…К Ожмегово подъезжали в густеющих сумерках, почти ночью. У причала Илья разглядел разбитый буксир; похоже, Кама в здешних местах была вполне судоходной, пусть даже для маломерных посудин. В остальном, от посёлка осталось ощущение временности и неуютины, будто его сляпали кой-как, на скорую руку. Типичный населённый пункт с преобладающей архитектурой барачного типа.
Заехали на заправку. Но рабочий день, как оказалось, закончился два часа назад. Егорыча этот факт не смутил: он постучался в ближнюю избу, в ставень, и выяснил у хозяина, где живёт заправщик. За бутылку водки пожилой, угрюмый мужик в майке и валяных ботах залил им бак под самую завязку 76-м бензином. Впрочем, других марок, судя по скрученным шлангам, на заправке не было.
Пока суть да дело, сумерки сгустились окончательно.
– Мы куда теперь? – полюбопытствовал Илья. – В гостиницу?
Егорыч молча вырулил с заправки и погнал машину куда-то в темноту по ухабистым улочкам.
– Раскатали губу. Гостиницу им подавай, пять звёзд, – не сразу отозвался он. – А под ёлкой не хочешь заночевать?
Илья рассмеялся.
– Я и под ёлкой могу. А вот ты, Фёдор Егорыч, зря радикулит свой не бережёшь.
– Пожрать тоже не мешало бы, – подал голос Паша Лысков.
Оба пожелания Егорыч проигнорировал. Машина выскочила на окраину посёлка, и вскоре дорога пошла лесом, потом и вовсе началась глухомань. Впрочем, Егорыч неплохо в здешних местах ориентировался даже ночью; на перекрёстках дорог уверенно сворачивал то вправо, то влево, пару раз переезжали по бревенчатым мосткам какие-то речки. Наконец Илья не выдержал испытания неизвестностью.
– Мы что, прямиком на Порыш? Али как?
Егорыч покачал головой.
– Дружок у меня тут, на кордоне. Если не помер ещё.
– Это далеко?
– Да как сказать? Километров сорок будет, нет?
– У-у-у! – в голос заныли оба пассажира. Полтора часа минимум, по таким-то колдобинам!
– Всё, Пашаня, доставай тушёнку. У меня тоже кишка кишке колотит по башке.
– Потерпите малость, ребяты. Не пожалеете, – извиняющимся тоном попросил Егорыч. Наддал газу.
Было в его интонации что-то такое, что «ребяты», не сговариваясь, решили права не качать.
– Кто он? – поинтересовался Илья.
– Лесник, вроде как.
– Вроде как… это как?
– Старый стал, на пенсии. И лесхозы позакрывались все. Воруй – не хочу.
– А что, воруют?
Егорыч даже отвечать не стал. Вскоре общее внимание привлек заяц, который выскочил на дорогу и теперь прыгал в ярком свете фар, смешно подкидывая задом. Паша Лысков алчно заметил, что это вовсе не заяц, а самый настоящий ужин скачет; особенно если к нему свининки добавить и затушить с картошечкой. Предложил спустить кобеля. Но Егорыч инициативу пресёк на корню: лайка, которая зайца гоняет, назидательно пояснил он, считай, порченая собака. Так что ты, малай, тут лишку не муди. Но «малай» уже вошёл в азарт и начал расчехлять ружьё: всё равно, дескать, косого грохну. В этот момент на очередном повороте свет фар резко ушёл в сторону, и «ужин» благополучно скрылся в лесу. Лысков тяжело вздохнул и – обмяк.
– Связался я с вами! Сосите лапу теперь, – недовольно пробурчал он, засовывая стволы обратно в чехол.
Возле очередного поворота Егорыч слегка притормозил, чтобы оглядеться. Довольно кивнул.
– Приехали, кажись?
Через пять минут свет фар скользнул по какому-то деревянному настилу (оказалось, глухой забор) и упёрся в трёх метрах в ворота. Егорыч несколько раз подавил на клаксон.
– Забор откуда-то? Сроду не было.
Выключил мотор. Стало слышно, где-то в глубине редко и басовито взлаивает собака. Минуты две-три подождали, но никакого движения, даже стука за забором. Дом словно вымер. Егорыч озабоченно повозился, посигналил ещё раз. Открыл дверцу. Тотчас в притворе появился ружейный ствол и упёрся Егорычу под мышку.
– Кто такие? – хрипло и жёстко прозвучало из темноты.
Егорыч фыркнул.
– Иване? Ты, что ли, выкаблучиваешь? Ну-к, Илюха, включи ему свет.
Илья щёлкнул кнопкой. Салон осветился.
– Федька… мать твою! – охнуло снаружи.
Когда Илья выбрался из машины, оба старика стояли в обнимку, уткнув седые головы друг другу в плечо. Потом Егорыч кой-как отлепился и отошёл в темноту, прижимая к глазам скомканную в кулаке кепку. Плечи его вздрагивали. Они так и ушли вдоль забора, разом забыв и про оставленную у ворот машину, и про парней.
Ворота открыла хозяйка – пожилая, словоохотливая, с добрым, открытым лицом.
– Вы уж простите их за бога ради. Старые они, да и не виделись давно, лет двадцать не виделись. А что с ружьём встретил, так пошаливают у нас какие-то, оборону держит.
Илья загнал машину во двор. Прихватили с Павлом пару бутылок водки, продукты и следом за хозяйкой отправились в избу. Дверь была нараспашку. Топилась русская печь, похоже, на ночь уже протопленная. Хозяин в горнице настраивал керосиновую лампу, протирал стекло, заправлял керосином, Егорыч возле подтопка возился с дровами.
Познакомились.
– Слышь, мужики? Может, электричество кому надо? – засомневался хозяин. – У меня там, в сарае, от тракторного движка приспособлено. Мигает только, зараза.
От электричества отказались, керосинка показалась в самый раз. Начали собирать стол. Малосольные огурцы, помидоры, отварная картошка, пара селёдок, хлеб – меню известное. Но когда оголодавший Паша Лысков собрался вскрыть банку тушёнки, хозяин его остановил.
– Тушёнку ты, брат, оставь. Пригодится ещё, мало ли. А мясо нам счас живо спроворят. Я правильно говорю? А, мать?
– Пусть прогорит маленько, Вань, – живо отозвалась от печи хозяйка. – Угощайтесь покуда.
– Вот и я говорю, за стол пора. Садитесь давайте, гостюшки.
Сел сам. Был дядя Иван чуть повыше Егорыча, чуть посуше, пошире в костях, поплешивее и, как выяснилось потом, на пару лет старше. Тёмное, задубелое лицо в серебряном окладе из запущенной щетины и остатков волос.
Выпили за встречу. Потом за знакомство. Уговорили выпить хозяйку. После третьей рюмки, узнав, куда они собрались, дядя Иван с сомнением покачал головой.
– Нет, Фёдор, я бы это дело не посоветовал, туда ехать.
– Не доберёмся, думаешь?
– Да как сказать? После меня на триста вёрст жилого духу не будет. Дороги, сам знаешь, соответственные. Потом в болотину упрётесь, её хрен объедешь. Да и позарастало всё.
– Гать зырянская сохранилась? Нет?
Иван кивнул.
– Проезжали как-то на лошади, с телегой ещё. Это когда Васька Солоницын пропал. Искать ездили.
– Васька? Васька?.. Из Лойно который?
– Ну, дак… он и есть. Чемоданом прозвали местные.
– Когда было-то?
– Не нашли мы его. Неделю искали. Лодку нашли, на берег вытащили. Она и сейчас там, а самого… как в воду канул. Когда было, спрашиваешь? В прошлом году, в это же время, считай. Август месяц. В позапрошлом, до Васьки, ещё мужик пропал. Этого я не знаю, из приезжих какой-то. Вроде вас. Места те же самые. Поздно, правда, спохватились искать. По застылку уже. Ни одного следочка не осталось. Хотя бы кострище, что ли?
– Он как туда добирался? Через тебя?
Иван качнул головой.
– На лодке, говорят. От Лойно. А может, кто нарочно угробил. У него будто бы мотор хороший был, японский. И лодка под стать мотору. Кто знает? Дак у нас тут не за такое угробить могут. Я чего, думаешь, забором огородился? Возвращаюсь как-то… в Ожмегово за продуктами ездил, а мать, гляжу, в голос ревёт: у ней на глазах двое недоносков каких-то кабанчика зарезали. Прямо из хлева, говорит, выволокли, а на неё ноль внимания. Потом в коляску в мотоцикл тушу забросили и – ходу. Ищи их.
– Ну, так знали, выходит, что тебя нет дома. Знакомые кто-то.
– Нынче вовсе поджечь пытались. Так, из пакости. Ну, я этих бекасятиной на славу угостил. До сих пор, поди, дробь из задницы ковыряют. Нет, Федька, ты мне не говори: народишко дрянь пошёл. Любого к стенке ставь, не ошибёшься.
Неспешный стариковский разговор перебил звук брошенного на раскалённую сковороду, шкворчащего мяса. По горнице вдруг распространились такие ядрёные аппетитные запахи, что мужики поневоле завозились и поворотили носы к печи. А посмотреть и вправду было на что. Хозяйка поставила в печь на угли две огромные чугунные сковороды, по полметра в диаметре каждая, не меньше. Умудрилась срезать со свиной туши тонкие, как блин, куски мяса, присолила и обжаривала с обеих сторон, присыпая лучком.
– Ух ты! – Паша Лысков смачно сглотнул слюну. – Я и сковород таких в жизни не видел.
– Артельные это, – пояснил дядя Иван. – Из приданого у ней. Отец в плотогонах одно время ходил. Скажи, мать?
Женщина засмеялась. Интерес был ей понятен.
– Сейчас, мужички, готово уже. А то заморила вас, хозяйка называется. Ивану-то нипочём, недавно ужинали. А гостей картошкой варёной потчует, негодник.
– Кабы картошкой! А то ружьё вон под рёбра сунул. Ты кто такой, спрашивает, – подъелдыкнул Егорыч, обнимая дружка за плечи. – Давай, Иване, наливай под свининку. Давно я тебя, старого обормота, не видел.
– Слава богу, собрались в кои-то веки.
Выпили. Мясо получилось – пальчики оближешь. Скорожарка, по-здешнему. Хозяйка пекла его, как блины, и только посмеивалась, глядя на оголодавших мужиков, на которых и впрямь без улыбки смотреть было невозможно. В перерыве между порциями Илья, по просьбе трудящихся, сходил ещё за бутылкой. Заодно проверил Шарика. По приезде щенок тщательно обследовал двор со всеми закоулками, но ночевать забрался в машину, благо дверцу оставили для него открытой. Илья отломил ему ещё кусок колбасы и отправился в избу, подсвечивая дорогу фонариком.
– Дядя Иван, всё спросить собираюсь. Сюда едем, места – богатейшие. Живи – не хочу! А на людей посмотришь, хуже нищих. Не строится никто почему-то?
Иван даже крякнул с досады.
– Ты где людей тут видел?
Илья не понял вопроса. Недоумённо пожал плечами.
– Ну… как?
– Да хоть Васю Солоницына, к примеру, взять. Который пропал. Его почему Чемоданом прозвали? Он когда из мест лишения освободился, с одним чемоданом оттуда вышел. Ни кола ни двора. Всё на родину собирался уехать. А куда? Квартира государству отошла, когда осудили. Прописки лишился. Родственникам в городе такой человек – тоже обуза лишняя. И здесь корни не пустил. Вместо жены – сожительница. Детки чужие. Работа, как на зоне… лес валить. Дома своего нет, в общаге, в леспромхозовской, поселили. Тот же барак, по сути. Шило на мыло. Так всю жизнь на чемодане Вася просидел. Он кто, человек после этого?.. Или Ожмегово взять, там таких Васей процентов девяносто населения, а может, все сто набирается. Зоны кругом. А которые местные были, они точно так же в Мордовии где-нибудь маются, или на Дальнем Востоке… Нас вон с Федькой пацанами ещё во враги народа записали. С поражением в правах. Тебе как это?
Паша Лысков поперхнулся.
– Егорыч, ты чё? Тоже срок мотал?
Егорыч поморщился.
– Срок – это уголовники мотают. Ладно, идите спать, парни. Нам с Иваном поговорить ещё надо.
Глава 5
Утром, простясь с гостеприимными хозяевами, охотники двинулись в путь. Первые километров двадцать ехали более-менее, но дальше и впрямь начались неприятности. Мелкий осиновый подрост вперемешку с березняком вдруг выбегал с обочины на дорогу, и машине приходилось буквально продираться через заросли. На мелочь Егорыч внимания не обращал, а деревца покрупнее приходилось подрубать, причём под корень, чтобы не пропороть покрышки. Километров пять Илья с Павлом так и шли впереди машины, размахивая топорами. Егорыч, правда, утешал, что скоро пойдут сосняки, и безобразие должно закончиться. Сосняков, однако, всё не было, и вперёд продвигались едва-едва, что называется, в час по чайной ложке.
Удовольствие от такой дороги получал только Шарик. Он то и дело поднимал на крыло и гонял по зарослям рябчиные выводки, мышковал, зачем-то разворотил муравейник и звонко облаивал муравьиную авральную суету. Нашёл даже чью-то нору, то ли лисью, то ли барсучью, взялся её раскапывать. Но нора, похоже, была пустой, и щенок скоро бросил своё занятие.
Неожиданно заросли отступили, образуя широкую площадку. Дорогу в этом месте с востока на запад пересекала какая-то насыпь. Железнодорожная ветка, догадался Илья. Рельсы, правда, были сняты, а шпалы то ли сгнили, то ли их сняли вместе с рельсами. Егорыч велел подобрать щенка и, когда уселись, ничего не объясняя, свернул вправо, погнал машину прямо по насыпи на восток. Илья, недоумевая, развернул карту-километровку.
– Слышь, Егорыч? Ты не заблудился случаем? Или мы в объезд?
Старый что-то пробурчал в ответ, но из-за звука мотора Илья не разобрал. Через час ситуация прояснилась. Машина выскочила из леса на просторную деляну площадью примерно километр на километр, поросшую диким бурьяном и рябинником. Остановились под железной сварной аркой, похожей на ворота.
– Собаку не выпускай. Лапы порвёт об колючку.
Егорыч тяжело выбрался из машины и, как-то разом сгорбясь, двинулся под арку вглубь территории. Только сейчас Илья с Павлом разглядели поверх бурьяна проваленные, серые крыши бараков, обрушенные остовы с мёртвыми глазницами окон. По периметру на фоне леса – сторожевые вышки и сохранившиеся кое-где опоры с остатками ржавой колючей проволоки. Даже в солнечный августовский день под ярко-синим небом весь этот тлен наводил тоску и чувство безысходности. Лысков из машины даже не выходил. Курил, смотрел в сторону и лениво стряхивал пепел через опущенное стекло. Илья из любопытства прошёл метров с сотню по первой попавшейся «аллее», заглянул через дверной проём в полуразрушенное помещение, но войти не решился – слишком всё обветшало. Первая же доска у порога оказалась гнилушкой и глухо хряпнула, когда он наступил.
Егорыча ждали около получаса. Наконец, появился. Ткнул рукой в сторону, откуда пришёл.
– Кладбище там у нас было. Не враз отыскал в зарослях в этих.
Он с трудом забрался в машину. Перевёл дух.
– Кабы не Ванька, я тоже там лежал. С ними.
Пояснять свои слова Егорыч не стал. Запустил движок.
Вскоре вернулись на старую дорогу. Ещё около получаса прорубались по зарослям, потом, слава богу, пошли боровые места, и дорога наладилась, хотя из-за толстенных, в руку, корней деревьев ехали едва не пешком. Даже щенка высадили, чтобы не томить зря.
К полудню Егорыч выдохся. Оказалось, за разговорами да под рюмку просидели с Иваном до утра. Поэтому решено было остановиться. Заодно и перекусить.
– Гляди-ко, – не выходя из машины, Егорыч кивнул в сторону, в низинку. – След чей-то надыбал Шарик. Вишь, ягодники кругом. Не иначе глухари натоптали.
Шарик, действительно, заметался из стороны в сторону, кружил, возвращался назад и буквально рыл носом землю.
– Это он по набродам, по горячему следу распутывает, – пояснил Егорыч. – Вы бы, ребяты, ружьишко наготове держали. Мало ли?
Илья по-быстрому собрал свой «бокфлинт» и заклячил в оба ствола по нулёвке. Встал снаружи.
Ждать пришлось недолго. Из можжевеловых зарослей на склоне вдруг с шумом и треском тяжело поднялся глухарь и сел на сосновую ветку метрах в пятидесяти от охотников. Схлопался крыльями. Илья тотчас вскинул ружьё, но Егорыч в машине отчаянно замотал головой, запрещая выстрел. Пришлось подчиниться, хотя мишень была как на ладони. Через пару секунд из тех же зарослей появился Шарик. По неопытности он, похоже, не сумел засечь место посадки и теперь растерянно кружил по низинке, пытаясь поймать носом воздух. Погода на собачью беду стояла безветренная, даже листочек не дрогнет, но запах присутствия где-то близко щенок явно ощущал, вёл себя беспокойно, от нетерпения начинал даже поскуливать. Так и хотелось потыкать ему пальцем в затаившуюся на ветке добычу.
Глухарь выдал себя сам. Он грузно ворохнулся на суку и издал сердитый, коткающий звук. Этого оказалось достаточно. Шарик тотчас определил местоположение и пулей метнулся под дерево. Тявкнул, словно пробуя голос. И залился звонким, азартным лаем.
Такое нахальное поведение глухарю явно не понравилось. Он переместился по суку вправо, обломил сухую ветку и сбросил вниз на собаку. Потом точно так же сбросил сосновую шишку. Шарик как будто понял предупреждение. Лай из сплошного, заливистого превратился в размеренное, деловитое облаивание. В этот момент Егорыч подал разрешающий знак. Сильно волнуясь, Илья взял глухаря в прицел и – нажал спусковой крючок.
Грохнул выстрел.
Глухарь качнулся на суку, но усидел. Появилось ощущение, что заряд прошёл мимо. И вдруг он тяжело рухнул вниз, прямо на собаку. Щенок шарахнулся в сторону, но возле самой земли глухарь вдруг вышел из пике и спланировал вниз, в лощину, исчез в зарослях кустарника. Шарик, сломя голову, не разбирая дороги, мчался следом, почти не отставая… Когда Илья подошёл, схватка была закончена. Повсюду на примятом черничнике валялись пух и перья. Щенок держал огромную птицу за шею, время от времени пережёвывая хватку, и смотрел на подошедшего хозяина чёрными, блестящими пуговками глаз. Илья дал ему успокоиться, ласково потрепал за холку.
– Молодец, щеня. Хороший мальчик, очень хороший. Давай сюда.
Нехотя и не сразу добычу Шарик всё же отдал. Вернулись к машине. Егорыч подержал тяжёлую птицу в руках.
– Прошлогодний. Один тут пасся, на ягодниках. Ты это хорошо сделал… промазал когда.
– Как это промазал? – Илья даже обиделся.
– Подранка кто сделал, ну? Если б не собака, он от тебя удрал не хрен делать. А вот что потрепал, да придушить дали, это ему теперь надолго запомнится. Хороший урок. И облаял по-умному. Возьми-ко вот, отпазанкуй. Чтобы не вхолостую было.
Подал нож. Илья отмахнул глухарю по суставу лапу, бросил Шарику. Тот обнюхал и отошёл с лапой в сторонку. Захрустел, перемалывая в зубах кости. Егорыч одобрительно кивнул.
– Путёвый псина… в мать пошёл. А ты, Илюха, эмоцию в себе дави, не то всю жизнь в мазаях проходишь.
Пока Павел с Ильёй собирали стол, чтобы перекусить, Егорыч уснул на телогрейке, сдвинув кепку на нос. Будить старого не решились, пообедали вдвоём. Потом отправились пощипать черники на отбитых у глухаря угодьях. Насобирали кружку для Егорыча.
Последним серьёзным препятствием перед Камой оказалась та самая болотина, о которой предупреждал лесник. Была она неширока, метров триста, может, четыреста, с редким, чахлым березняком и такими же сосенками. Среди кочкарника, пока ехали вдоль, то и дело проблёскивали обширные мочажины, подёрнутые изумрудной ряской. Наконец, дорога свернула круто вправо, к болотине, и Егорыч остановил машину. Все вышли.
– Гать… та самая.
Егорыч ткнул рукой в заплывшие смолой затеси на соснах, сделанные кем-то для памяти. Место здесь было, пожалуй, самое узкое, метров с сотню. На той стороне уже просматривались бугры. Но гати Илья не увидел: среди болотной растительности тянулись две едва заметные колеи, и это было всё. Видимо, Егорыча тоже начали одолевать сомнения.
– Если не переедем, машину придётся оставить здесь.
Паша Лысков уставился на него с подозрением.
– И чего тогда?
– Тогда, малай, пестерь за спину и вперёд с песнями. Пешедралом.
– Это сколько? Пешедралом если?
– Кэмэ шесть… может, семь. Кто их тут мерил, расстояния?
Егорыч натянул сапоги и двинулся по колее через болотину, прощупывая по сторонам жердью. Обратно вернулся по другой колее, весёлый.
– В болото брёвна уложены. Захрясли намертво. Двести лет ещё пролежат, ничё им не сделается.
Однако решил подстраховаться. Достал из багажа моток верёвки, навязал спереди на рога и сунул каждому по концу.
– В натяг держите. Мало ли, брёвна колесами сгрудит. Или разъедутся. Тогда сразу тащите, чтобы на брюхо не сесть.
С черепашьей скоростью, на пониженной передаче въехали на гать. Хотя хлюпающая болотная жижа едва доставала до ступиц, всё равно было жутковато. Тёмные, с осокой лужи по сторонам оптимизма тоже не добавляли. Слава богу, всё обошлось благополучно. С криками: «ура!» выбрались на сухое.
– Вот так. А ты ревел, малай! – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Егорыч. Похлопал машину по капоту.
Оставшийся отрезок пути ехали без приключений, но на место, на берег реки, прибыли почти в сумерках. Погода держалась сухая, тёплая, поэтому палатку решили на ночь не ставить, чтобы не терять время. Занялись костром и готовкой. Пока Егорыч ощипывал глухаря, палил над огнём, разделывал, Илья прошёл вдоль берега, чтобы окончательно определиться с местом стоянки: поближе к воде, к дровам, и чтобы съезд был достаточно отлогий.
Лодку пропавшего охотника, про которую упоминал дядя Иван, Илья обнаружил в негустом ельнике. Она была перевёрнута и лежала на жердях в подвешенном состоянии. Обычный, довольно примитивный дощаник, без затей, но остойчивый, хорошо просмолённый. На жердях под дощаником лежали весла, прикрученные к скобе алюминиевой проволокой. Всё в полной сохранности. «Наверняка дядька Иван постарался», – решил Илья.
Чтобы спустить дощаник на воду, пришлось изрядно попотеть. Пришлёпал на вёслах уже по темноте, на огонёк. Егорыч, услышав про лодку, спустился к воде и придирчиво осмотрел со всех сторон.
– Гляди-ко, не подтекает даже. Основательно Солоницын готовился.
Подтянули лодку повыше на берег и отправились к костру. Котелок с тушёной глухарятиной настаивался в сторонке. Запахи вокруг витали восхитительные. Илья приподнял крышку. Присвистнул.
– Егорыч, да ты кудесник. Ей-богу!
В котелке в густом, янтарном бульоне вперемешку с кусками мяса плавала румяная картошка, помидоры, обжаренный лук, красный стручковый перец.
Паша Лысков, однако, фыркнул.
– Ещё бы не кудесник. Банку тушёнки целиком туда вальнул.
Егорыч даже руками развёл.
– Глухарь – птица постная. Как без тушёнки-то? Да ещё на костре?
– Ты чё, Егорыч? – Илья рассмеялся. – Пашку не знаешь? Он, бедолага, слаще морковки в жизни ничего не едал. Вот и завидует.
Оба, впрочем, понимали – дело не в зависти. Драгоценная Танюшка, словно инфекция, поразила Пашкину страдающую душу и делала его подчас неадекватным человеком. Егорыч примерно так и выразился:
– Э, чего там? Грех на дурачка обижаться.
После плотного ужина, да ещё с выпивкой, Паша Лысков пришёл, однако, в благодушное состояние. Курил, лёжа на спине под звёздным небом, мечтательно вздыхал и не обращал внимания на полчища атакующих комаров. Зато Илья готов был залезть прямо в костёр и сто раз пожалел, что забыл взять с собой старую москитную сетку. Егорыч, глядя на него, посетовал:
– Надо бы завтра в сосняки перебраться. Комар, он в сосне не держится. Аллергия у него.
Паша Лысков вдруг весело фыркнул, перевернулся на живот.
– Не, ей-богу… дурак же я!
Он покрутил головой. Даже хохотнул.
– Слышь, Илюха, я такую бабу мог поиметь. Моя Танька, лярва, в подмётки ей не годится. Между прочим, сама на это дело напрашивалась, никто не заставлял.
Илья хмыкнул.
– Что за баба такая?
– Не поверишь, Танькой звать тоже. Везёт мне на этих Танек! Я тогда в охране работал, после армии. Жилкомхозовскую контору сторожил. И вдруг эта… ночью стучит в дверь. Вся мокрая насквозь. Под ливень попала. Ладно, мне чё, жалко, что ли? Пустил. Грейся, говорю, сушись. Сам на диване лежу. А она платьишко с себя дёрг… через голову, и застряла в нём. Мокрое же. Выше пупка задралось, не лезет. Она туда-сюда крутит задом, а трусишки на ней – в упор не видать. Так, верёвочки какие-то. Весь товар на витрине будто. Конфетка, не баба.
– Ну, а ты?
– Помоги снять, ревёт. Задыхаюсь уже. Я чё, сдёрнул платье, помог. А у неё под платьем нет ничего, титьки голые.
– Врёшь, Пашаня! С чего бы она перед посторонним мужиком раздеваться стала? Скажи, Егорыч?
– Да ну его! Пущай врёт, – лениво отмахнулся Егорыч. Широко, с подвывом зевнул. – Сам себе верит, и ладно.
– Да вы чё, мужики?! Голову на отсечение… Мне на хрена вам врать?
У Паши Лыскова даже лицо от обиды перекосило, что ему не верит никто. Наконец, мужики смилостивились.
– Ну, разделась она. А дальше чего?
– Чего, чего? Платье сушиться повесила. У неё ещё бутылка с собой была, в авоське. Налей, говорит, Паша, я простудиться боюсь. Сама голая, не прикрывается даже.
– Ну, а ты?
– Налил, конечно. Нашёл стакан, налил ей. Сам я тогда не пил. Да… куртку ещё на неё набросил. Она этот стакан выпила разом. И всё, ушла.
– Голая?
– Да нет! Оделась, конечно.
– У-у, Егорыч! Пашке-козлу за такие дела морду бить надо, скажи? Баба сама к нему пришла, сама разделась. Даже бутылку с собой принесла. А он курточку ей на плечи набросил. Интеллигент долбаный!
Егорыч поддержал возмущение.
– Диван, говорит, там был. Нет, малай, зазря ты эту бабу обидел. Зазря.
– Телефон взял хотя бы? Или адрес?
– Да… не подумал как-то.
– Ну, правильно говоришь. Дурак и есть, кто бы сомневался. – Егорыч снова широко, с подвывом зевнул. – Всё мужики, пора спать. Завтра с ранья начинаем, а то не добудишься вас.
Он набросил на лицо какое-то ветхое полотенце и через пять минут уже храпел. Илья вскоре понял, что в таком комарятнике ему не уснуть до утра. Скатал ватное одеяло, на всякий случай прихватил ружьё с патронами. И фонарь.
– Ты куда? – Лысков приподнял голову.
– В лодке перекантуюсь. Заели, сволочи.
На берегу Камы кровососов было заметно меньше. Но были. Илья вспомнил торчащую из воды коряжину метрах в двадцати от берега и столкнул дощаник на воду. Подгрёб. Коряжина, вроде, лежала крепко. На месте. Он привязался за торчащий из воды сук, потом завернулся в одеяло и лёг на дно, на стлань.
Глава 6
Под утро сквозь сон Илье почудились какие-то звуки. Лёгкий, повторяющийся стук, как будто лодка тёрлась обо что-то. Почти над ухом услышал настороженный голос, но ни единого слова не разобрал. Затем какая-то возня… тоже совсем рядом. Он откинул с головы одеяло и провёл ладонью по лицу, сгоняя остатки сна. Сел. И тотчас отпрянул в сторону. С левого борта за ним внимательно наблюдали две пары глаз.
– Тьфу ты, чёрт! – Илья перевёл дух. – Перепужали вы меня, люди.
Люди, похоже, подчалили к дощанику на своей лодке и зацепились за борт каким-то странным веслом с поперечной рукоятью на конце. Один был совсем старик с длинными седыми космами на непокрытой голове, с седой бородищей и морщинистым, чёрным от загара лицом. Другой – совсем мальчик, лет около тринадцати, в наброшенном на голову капюшоне. Их лица плавали, словно в тумане.
Илья оглянулся на берег и – ничего не увидел. Покрутил головой. Над рекой, действительно, стоял густой, как вата, туман. И корягу, к которой привязался с вечера, тоже не увидел. Дёрнул за верёвку – она легко вытянулась из воды… «То ли отвязалась сама, то ли отвязали?» – промелькнула невольная мысль. С некоторым уже подозрением он уставился на своих странных гостей. И вдруг в глаза бросилось то, чего не смог увидеть с первого взгляда. На старике и на мальчике были надеты куски плохо выделанной кожи с остатками шерсти. На ногах – высокие кожаные бродни, без каблуков, перехваченные под коленями кожаной бечёвкой.
Конструкция лодки тоже показалась ему весьма странной. Илья пригляделся и увидел, что она сшита из больших кусков бересты в два слоя. Всё это обильно пропитано, промазано смолой и натянуто на деревянный каркас с помощью берестяных лент. Посреди лодки стояла квадратная плетёнка, полная свежей рыбы. Некоторые из рыбин ещё двигали жабрами. И лежала какая-то старинная то ли фузея, то ли пищаль с тяжёлым шестигранным стволом.
Илья решительно ничего не понимал. Кажется, старый лесник говорил, что на триста вёрст жилого духу в здешних местах нет. Но на такой лодке, да ещё с одной лопастью далеко не уплывёшь. Разве что по течению…
В этот момент старик слегка обернул к мальчику большую косматую голову и сказал пару слов на непонятном языке. «Местные… из аборигенов!» – догадался Илья. Сразу вспомнил, что гать через болото Егорыч называл почему-то зырянской. Пожалуй, это многое объясняло.
Он спросил:
– Вы кто?.. зыряне?
Непродолжительная пауза, старик кивнул. Показал на себя.
– Еремей.
Потом на мальчика.
– Мохча он.
Илья тоже назвал себя. Хотел спросить, где они живут и как здесь оказались, но старик снова бросил пару фраз по-зырянски, и Мохча убрал весло. Слегка оттолкнулся. Илья вдруг увидел, что дощаник сносит по течению и довольно быстро. Если верёвка отвязалась хотя бы часов пять назад, то, учитывая скорость течения, его могло снести километров на двадцать пять – тридцать от места стоянки. Или того больше. Илье сделалось не по себе, хотя он знал, конечно, чтобы прибиться к своему берегу, надо всего лишь грести поперек течения, подставив под него левый борт.
Пока он размышлял, зырянская лодка успела отдалиться и угадывалась в тумане смутной тенью. Сам не зная, зачем он это делает, Илья окликнул аборигенов:
– Эгей!
Ответа не последовало. Он хотел уже взяться за вёсла, как вдруг в разрыве между клочьев тумана лодка появилась вновь, прямо перед ним. Илье сделалось даже неловко за свой взыскующий вопль. Виновато развёл руками. Старик забрал у мальчика весло и сделал приглашающий жест. А может… Илье показалось? И начал грести, правда, в противоположную сторону.
– Почему бы нет? – пробормотал Илья. – По крайней мере, узнаю, куда занесло, в какие места.
Он развернул дощаник и приналёг на вёсла следом, стараясь не потерять рыбаков в тумане. Вскоре стало ясно, зырянская берестяная лодка по своим ходовым качествам просто образец совершенства, а его дощаник – обычное корыто с вёслами. Сколько он ни напрягался, ни хлопал по воде вёслами, разрыв тотчас увеличивался, стоило старому Еремею слегка шевельнуть своей лопастью. При этом их лодка не ныряла из стороны в сторону, а скользила, словно по ниточке, не оставляя за собой на воде даже следа.
Илья уже начал выбиваться из сил, как вдруг, словно на листе фотобумаги, проявилась высоченная стена леса, подступающего прямо к берегу. Спустя время они заплыли в узкую проточку с сильным встречным течением; оно трепало и мотало прибрежные кусты с такой силой, что они походили на живые. Вокруг дощаника тотчас вскипели пенные буруны, и продвижение вперёд сделалось невозможным. Более того, Илью начало сносить, и он едва успел ухватиться за подвернувшуюся ветку, не понимая, как старому Еремею, хотя бы и на зырянской лодке, удалось проскочить эту гидродинамическую трубу.
Он уже подумывал оставить затею и переждать туман на берегу, но в этот момент лодка с рыбаками призрачной тенью вылетела из туманной протоки мимо него, развернулась и вдоль левого её берега столь же стремительно ушла в обратную сторону. Илья едва разобрал за шумом воды надсадный голос Еремея:
– Лева держи!
С прилежанием тупого ученика, решительно ничего не понимая, Илья повторил манёвр – прижался к левому берегу, и сильное течение всосало его дощаник в протоку с той же силой, с какой выталкивало, когда он держался правого. Теперь Илья едва успевал уворачиваться от неожиданно появляющихся из тумана кустов и хлещущих по лицу веток…
Оба берега были глухи и дики; высокие кроны деревьев смыкались над протокой, образуя сплошное кружево ветвей, и терялись в сизом полумраке. Берега иной раз сходились на расстояние до десяти метров друг от друга, и вода в таких местах бурлила и кипела, будто в котле, поставленном на огонь. Был даже момент, когда он замешкался с вёслами, дощаник неожиданно вынесло из-за поворота на середину протоки и закрутило пропеллером, грозя опрокинуть лодку вверх дном. Едва-едва он сумел вырваться из водоворота и снова прижаться к берегу, черпанув при этом изрядно воды. Правда, теперь стало непонятно: несёт его вперёд или же в обратном направлении.
Казалось, протоке не будет конца. Илья, во всяком случае, потерял счёт времени, но неожиданно берега расступились и – снова растворились в густом тумане, а дощаник, хотя и без прежней скорости, продолжало куда-то нести. Илья, покрутившись на месте, в конце концов, решил, что вынесло на Каму, и единственный для него выход – грести к своему берегу поперек течения, подставляя левый борт.
Он так и сделал. Но едва заскрипели уключины, из клочьев тумана, подобно призраку, проступила огромная, длинная тень и двинулась прямо на него. Илья подвинул к себе ружьё. Но по мере приближения тень уменьшалась в размерах, темнела и – превратилась в зырянскую берестяную лодку. Дед Еремей подтянулся крестовиной на лопасти к дощанику, заглянул и молча подал Илье берестяной черпак. Это было весьма кстати: вода в дощанике доходила до щиколоток и сильно затрудняла движение.
Дальше двигались в том же порядке, но было непонятно, как в таком тумане, когда не видно ни зги, старику удаётся выдерживать нужное направление. Впрочем, туман начал постепенно рассеиваться и вдруг разом исчез, словно с глаз сдёрнули повязку. Илья закрутил головой по сторонам.
Вскоре он понял, в чём дело. Они шли вверх по какой-то реке… может, речке, которая образовывала в здешних низких местах живописную цепочку пойменных озёр, лагун, разливов, причудливо соединяющихся между собой болотами, протоками и просто камышовыми зарослями. Вероятно, по весне всю местность на многие километры заливали камские паводковые воды, и она превращалась в естественные нерестилища. Затем вода скатывалась, оставляя в озёрах, в камышах массу рыбы и прочей живности.
Глава 7
За очередным поворотом, на взгорке, глазам открылась живописная, почти сказочная деревушка, словно укрывшаяся под сенью вековых лип. Река здесь образовывала широкий плёс; её дальний берег терялся среди бесконечных камышей и осоки, и только по гривке деревьев можно было определить, где начинается суша.
Причалили…
К вящему удивлению гостя, Мохча оказался вовсе не мальчиком, а белобрысой девицей, вполне пригожей, с серыми, звероватыми глазами. Старый Еремей что-то сказал ей, и Мохча, прихватив фузею, легко побежала в гору. Илья помог старику выгрузить из лодки плетёнку с рыбой. Ведра четыре, не меньше… судя по весу. На дне лодки к тому же лежал сомёнок килограммов на шесть-семь. Неплохой улов.
Пока Илья отжимал одеяло и расправлял его на уложенные поперёк лодки вёсла, к берегу начал подтягиваться местный люд, в основном старики, женщины, дети. Они довольно бесцеремонно разглядывали гостя, ощупывали штормовку, болотники, кто-то крутил в корявых руках ружьё. Илье здешний «прикид» тоже показался любопытным. Домотканая, балахонистая одежда, похоже, льняная. Иногда с подпояской. Верхняя одежда на стариках из грубой, некрашеной холстины, довольно странного кроя. У одного из них Илья увидел даже нательный крест, правда, поверх рубахи и рядом на том же гайтане амулет из медвежьих клыков с ладанкой.
Еремей что-то объяснил, указывая на Илью и как бы испрашивая одобрение. Видимо, одобрение было получено, потому что женщины приступили к дележу рыбы. Сам Еремей, не дожидаясь конца делёжки, взял сомёнка за продетую сквозь жабры хворостину с сучком на конце, закинул за спину и, поманив гостя, тяжело двинулся в гору.
Когда поравнялись, Илья спросил:
– Здесь по-русски понимают?
Старик помрачнел. Ответил не сразу.
– Теперя мало. Ушли, которы знающи-то.
– Как ушли? Куда?
Но старик замкнулся, и до самой деревни больше не произнёс ни слова. Илье показалось, что за этим молчанием скрывается какая-то беда. Больше расспрашивать не стал. К тому же, его внимание поневоле переключилось на деревню.
Она и впрямь выглядела живописно. Рубленые из могучих сосновых кряжей избы. Крытые подворья. Крыши из колотого тёса, двускатные. На крышах резные охлупни с головами животных на навершии, кое-где украшенные рогами. Резные наличники. Всё добротно, светло и основательно. Под ногами не развороченная траками земля с глубокими колеями, а травушка-муравушка, как в сказке. Правда, сама сказочная деревушка оказалась невелика: три… может, четыре десятка изб. В липовых кронах над крышами было слышно, как гудят пчёлы. Илья даже разглядел подвешенную высоко на стволе борть.
О том, что в деревне появился гость, знали, похоже, все. Возле Еремеевой избы, на крыльце, под окнами, собралось десятка два народу. Илье такое внимание к его персоне было непонятно, но процедура повторилась точь-в-точь, как на берегу. Какой-то карапуз лет пяти, в холщёвой рубахе и без портков, цепко ухватился смуглой ручонкой за ружейный ремень и буквально повис на нём. Илья рассмеялся и подкинул малыша над головой. Поставил на землю.
– Рано тебе ружьё. Из рогатки пуляй.
«Хы! Не за жениха ли меня тут принимают?» – заподозрил Илья. На всякий случай, чтобы не показаться невежливым, он сдёрнул с головы вязаную шапочку и отвесил местному люду неспешный земной поклон. Поняли жест, может быть, правильно; во всяком случае, в ответ раздался добродушный смех.
Вслед за хозяином Илья взошёл на высокое резное крыльцо, и через тёмные сени один за другим прошли на поветь. Ей-богу, здесь было, на что посмотреть. По стенам на деревянных костылях развешены тугие мотки верёвок, бечевы, кожаных ремней, пласты сыромятины. На вешалах – десятка два сетей с глиняными кибасьями и берестяными кручёными поплавками; бредень. Железные капканы в углу, навалом. Скрученная в трубу медвежья полсть; ещё одна, вытертая – под ногами. На дальней стене растянута на деревянных гвоздях для просушки шкура росомахи. Очень много разной утвари: плетёные короба, корзины, деревянные кадушки, потемнелые от времени бочки, бураки. На поперечных жердях, под потолком, рядами развешена вяленая рыба и тушки дичи…
На мгновение Илье показалось, что он попал в этнографический музей. Но, похоже, ошибся. Еремей стянул через голову свою шкуру, повесил на стену и, сидя на бочке, взялся снимать бродни. Илья с интересом развернул шкуру – обычный прямоугольный кусок кожи с остатками ости и с дырой посерёдке, проём для головы. Хозяин заметил его интерес. Коротко прокомментировал:
– Лузан.
Ткнул пальцем в голенище.
– Чорос.
На ногах у Еремея остались толстые шерстяные чулки до колен. Их он тоже стянул и сунул босые ноги в мягкие кожаные поршни. Точно такие ногой подвинул Илье.
…К удивлению гостя, в горнице, куда привёл его хозяин, собралась, наверное, вся деревня. Сидели по лавкам вдоль стен, сидели на голбце, на кутнике, ребятня позалезала на полати, толклась возле порога. Еремей, не обращая ни на кого внимания, прошёл в передний угол, к накрытому столу. Тяжело опустился на лавку. Илья сделал точно так же.
«Очень похоже на официальный приём», – подумал он и, заметив на полатях давешнего карапуза, высунул ему язык. От неожиданности малыш сморщил нос и… вдруг чихнул. Стукнул лбом о полати. Всем сделалось смешно, все завозились, заговорили, и на этом официальную часть можно было считать закрытой.
Возле печи возилась пожилая хозяйка Марфа, но на стол подавала и обслуживала деда с гостем Мохча. Теперь на ней было надето тонкое, льняное платье с тканым узором, что делало её более женственной и грациозной, но по избе она сновала босиком, забавно сверкая из-под длинного подола розовыми пятками. Илье показалось странным, что у деда и бабки русские имена, а у внучки явно зырянское. «Языческое» на слух.
Мохча сняла крышку с большой глиняной корчаги, и по дымящемуся аппетитному запаху Илья понял, чем будут потчевать. Тушёная с картошкой рыба в сметане. Посуда оказалась сплошь деревянная или из глины (если в печь); у Ильи вновь появилось ощущение, будто он попал в этнографический музей: резные ложки, солонка в виде утки, ковш в кадушке со шучьей головой, сама кадушка на деревянных копыльцах, берестяной узорчатый бурак под молоко с резной крышкой, туесок с брусникой, черпак. Он заметил, что Мохча ни разу не взглянула в его сторону, но обслуживала гостя куда как прилежнее, нежели деда. И куски подкладывала потолще, послаще, вовремя подливала какое-то питьё с запахом мёда и хмеля, убирала из-под руки ненужную посуду, тут же споласкивала её.
Подобная успешь, на взгляд деда Еремея, случалась не слишком часто, поэтому он простодушно пояснил гостю:
– В охоту вошла девка. Рожать приспело.
Мохча через всю горницу полыхнула по деду, словно лезвием, своим звероватым взглядом. Но промолчала. Илья понял, однако, что русский язык девушка понимает, и окончательно утвердился в своей давешней игривой догадке: хочешь не хочешь, а жениться ему всё равно придётся, если он прогостюет здесь хотя бы дня три.
После трапезы, сославшись на усталость, Еремей куда-то убрёл. Правда, в дверях оглянулся.
– У Марфы баня протоплена. Ступай покуда…
Бросил пару фраз Мохче. По-зырянски. Та вспыхнула и, чтобы скрыть смущение, отвернула лицо в сторону. Когда дед ушёл, она сделала гостю знак следовать за ней.
