Версия для слабовидящихЧтобы помнили. Евгений МИЛЬЧАКОВ
(1930–2021)
«Жизнь-песня» называется одна из книг Евгения Алексеевича Мильчакова (1930–2021). Она, как и многие его произведения, о времени и об отце, писателе и издателе Мильчакове Алексее Ивановиче (1900–1966). Просто образец литературы такого рода. Автор во весь свой творческий рост предстаёт в прологе и эпилоге, а потом словно отступает в сторону, больше доверяя цитатам, воспоминаниям, письмам и дневникам своего визави. Но повествуя о других, он раскрывался и сам, яркими образами, незаёмным языком, отточенными комментариями. Это и позволяет делать вывод, что традиция возникает так и развивается от отца к сыну, от поколения к поколению. И отцовское: «Писателями мы будем. Это не фантазия. Я убеждён», – неожиданно прочитывается, как и обращённое к сыну, Евгению Алексеевиче Мильчакову.
Инженер-гидротехник, изыскатель, проектировщик, прораб, начальник производства, управляющий строительным трестом, он начал писать в 70 лет. За короткое время издал десятка три книг, стал членом Союза журналистов и Союза писателей России. В его литературном послужном списке изданная в период с 2001–2005 годы трилогия «Грозы и травы», «Лубнины», «О себе и прочем», целая серия книжек небольших, но по-своему знаковых: «От зари до зари», «О дворнягах, котах и не только», «О вороне Марине, ишаке Серёже, коте Семёне и дворняге Кара-бае», «О загранке» (в двух частях), «О керосиновых лавках, пивных, вокзалах и пани Хересовой», «Солнечка» «Чепецкие перекаты», «Закавказский анабасис», «Этапы» (в двух частях), «Спорт», «Киношки», «Банные истории», «Латунка – молодость моя», «Василиса Прекрасная», «Алексей Мильчаков. Солдат двух войн, поэт, библиофил», выпущенных в 2005–2008 годах. «Пока в ‘‘форме’’ – надо работать!» – любил повторять он и в 2010-м выпустил ещё две книги: «На семи ветрах» и «Жизнь-песня», в чём-то развивающую ту самую давнюю трилогию о времени и об отце, о себе и прочем. Но однажды не пришёл на свой юбилейный вечер в Герценке и, словно приучая читающую публику к тому, что его, любимого и почитаемого, может и не быть, не баловал новыми книгами и творческими встречами.
Не стало Евгения Алексеевича Мильчакова 1 июля 2021 года, но всё, что сделано им, построено, написано, сказано – осталось. Интонация судьбы его в памяти. Неуёмный азарт творчества, как пример. Пожелания жить в довольстве и умеренной трезвости, но напрячься, дабы вятские люди дождались-таки от «брательника по писательскому цеху», шедевров – как завет…
От первого лица:
«У меня распорядок жизни крестьянский. Ложусь рано – в полдевятого уже в кровати. Встаю в три-полчетвёртого утра. Кормлю кота, готовлю завтрак, делаю гантельную зарядку и сажусь за стол. С 5 до 7 – самое хорошее время для творчества… Все спят. Кот сытый спит. Жена спит. А я тихонечко сижу пишу. Пишу только от руки. А иначе – если не водить рукой по бумаге, теряется связь».
Из книги «Грозы и травы»
Когда в 1944 году вернулся отец, жить было уже полегче: садили картошку и овощи, лучше отоваривались карточки. Мать облегчённо вздохнула. Я хотел уйти из школы на завод или в ФЗО, как это сделали многие мои приятели, но домашние были категоричны: учись, получай образование, а там – видно будет.
В доме часто собирались товарищи отца и матери. Местные литераторы, учителя, врачи. Л. Дьяконов, Н. Васенёв, Т. Ванеева, Т. Гончарова, вернувшийся с фронта Л. Лубнин, контуженный подо Ржевом. Позднее – новые знакомые, фронтовики, друзья отца и мои старшие товарищи: Б. Порфирьев и О. Любовиков.
С 1949 по 1957 год я мало общался с семьёй и друзьями отца (учёба в институте в другом городе, работа в Средней Азии. Но с приездом навсегда в родной город встречи с ними, долгие вечера, споры о литературе, разговоры «за жизнь» были настолько интересны, что я их с нетерпением ждал.
Отец по натуре очень общительный. Много и часто ездил по области и по долгу службы, и по собственному желанию, часто встречался с людьми разных возрастов и профессий. Борис Порфирьев вспоминал: «Он очень любил общение с людьми, с природой. Ему всегда нужно было идти куда-нибудь и он шёл без оглядки. Помню, как он шёл по глубокому снегу в перелесках за Сельмашем, как заблудился в лесных окраинах Зонихи. Он любил гулять по ночам, мог вздремнуть на скамеечке в сквере».
Овидий Михайлович Любовиков рассказывал, как Алексей Иванович засидевшись в Москве у писателя Павла Вячеславова, уговорил их отправиться в полночь в Загорск.
«Много лет тому назад, когда я учился в Центральной комсомольской школе, получил однажды телеграмму, Алексей Иванович сообщает, что приехал в Москву и назначил встречу у московского писателя Вячеславова. Занятия в тот день затянулись, только поздно вечером я сумел выбраться. Едва встретились, обнялись, как он огорошил меня предложением: ‘‘Давайте махнём в Загорск’’. Тщетно хозяин квартиры и я отговаривали его от этой затеи отступиться. ‘‘Хочу, – говорит он, – увидеть, как рассветные лучи заиграют на куполах лавры!’’
На ночь глядя отправились мы в подмосковный город. И Алексей Иванович увидел, как восходящее солнце озарило купола Троице-Сергиевской Лавры».
Отец мне рассказывал, что, когда утром, замёрзшие они стояли у стен Лавры среди многочисленных прихожан и гостей, из ворот вышел священнослужитель, одетый по сану. Батя в пиджачке, с поднятым воротничком, отделился от своих друзей и бросился к нему:
–Благослови, Владыко!
– Я не Владыко, – ответствовал тот.
– Благослови, святой отец!
И святой отец, осенив его крестным знамением, изрёк;
– Благословляю тебя и друзей твоих, да не искушает вас лукавый. Иди, чадо, и молись Господу нашему!
Без долгих раздумий он мог сесть на электричку и укатить, например, на тихий разъезд Цепели или в Оричи.
Много в сердце горечи, Уехать, что ли, в Оричи, Погулять по Оричам С Николай Петровичем!
Отец был лёгким на подьём. Его особенно тянуло на лесные просёлки, в нашу вятскую деревню. Любил ходить на станцию – провожать поезда.
Из дневника. Апрель 1962 г.: «Спутешествовал на станцию. Посмотрел на фланирующих по перрону парней в пижамах, в распахнутых ковбойках и девок в узких, тугих брючках. Проводил владивостокский поезд. Захотелось поехать далеко-далеко…»
Питер. Москва, Чепца, Вятские Поляны, Уржум, Кумёны, Быстрица, Немда, Омутнинск, Верхняя Кама, Кай… Отец любил ездить
От первого лица:
«После книги о Мильчаковых я взялся за Лубниных – линию мамы. Они совсем другие люди. Мильчаковы боялись воды, Лубнины, напротив, прекрасно плавали. Мильчаковы были романтиками, бессребренниками, всё время куда-то спешили – на фронт, на ударные стройки метрополитена… А Лубниным были интересней архитектура и искусство. Это их привлекало…»
Из книги «Лубнины»
Льву Михайловичу не была чужда и поэзия. Он её знал и любил. Знал от древности до наших дней. Нет, конечно, он не был энциклопедистом. Просто были любимые поэты, на которых он часто ссылался и цитировал.
Публий Овидий Назон и Омар Хайям, Джефри Чосер и Роберт Бернс, Франсуа Вийон и Шарль Бодлер.
Из российских – Пётр Ершов с его сказкой «Конёк-Горбунок», Иван Мятлев. А из современных – Владимир Луговской и Сергей Наровчатов. Были, конечно, и Павел Васильев, и Борис Корнилов, были и другие.
Стихи не были чем-то значительным в творчестве Льва Лубнина. Сочинением их он заполнял паузы в работе над очередной повестью, очерком, рассказом, статьёй. Стихи разбросаны в его рукописях и письмах. Поздравления с памятными датами и праздниками, как правило, стихотворные.
Странно. Обычно поэты, перевалив определённый жизненный рубеж, пробуют себя в прозе. Здесь же обратный пример: в последнее десятилетие – только стихи.
Разбирая архив писателя, я насчитал более двухсот стихотворений. Стихи – разные. Стихи-раздумья, написанные наверняка вечером. Может быть, в минуты хандры или, как он сам говорил, в минуты мизантропического синдрома, когда он не хотел или не мог заниматься тем, чем должен был бы заниматься.
Я много раз заставал его вечером за письменным столом. Верхний свет был выключен. Горела настольная лампа времён конструктивизма, с глухим чёрным колпаком вместо абажура. Одно светлое пятно – на столе.
Лист бумаги, изрисованный характерными лицами, в основном мужскими. И Лев, складывающий очередной стих.
В марте озаренья и надежда Заполняют душу через край. Зорь весенних алая одежда, Обещая счастья, манит в рай. Но туда не всем открыты двери! Только тем, кто истину любя, Твёрдо знает, очень крепко верит, Забывая самого себя.
Размышления – размышлениями, философия – философией, но серьёзность в поэзии не очень-то характерна для Льва Михайловича. Его больше привлекали лёгкие, пусть даже и с горчинкой, но с юмором, со «смешочками» стихи, которые он почему-то называл «скрилями». Так вот этих скрилей – стопа!
Счастлив только тот писатель У кого Большой читатель. Острый, умный, благородный, Тысячный и миллионный. Все читатели нам любы – Жизни нет без книголюбов!
Когда я нырнул в писательский омут, мне говорили: «Ты там погибнешь, ты там потонешь». Я ответил, что хорошо плаваю – занимался комплексным плаванием, так что выплыву и из этого. Действительно, выплыл.
Правда, одноклассники шутили: «Ты постепенно превращаешься в местного Гиляровского!» А я и рад: вслед за отдельной книгой, посвящённой вятским пивным, взялся за истории о вятских банях и вятских кинотеатрах с начала 1930-х годов. Это записки старожила о вещах, о которых, наверное, больше никто не сможет рассказать. Всё, что я помню, хочется положить на бумагу. Пишу маленькими книжечками. Конечно, можно было выпустить всё одним большим томом, но в такой толстой книге хорошая вещь легко затеряется…
Из книги «На семи ветрах»
В Герценке проходят дни М. Е. Салтыкова-Щедрина. Я всегда ждал их с нетерпением. На эти традиционные чтения обязательно приглашали моего давнего, ещё со школы друга – Владимира Николаевича Баскакова.
Дни – днями, заседания – заседаниями, а вечера были наши.
Владимир Николаевич – выпускник Ленинградского университета. В 1968 году защитил кандидатскую диссертацию. Заместитель директора института русской литературы (Пушкинский Дом), член Советского комитета славистов и член Советского комитета ЮНЕСКО по изучению и распространению славянских культур. Автор многих работ по русско-славянским связям…
Честно говоря, в дни школьной юности никто не думал и не гадал, что Вовка Баскаков, наш друг и завсегдатай «Камчатки», действительный член подпольного Союза «МильБасИст», защищавший права учащихся, попранные администрацией школы, станет корифеем славистом.
Об этот свидетельствует хотя бы тот факт, что преподаватель русского языка и литературы, воспитанник старой гимназической и университетской школ Алексей Николаевич Красных недрогнувшей рукой писал поперёк Вовкиных сочинений – «Лень мысли и лень общая!» А однажды поставил Вовику за сочинение умопомрачительную оценку – «минус два»!
А Вова, которого все одноклассники уважительно величали «Старина», ходил с тетрадкой в руках и всем Минусовой же двойкой очень гордился, но на учителя никаких обид не имел.
Не ведал уважаемый всеми Алексей Николаевич, что через каких-то пару десятков лет Владимир Баскаков будет признанным знатоком русской литературы.
А в те годы по долгу службы мне довольно часто приходилось бывать в Северной Пальмире. Останавливался я всегда у Володи. Уезжая домой, обычно забирал у него из обширной библиотеки какую-нибудь книгу, требуя обязательный автограф. Вова был мастером эпистолярного жанра. Да и автографы выдавал всегда оригинальные, «с вывертом».
Например, на одной из книг о творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина, автором которой он являлся сам, было написано: «Жене Мильчакову для чтения с пользой и удовольствием». Однажды, опаздывая на самолёт, я схватил первую попавшуюся книгу, стоявшую на полке. Оказалась «История» Геродота. «Подписывай. Некогда мне. Под окном такси ждёт». Владимир Николаевич быстренько начертал: «Наша история, дорогой Женя, была ярче, богаче, красочней Геродотовой. Читай. Вспоминай нас и не забывай сороковые – пятидесятые годы» В. Н. Баскаков. 1972 г. Ленинград».
Кстати, Геродотову «Историю» я прочитал с интересом.
Через много-много лет эти книги стали предметом удивления моих коллег-строителей.
13 ноября – мой день рождения. Началось с того, что меня поздравили на работе. Собрались «приватно» в кабинете. Но, как обычно, нам не хватило. Что же делать? У поэта Сергея Наровчатова есть строчки, решающие такую проблему без всяких сомнений:
Я во хмелю всегда сентиментален… А ну, встаём, пошли ко мне домой!
Затащил я сослуживцев к себе, благо жил рядом. Хорошие мужики. Кадровые строители, но с некоторыми пробелами в общей культуре. Один из них, увидев стеллажи с книгами, удивлённо спросил:
– Неужели ты всё это прочитал?
– Всё. Даже значительно больше. Здесь в основном книги с автографами, – достаю томики подряд и показываю ему:
– Вот Борис Порфирьев, вот Лев Лубнин, Виктор Конецкий, два десятка книг Владимира Ситникова… и все с авторскими подписями, пожеланиями, напутствиями.
Дальше под руку попадается М. Е. Салтыков-Щедрин с Вовкиным автографом. Я уже не мог остановиться и продолжал как будто так и надо:
– А вот Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
Услышав про Щедрина, любознательный строитель подозрительно посмотрел на меня, но, боясь попасть впросак, ничего не сказал.
Ну а дальше – больше!
– А это великолепный Геродот. «История»!
Раскрываю фолиант. На форзаце автограф (Вовкин)!!! Строитель поперхнулся, а потом громко и удивлённо:
– Что? И этот тебе написал?!
Хорошо, что в это время нас пригласили на кухню за стол откушать, чем Бог послал…
От первого лица: «Ехал на станцию ‘‘Дальнюю’’ без билета. Попал в проверку. Строгая тётя с эмблемой в форме. Эмблема – как звезда у шерифа из американского вестерна. Выписывая штрафную квитанцию, спросила: ‘‘Как фамилия?’’ Отвечаю: ‘‘Клаузевиц’’. Она внимательно посмотрела на меня, задумчиво покачала головой. Было жарко, потно, да и она уставшая. Переспрашивать не стала. Вручила мне квитанцию, где я значился как Соболев...»
