Выпуск №1
Выпуск №2
Выпуск №3
Выпуск №4
Выпуск №5
Выпуск №6
Выпуск №7
Выпуск №8

Линии судьбы. Виктор БЕРДИНСКИХ

Отмечая недавно в библиотеке им. А. И. Герцена свой юбилей, доктор исторических наук, профессор, член Союза писателей России Виктор Аркадьевич Бердинских услышал немало добрых слов от представителей самых разных профессиональных сообществ, что, безусловно, закономерно и заслуженно. Творческая палитра его разнообразна, он в равной степени убедителен и интересен в исторических разысканиях, в документальной и художественной прозе, в драматургических своих опытах. Но особое место занимают в его трудах литературные портреты, исследования творчества поэтов от Ермила Кострова до наших дней. Некоторые из них: «Варлам Шаламов и его поэзия», «Поэт Николай Заболоцкий» – публиковались в «Вятке литературной». В продолжение и развитие темы – очерк о замысловатой судьбе и мотивах поэзии Николая Клюева.

В поисках легендарного Беловодья

Старообрядческие мотивы в творчестве поэта Николая Клюева

Николай Алексеевич Клюев родился 10 (22) октября 1884 года в глухой деревне Коштуге Андомской волости Вытегорского уезда Олонецкой губернии (на Русском Севере, ныне Вологодская область) в крестьянской семье.

Отец – сиделец в винной лавке. Дед и мать – старообрядцы: первый – из «самосожженцев», вторая – сказительница, «былинница» и «вопленица». Именно от матери унаследована любовь к фольклору: песням, духовным стихам, сказам, преданиям:

«Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обязан своей матери», – говорил впоследствии сын-поэт.

В 1893–1895 годах – учёба в церковно-приходской школе, затем – в 2-классном городском училище в Вытегре. Год учился в Петрозаводской фельдшерской школе, откуда ушёл «по болезни».

Крестьянским трудом не занимался никогда…

Многое в биографии Клюева известно только с его слов: это – часть его литературного образа. Некоторые эпизоды его ранней молодости просто апокрифичны и не поддаются проверке, отдельные события малодостоверны, но есть и несомненные факты, к примеру – странствия по Северу: паломничество на Соловки, пребывание в раскольничьем «Корабле»…

Стилизация – по старообрядческим книгам и канонам живой староверческой культуры – стала отличительной чертой Клюева: его речи и внешнего облика, образного мышления и литературного творчества, душевного склада и духовосприятия, мировоззрения и мироосмысления.

Эта стилизация проявляется даже в своеобразной его самоаттестации:

«Я – мужик, но особой породы: кость у меня тонкая, кожа белая, и волос мягкий. Ростом я два аршина и восемь вершков, в грудях двадцать четыре, а в головной обойме пятнадцать с половиной. Голос у меня чистый и слово мерное, без слюны и без лая, глазом же я зорок и сиз; нерпячий глаз у меня, неузнанный. Не пьяница я и не табакокур, но к сиропному пристрастен… В обиходе я тих и опрятен. Горница у меня завсегда, как серебряная гривна, сияет и лоснится. Лавка древесная песком да берестой натерта – моржовому зубу белей не быти…».

В 1905–1906 годах участвовал в «социальных брожениях» (вёл агитацию среди крестьян): на старообрядцев как многомиллионную (и, как правило, оппозиционную властям) силу тогда возлагали немалые надежды радикалы разных политических мастей (в том числе и прежде всего – социал-демократы и эсеры), а Клюев считал себя истовым старообрядцем. Сочинял «революционные» стихи. В январе 1905 года за «распространение антиправительственных прокламаций» арестован, получил шестимесячное тюремное заключение (отбывал его в Вытегре и Петрозаводске), затем находился «под негласным надзором».

В одном из писем к А. Блоку (1909) он заявлял: «Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казенного бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство ‘‘слепых’’, людоедство верующих…». Актёрство его с сильной примесью юродства – старинного русского средства самозащиты личности в экстриме для неё – черта всей его творческой жизни.

Следует отметить, что переписка с А. Блоком (1907–1912) – это вообще важнейшая часть биографии Клюева как поэта. Именно А. Блоку он посвятил и первый сборник своих стихов (с предисловием В. Брюсова) – «Сосен перезвон» (М., 1912. 90 с.).

К этому времени он (кроме того, что обошёл множество старообрядческих скитов на Севере) побывал также у сектантов-«хлыстов» в Рязанской губернии (1911), откуда, по его же словам, вынес «Братские песни» – свой второй поэтический сборник (М., 1912. 72 с.). В этом сборнике проявляются уже не только поэтический талант, но и некое «идущее от Лукавого» кощунство сектанта – «человека, который с Богом накоротке»…

Своё литературное реноме и свой имидж среди столичной и московской публики (светской и богемной) он выстраивал системно и целенаправленно – в образе «поэта от сохи».

Жена московского писателя С. Гарина, на квартире у которого Клюев нередко останавливался в 1913–1916 годах, вспоминала впоследствии об этом «неординарном» визитёре:

«Коренастый. Ниже среднего роста. Бесцветный. С лицом, ничего не выражающим, я бы сказала даже тупым. Длинной, назад зачесанной, примазанной шевелюрой. Речью медленной и бесконечно переплетаемой буквой ‘‘о’’…

Зимой – в стареньком полушубке. Меховой, потертой шапке. Несмазанных сапогах. Летом – в несменяемом, также сильно потертом армяке и таких же несмазанных сапогах. Но все четыре времени года также неизменно сам он весь обросший и заросший, как дремучий его олонецкий лес…».

Свои стихи Клюев читал весьма своеобразно – нараспев, как бы мелодекламируя, – и с большим успехом. По свидетельству той же Н. Гариной, поэт был человеком «очень земным», «очень неглупым, но себе на уме». Он играл роль то «блаженного», то «крестьянского пророка», то «простачка-мужичка». Склонность и способности к актёрству передались ему, очевидно, от деда, водившего в своё время по окрестным сёлам дрессированного медведя и устраивавшего с ним представления – на потеху деревенской публике.

Проявлялась у Клюева и тяга к бытующему на Руси с древности юродству: «загадочность речей», скоморошьи «шутки-прибаутки» – словом, «театр одного актёра», в котором, между прочим, основной и единственный исполнитель, внешне подыгрывая «господам-зрителям», на деле и «в грош их не ставит».

Со времени первых клюевских публикаций до выхода первого сборника его стихов прошло около семи лет. Он приобрёл репутацию «крестьянского поэта». И хотя религиозная образность, диалектизмы сочетаются в его стихах (как зорко подметил В. Казак) с некоторыми приёмами символизма, всё же он создаёт свою, глубоко оригинальную и самостоятельную поэтику. Она вполне независима от минорной лирики А. Кольцова, И. Никитина, И. Сурикова и зиждется сугубо (или в бóльшей степени) на первозданной народной песне.

Стихи Клюева, выдержанные в стиле народных плачей, духовных песнопений, ярко орнаментальны. Их театрально-обрядовая, музыкально-напевная сторона до сих пор остаётся не вполне осознанной отечественным литературоведением. Они густо населены миром крестьянских вещей в их мифологическом преломлении и святыми угодниками из древнерусской жизни: Медост и Микола Мокрый, Егорий на коне и Власий со скотом… Старообрядческие формы русской крестьянской культуры – главная ценность в мире для автора. Идеи мученичества страсто­терпцев, умерщвления плоти как средства преодоления природной греховности (идеи скопчества); аскетизма, связанного веригами и постничеством, поиски легендарного Беловодья – всё это и многое другое нашло отражение в стихах Клюева (особенно до 1918 года).

Нельзя не уловить в них и тональность обличительного пафоса, идущего от протопопа Аввакума – лучшего русского писателя XVII века.

Значительная часть клюевских стихов этнографична – в лучшем смысле этого слова. В них – живая суть сельского быта, лишённая внешней экзотики, но наделяющая своим голосом все предметы крестьянского обихода. Таковы его лучшие поэмы «Мать-Суббота» и «Заозерье», значительная часть его лирики.

Как поэт Клюев совершенно самобытен, и в зрелый период своего творчества он – в своих поисках новых путей русской поэзии – уже не только не эпигонствует, но и противостоит и символистам, и акмеистам. Любимые его поэты – француз П. Верлен, австриец Р. М. Рильке, древнееврейский царь Давид.

Клюевский стих удивительно многообразен: он то архаично-стилизован, то изыскан, то просторечно-озорноват, то лирически-символичен… Русь в нём – осознанно внеисторична: это – сказочная «Белая Индия», утопический мужицко-крестьянский «Рай».

Даже пытаясь приспособиться к советской власти в своём цикле стихов «Ленин», Клюев идёт от старообрядческого пафоса неприятия старой власти.

Пытаясь отстоять жизнь крестьянской культуры, поэт неизбежно попадал под топор большевистской диктатуры.

В 1916 году Клюев пытается организационно объединить и возглавить «новокрестьянских» поэтов (С. Клычков, П. Орешин, В. Ширяевец и др.). Попытка заканчивается, в общем-то, неудачей…

На какое-то время тесно связан с С. Есениным – отношениями свое­образной «дружбы-вражды». Широко (и скандально) известно их совместное участие в «литературных играх-посиделках» при императрице Александре Фёдоровне…

После 1917 года в творчество Клюева вмешивается мощная политизированная, злободневно-публицистическая струя. В 1918–1920 годах он состоит членом РКП(б), откуда, правда, исключается «за религиозность». Сближается, как и С. Есенин (которого, кстати, в детстве воспитывал дед-старообрядец), с левыми эсерами, хотя, в сущности, остаётся радикально левым народником, «переодетым» под крестьянина… Впрочем, сотрудничество с лево­эсеровской литературной группой «Скифы» приносит для поэта и определённые практические результаты: в берлинском издательстве последней в 1920–1922 годах выходят сразу три сборника его стихов.

А в Петрограде в 1919 году издаётся самое полное (в двух книгах) собрание стихов Клюева – «Песнослов» (Пг., 1919. 10 000 экз. ; Кн. 1 – 320 с. ; Кн. 2 – 256 с.). Несмотря на некоторую политизированность, творческие итоги 1918–1919 годов представляют собой вершину поэтической жизни Клюева.

Но отношение властей к нему уже в начале 1920-х годов резко меняется. И главная причина этого кроется, несомненно, в отчётливом переходе поэта на позиции твёрдой защиты разрушаемых большевистским режимом устоев крестьянской жизни:

Поразительное творческое достижение Клюева – поэма «Мать-Суббота», в которой одухотворение всех вещей в крестьянской избе перерастает в проповедь высокого гуманизма обычной жизни («лада») русского крестьянина:

Языческое, старообрядческое и просто христианское переплавлены в его поэзии в межвременное искусство – это тайное предчувствие гибели русской крестьянской культуры. Отсюда и духовная мощь поэта в лучших своих творениях.

Советская официальная критика по отношению к поэту приобретает всё более жёсткие (и даже жестокие) формы. Не исправила положения и книжка стихов «Ленин», вышедшая в 1924 году тремя изданиями. Игра Клюева с властью заранее обречена на поражение. Изымается цензурой его «Плач о Есенине» (1926). Расхожим применительно к нему становится ярлык «кулацкий поэт». После публикации поэмы «Деревня» (1927) и выхода сборника «Изба и поле» (Л., 1928. 108 с. 3 000 экз.) этот ярлык приклеивается к нему намертво, а издание его стихов в СССР полностью прекращается – почти на полвека…

В 1923–1932 годах поэт живёт в Ленинграде. Писатель Г. Гор так вспоминает облик его городской квартиры конца 1920-х годов:

«Но вот дверь открылась, и вместе с ней открылось нечто, не поддающееся реалистическим мотивировкам. Перед нами была изба, по брёвнышку перенесённая из Олонецкой губернии и собранная заново, разместившаяся в петербургской квартире.

Между брёвен торчал мох. Из щелей выполз таракан. Под дощатым потолком были полати. Большая русская печь занимала половину избы. Перед печью стояла квашня.

За простым дощатым столом сидел человек с большим бабьим лицом. Борода казалась приклеенной. В углу висел портрет Богородицы кисти Симона Ушакова – одновременно икона и историческая реликвия.

Клюев, сложив совсем по-бабьи на животе руки, заговорил, окая и причитая, о погоде, почему-то о льне, гумне и деревенском густом сусле».

Конечно, всё это – существенные элементы жизнетворчества Клюева. Многое здесь отмечено и «гендерными перверсиями». Но если такого рода «девиации» у М. Кузьмина – это нечто от нравов «империи времён упадка» (позднеримских терм и т. п.), то в поэзии Клюева они от какого-то доморощенного сектантства, в частности от «хлыстовского радения». Во всяком случае именно в этом ключе выдержаны его стихи о «скопчестве»:

Сам же Клюев вершиной своего творчества считал поэму «Погорельщина» (написана в 1927-м, впервые опубликована лишь в 1991 году). На рубеже 1920 – 1930 годов поэт вместе со своим молодым другом – художником А. Н. Яр-Кравченко проводит несколько раз лето в вятской деревне Потрепухино (близ Кукарки – Советска). По недостоверным данным он жил в баньке в задах одного из домов. Вероятно, так было дешевле. Дружба с красивым художником носила, по словам одного из современников, «нестандартный характер».

В 1929 году они жили здесь в августе – сентябре (Клюев пишет поэму «Каин»), в 1930 году также в августе – сентябре (пишет поэму «Последняя Русь» – первоначальное название «Песни о Великой Матери»), в 1931 году жили в июле – сентябре (пишет вторую и третью части «Песни о Великой Матери» – осталась незаконченной). Судя по всему здесь в Потрепухине ему удивительно легко работалось. И это немудрено: полноводная Вятка, сосновый бор и луга – всё рядом. Отличный воздух и доброжелательные вятские крестьяне, а также дешёвые продукты питания по сравнению со столицами – всё это способствовало творческой работе.

В 1932 году поэт перебирается из Ленинграда в Москву. Средств к существованию – практически никаких. Советская печать для него закрыта. Критика свирепствует. Посвящённая Клюеву статья в «Литературной энциклопедии» (1931) напоминает, скорее, политический приговор:

«…Поэмы ‘‘Деревня’’ и ‘‘Плач по Есенину’’ (1927) – совершенно откровенные антисоветские декларации озверелого кулака. Клюев открыто проклинает революцию… и предрекает, что ‘‘мужик сметёт бородою’’ новое татарское иго…».

Чтобы хоть как-то «пробиться», поэт пытается внешне мимикрировать, пишет, в частности, слабый и конъюнктурный цикл «Стихи из колхоза» (1932–1933 годы). Всё оказывается тщетным…

Да и по сути своей его поэзия («Песни Гамаюна», цикл «Разруха» и др.) остаётся неприкрыто антибольшевистской. Он не приемлет ни «индустриализацию», ни тем более! «коллективизацию», которая уничтожила российское крестьянство:

Рукописи своих стихов поэт пре­доставляет для ознакомления другим литераторам, сам декламирует в чужих гостиных и дружеских компаниях… И беда не заставила себя ждать: сочувствовавший и помогавший ранее Клюеву в жизненных трудностях И. Гронский (тогда – главный редактор журнала «Новый мир»), возмутившись «антисоветчи­ной» клюевских стихов, «растлева­ющих» литературную молодёжь, «сигнализировал» об этих «возмутительных фактах» руководству «органов». После его телефонного звонка исполняющему обязанности председателя ОГПУ Г. Ягоде и с «высочайшей» санкции И. Сталина 2 февраля 1934 года Н. Клюев был арестован.

На допросах поэт показал:

«…Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причём это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей…

Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:

Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?

Ответ: Поэму «Погорельщина» я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашённых ими гостей. Так, читал я «Погорельщину» у Софьи Андреевны Толстой, у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, группе писателей, отдыхавших в Сочи, у художника Нестерова…».

Решением Особого совещания при ОГПУ от 5 марта 1934 года Клюев, обвинённый по статье 58-10 Уголовного кодекса («контрреволюционная агитация», а также «создание монархической и церковной организации писателей»), был подвергнут 5-летней ссылке и отправлен в посёлок Колпашево Нарымского края (ныне город Колпашево Томской области).

Сохранились письма поэта из ссылки. Они вопиют о том, что условиями голодного быта он был поставлен там на грань жизни и смерти.

По ходатайствам некоторых знакомых и неравнодушных к нему людей он осенью 1934 года переводится в Томск. Но и здесь творчески работать из-за нужды почти невозможно.

Здоровье поэта разрушено. В марте 1936 года его разбивает паралич, после которого он долго не мог восстановиться…

Пережить «большой террор» ему не было суждено «по определению»: областное УНКВД просто не могло миновать его в поисках подходящей фигуры при своих фабрикациях «дел» о надуманных «контрреволюционных организациях» – Клюев подходил для этого, как никто другой.

И 5 марта 1937 года он вновь арестован, в июне тройкой при УНКВД – как участник вымышленной «монархо-кадетской организации ‘‘Союз спасения Родины’’» и за «контрреволюционную повстанческую деятельность» – признан подлежащим «высшей мере наказания» и осенью (предположительно 23 или 25 октября) того же года – расстрелян в Томской тюрьме…

Первая его посмертная (и послереабилитационная) книга увидела свет лишь в 1977 году…

Как поэт Клюев занимает в отечественной литературе очень достойное место. А в наши дни ценность его редкого поэтического дарования, питавшегося жизнелюбием и духовной мощью русского крестьянства, ещё более возросла. Крестьянство в России ХХ века уничтожено полностью, но голос, цвет, вкус и запах того утраченного мира ныне востребованы как один из источников исторической самоидентификации народа.

Конечно, в своём литературном творчестве Клюев удивительно разнороден и даже противоречив: поэт из деревни, но не крестьянин по сути свой; религиозный старообрядец, но по всем формально-церковным канонам богохульник; «неонародник» и мистик; враг «машинного города», но при этом проведший значительную часть своей жизни (и желавший жить) именно там; самостоятельный и оригинальный поэт и одновременно изощрённый стилизатор фольклорного и архаичного пластов русской речи…

Но ведь как раз на сопряжениях всех этих противоречий и расцветал его самобытный (и посему одинокий) поэтический талант. Нелишне также помнить: это единственный крупный русский поэт XX века, поднявший свой голос против сталинской «коллективизации» – гуманитарной катастрофы, уничтожившей миллионы крестьян.

Может быть, это и есть реальное проявление подлинного гуманизма.