Версия для слабовидящихРодословие. Татьяна ТУНГУСОВА
«Чем старше становимся мы, тем чаще возвращаемся к прошлому и задумываемся: а что же такое чувство малой родины, любовь к своему Отечеству, семейные корни? Что питает их, что не даёт забыть о том, откуда мы родом? Словами это выразить трудно, но душу согревают воспоминания о родных людях, их судьбах. И вдруг ты находишь в них нечто созвучное своей судьбе, своим ощущениям. И понимаешь: прошлое тесно связано с настоящим, день вчерашний – с днём сегодняшним, а слова ‘‘родина’’, ‘‘род’’, ‘‘родичи’’, ‘‘родство’’ – не просто однокоренные, они объединяют многие поколения одной семьи в единое целое». Так пишет член Союза писателей России, автор поэтических книг «Деревенская невеста», «Душа не знает выходных», «Два билета в бабье лето», «След в след» Татьяна Тунгусова в предисловии к своему повествованию о родных и близких людях, о родине малой, о стране большой. Так диктует ей память.
Память – её на замок не закроешь…
Утро пахло пирогами
…Я просыпаюсь от того, что на кухне хлопнула дверь. Это бабушка, подоив корову и отправив её в стадо, поднялась со двора с полным подойником молока. Сейчас она процедит его и нальёт мне в кружку. В щель между занавесками вижу ярко-синее небо. Старая липа за окном хлопает листьями-ладошками. Лужайка за дорогой – сплошной жёлтый ковёр из одуванчиков. Скоро там соберётся ребятня из соседних домов.
Опускаю босые ноги на пол, тянусь за платьем. Дедушкина постель уже заправлена. Он встаёт с первыми лучами солнца и до работы час-другой обязательно проводит в саду. Я знаю: там он разговаривает с яблонями.
Детство моё прошло в патриархально-тихом Яранске на юге Кировской области. Каждое утро начиналось не только со стакана парного молока – в шесть утра Гимном Советского Союза салютовал новому дню чёрный репродуктор-тарелка. Ему вторил перезвон церковных колоколов, зовущий к заутрене. А заводы-работяги: спиртовый и ликёро-водочный – приветствовали город басовитыми гудками. Но однажды по чьему-то строгому приказу свыше они вдруг умолкли – и колокола, и гудки. И утро сразу утратило частицу своей неповторимой прелести, стало обыденным, будничным.
Особенно радостными были воскресные пробуждения. Открыв глаза, я наблюдаю, как мечутся по потолку, скрещиваясь и перегоняя друг друга, тени. Это мимо нашего дома с базара и на базар идут люди. Ржание лошадей, мычание коров, блеяние овец, скрип и громыхание телег… В воскресный день на нашей улице оживлённо. Ещё бы, ведь она соединяет два рынка: обычный, где торгуют продуктами и где привольно раскинулась барахолка, и «скотский», на котором можно купить любую живность.
Интересно, кто сегодня возьмёт меня с собой? Бабушка вроде бы собирается за мясом. Если пойду с ней, то снова увижу марийцев – они приезжают на базар из ближайших деревень со своим товаром. Мне нравятся их национальные костюмы из домотканого сурового полотна. Особенно нарядны женщины. Поверх рубах с длинными рукавами одеяние типа сарафанов с «крылышками», расшитых жёлтыми, алыми, зелёными, синими атласными лентами, отделанных вышивкой. На шее в несколько рядов монисто из мелких потускневших монет, деньги вплетены в косы. Под платком на голове нечто, напоминающее островерхий кокошник. На ногах лапти.
Если вложу ладошку в сухощавую и сильную дедушкину руку, значит, мы пойдем на «скотскую» площадь покупать лошадь. Нет, не для себя – для организации, где дедушка работает. Если лошадка попадётся смирная, он подсадит меня к ней на спину, всего на минутку. Но сначала мы будем долго кружить возле коновязей и разглядывать мерно хрупающих сеном животных. А когда какой-то гнедой или чалый понравится дедушке, он подойдёт к нему, ласково потреплет по шее, согнёт жеребчику переднюю ногу в колене, осмотрит копыто, потом заглянет в рот. Дедушка говорит, что по зубам можно определить возраст лошади.
Туда, откуда слышен свиной визг, мы не подходим. В прошлый выходной дедушка принёс с базара поросёнка и пустил его прямо в комнату. Весело хрюкнув, тот с визгом начал носиться от стены к стене. В одно мгновение спавший на кровати чёрный котёнок Тимошка взлетел на верх трюмо в резной деревянной раме и там застыл, выгнув спину. Дедушка снял его, но котёнок словно окаменел, только сердце билось часто-часто. К вечеру Тимошка умер. «От испуга», – сказал знакомый ветеринар.
Ещё в воскресенье в нашем доме всегда пахло стряпнёй. Бабушка свято соблюдала традицию. Квашонка растворялась с вечера. А к обеду огромная русская печь уже «выдавала» пироги с самой разной начинкой. Они лежали на столе, укрытые полотенцами («отпыхивались», говорила бабушка), румяные, ароматные. И до сих пор этот запах тоже ассоциируется у меня с детством.
Наш старый дом
Говорю: «Наш дом», – и перед глазами встаёт деревянный двухэтажник с высокими окнами.
Не знаю, как назывались улицы в старинном Яранске. А в советские времена имена им давались (как, впрочем, повсеместно) с революционно-литературным уклоном. От леса к реке скатывались улицы Молодой Гвардии, Лермонтова, Пушкина, Некрасова и Тургенева. Этот ряд продолжали улицы Труда, Ленина, Свободы и Карла Маркса. На ту, что тянулась вдоль самой реки, громкого имени не хватило, и её прозаично нарекли Набережной. Перпендикулярно им и словно рассекая городок на две части, спускалась вниз улица Яранская, позднее получившая имя революционера-земляка Радина. На пересечении этой улицы с улицей Некрасова и стоял (но уже не стоит) наш дом под номером 41 в обрамлении старых лип, от аромата которых летом захватывало дух, зимой же далеко разлетались семена-парашютисты.
Дом этот ещё в позапрошлом веке для своей большой семьи построил мой прадед Ювеналий Яковлевич Киселёв. Был он служащим (не знаю только, по какой части), на работу ездил в Горький. Супруга, Александра Васильевна, происходила из купеческого сословия: брат её, Павел Васильевич Крутовских, был купцом. Родственники со стороны сестры Елизаветы Васильевны (по мужу Шевелевой) владели в городе пекарнями и кондитерскими. О других, более старших поколениях этой уважаемой в Яранске семьи, узнать мне, видимо, уже не дано. Помню только своего рода фамильное предание: Яков Митрофанович Киселёв (дед моего, стало быть, деда) умер в возрасте 102 лет по чистой случайности: катаясь на Масленицу в розвальнях, зашиб о столб мизинец ноги. Развилась гангрена. В столь почтенном возрасте на голове у него не было ни одного седого волоса, а во рту – ни одного разрушенного зуба.
У Ювеналия Яковлевича и Александры Васильевны было шестеро детей. Видимо, и дом строился с таким расчётом: на первом и втором этаже – по три просторные комнаты, кухня, подсобные помещения. Но дети для того и вырастают, чтобы идти по жизни своими дорогами. Анатолий, кадровый военный, оказался во Владивостоке, Валентина – в Мурманске, Владимир долгое время был директором школы в Вахрушах. В Яранске при родителях жила Зинаида – инвалид детства, сын Михаил с женой и детьми, а с 1939 года – мой дедушка Александр Ювенальевич с семьей.
Он хотел петь на сцене
Память сохранила дедушку Сашу высоким, худым, почему-то в гимнастёрке и фуражке военного образца, хотя в армии он не служил (болел туберкулёзом), с аккуратными усами и бородкой.
Дедушка Александр Ювенальевич,
студент Казанского сельхозинститута
У него был прекрасный, может быть, профессионально не обработанный, но природой поставленный голос. И хотя певческая карьера по причине слабых лёгких была невозможна, петь дедушка любил и охотно участвовал в самодеятельных концертах на сцене городского Дома культуры. Репертуар был достаточно сложен и серьёзен: помимо песен – романсы, арии из опер. Стоит мне сегодня услышать ариозо Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин» – «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?», песенку герцога из «Паяцев» Риголетто («Сердце красавицы склонно к измене…»), прикрыв при этом глаза, как снова я, маленькая девочка, сижу в зрительном зале и жду, когда на сцену выйдет дедушка. С первыми аккордами рояля голос его устремляется вверх, без всякого микрофона и без всяких видимых усилий долетая до последних рядов, до балконов. И вслед за ним, как отпущенный воздушный шарик, рвётся, трепеща и замирая от счастья, моя душа.
Дедушка умер той осенью, когда я пошла в первый класс. У него было больное сердце, в последнее время он не расставался с нитроглицерином. И надо же – завёл рукояткой трактор. В больницу его увезли прямо с работы. А там, не разобравшись, вкололи что-то не то… В последние мгновения, отпущенные ему, он пел в больничной палате, полусидя, откинувшись на подушку: «Итак, всё конечно, судьбой неумолимой я обрёчен…». Ничего не имея против оперы Направника в целом, эту арию Дубровского я почему-то не могу слушать до сих пор.
Соболезнования по поводу безвременной его кончины родным выразило Управление садоводства, пчеловодства и плодопитомнических хозяйств Кировского облсельхозуправления, назвав Александра Ювенальевича одним из старейших агрономов области.
Теперь понимаю: для жизни дедушка человек был не очень удобный. Честен, принципиален – это да. Но – импульсивен, азартен (любил бега и преферанс, играть в который мог ночь напролёт в хорошей компании). Если уж в день выборов катал нас, ребятишек, на лошади, то так, чтобы снег из-под копыт бил в передок саней, а все прочие упряжки оставались далеко позади. Не прочь был выпить – сам настаивал водку на ягодах и травах. А если после этого хорохорился, тянуло на «подвиги», усмирить его могла только бабушка. Ей это удавалось без труда, потому что по силе характера она дедушке ничуть не уступала.
Иногда между ними, особенно в молодости, вспыхивали конфликты. Бабушка чаще всего выходила из них победительницей. Она вспоминала: в первый год совместной жизни дедушка нередко высказывал вслух, что жена его «с горничной выросла». При этом рассматривал на свет плохо (по его мнению) вымытый стакан или водил носовым платком по тарелке. Ни в чём не повинная посуда летела под порог, разбиваясь вдребезги.
– Скоро всю перебьёт, – жаловалась молодая жена соседке.
– А ты так сделай, – учила та. – Он стакан под порог, ты тоже, он тарелку, и ты не уступай. Посуды у вас немного, опомнится, пожалеет.
Сказано – сделано. Дедушка хлопнул об пол стакан – бабушка – чайную чашку, дедушка тарелку – бабушка две, приговаривая: «Бей мельче, собирать легче!»
– С ума сошла? – ошарашено спросил он.
– С тебя пример беру, – парировала она.
Урок пошёл впрок. Инцидент был исчерпан, а вопрос мытья и чистоты посуды навсегда снят с повестки дня.
Бабушка поседела в 25 лет…
Положа руку на сердце, могу сказать: это была женщина непростой судьбы, перипетии которой закалили её. Считаю себя счастливой уже потому, что детство моё прошло под знаком бабушки.
Как-то не принято было в первое послевоенное десятилетие пристраивать малышей в детские сады. Мои ровесники росли рядом с бабушками. Родители были заняты на работе, на партсобраниях, педсоветах, репетициях, других не менее важных общественных мероприятиях. А бабушки, которые всегда были дома, управляясь по хозяйству, успевали при этом воспитывать нас.
Помню стихи, которые бабушка рассказывала, укладывая меня спать, когда я была совсем маленькая: «У мамаши обезьянихи, жирной злой орангутанихи, жили-были три детёныша, три малютки обезьёныша…». Приключения этой троицы были весьма забавными, позднее ими восхищались мои дети. Да вот беда – до сегодняшних дней память донесла лишь начало.
Только в 80-е годы доступными стали произведения Лидии Чарской, которые также пересказывала бабушка. А как мечтала я, став взрослой, прочитать «Джейн Эйр» Бронте – ведь бабушка в юности так любила эту книгу.
Ещё она знала множество песен. Это был не совсем обычный набор: диапазон колебался от городского романса («Чем ты, миленький мальчик мой, болен? Если болен, врача позову…») и песни о казни Степана Разина («Словно море в час прибоя, площадь Красная шумит…») до народной о тонкой рябине. А между ними – наши, родные, советские: «Три танкиста», «Идёт состав за составом».
Будучи человеком верующим (я не видела, чтобы она молилась, но в ногах кровати висела небольшая иконка жёлтого металла необычной ромбовидной формы), бабушка втайне от отца и матери крестила меня. С ней я несколько раз побывала в действующей церкви – до сих пор не могу забыть ощущение света и простора, охватившее меня тогда.
От бабушки же впервые услышала об отце Матфее, яранском чудотворце, который теперь канонизирован и причислен к сонму святых православной церкви. В начале пятидесятых прошлого века его могила на городском кладбище, с которой болящие и скорбящие брали землю для исцеления, была властями срыта, место это зацементировано. Но на серой бетонной площадке горели свечи, а люди брали уже не землю – воду, скапливающуюся в неровностях.
Бабушка моя поседела в одночасье в двадцать пять лет – по платку, который был на голове: часть волос, покрытая им, осталась тёмной, надо лбом же и висками они побелели, словно два крыла легли от пробора вниз, когда заболела маленькая дочь.
Они приехали из Казани в Яранск: бабушка, дедушка и полуторагодовалая Ирочка. В гости. В двадцатые годы путь этот, и по нынешним дням неблизкий, проделывали на лошадях за несколько дней. Ночевали под открытым небом – в деревенских избах было столько клопов и тараканов, что однажды бабушка просидела возле ребёнка ночь, отгребая насекомых руками. В этих же избах покупали продукты: хлеб, молоко – махнув рукой на гигиену.
Через два дня по приезде у ребёнка открылись понос и рвота, ещё через день девочка отказалась от еды, потом начала закатывать глаза.
– Дизентерия, – поставил диагноз пожилой фельдшер. – Обезвоживание организма. Вряд ли выживет.
День и ночь носить девочку на руках бабушка уже не могла, иссякли силы.
– Ты сходи на могилу к отцу Матфею, – посоветовала свекровь.
Привязав дочь к себе широким полотенцем, бабушка пошла вниз по улице. Кладбище было далеко, она совсем измучилась, пока добралась до него. Только от ворот повернула направо – навстречу женщина:
– У вас какое-то горе?
И бабушка неожиданно для себя рассказала той, что идёт она к отцу Матфею помолиться с последней надеждой.
– Купи грецких орехов, – посоветовала женщина, – ядра убери, а скорлупу промой и прокипяти, чтобы цвет напоминал чайную заварку. Как запросит ребёнок пить, так и давай вместо воды…
И тут же исчезла, словно растворилась среди оградок и крестов.
– Отец Матфей таким образом тебе помог, – сказала свекровь, когда Ирочка, вопреки прогнозам медиков, поправилась.
«Невкусно, да ешь!»
Да что я всё: бабушка, бабушка. Давно пора сказать, что звали её Антонина Михайловна Киселёва (в девичестве Мочёнова). Родилась 23 июня 1901 (а по её словам, 1900 года) в городе Казани.
В семье директора «Резинтреста» Михаила Андреевича Мочёнова (отец и братья его зарабатывали на жизнь иконописью) детей по городским меркам было, пожалуй, многовато: пятеро. При родах последнего, Васи, умерла жена. Обременённому семейством и грудным младенцем вдовцу ничего другого не оставалось, как жениться вновь. Сосватали ему девушку из хорошей семьи, Анну Георгиевну Перекропову. Было только одно «но»: мачеха лишь на несколько лет оказалась старше своих падчериц Натальи и Антонины и была почти ровесницей старшему из детей Александру.
Может быть, потому самоутверждалась она более чем странно: строгостью, подчас граничащей с жестокостью. На видном месте в прихожей повесила собачью плеть. Скоро дети поняли, что под горячую руку мачехе лучше не попадаться, равно как лучше не жаловаться, если что-то болит. Однажды на катке Тоня упала, ударилась головой о лёд. Тихонько прокралась домой, легла. Утром горничная, увидев намокшую от крови подушку, подняла шум. Врач, удивляясь терпению пациентки, только качал головой, выстригая волосы вокруг раны (а коса была в руку толщиной, когда бабушка сидела на стуле, сантиметров пятнадцать лежало на полу).
– Не пойду к Мочёновым! – отбивался руками и ногами племянник Анны Георгиевны восьмилетний Миша Еремеев (в будущем профессор Кировского сельхозинститута, микробиолог). – У них невкусно – да ешь, не хочешь, да доедай!
Действительно, дети до последней крошки должны были съедать всё, что положено в тарелки. Ах, это блюдо не нравится? Выйди из-за стола! Останешься не только без обеда, но и без ужина. А назавтра, только сядешь за стол, перед тобой ставят то же ненавистное кушанье – раз за разом, до тех пор, пока, наконец, оно не будет съедено без остатка.
От такой «педагогики» первым ушёл из дома старший сын Александр. Его закружила романтика предреволюционных лет. Близко был знаком с Муллануром Вахитовым, одним из руководителей борьбы за Советскую власть в Татарии. Да так и сгорел в огне Гражданской войны, даже могилы не осталось.
Наталья вышла замуж за человека много старше себя. Она умерла в войну от голода. Дочери Ольге тогда было четырнадцать лет. Бабушка забрала её в Яранск и воспитывала до совершеннолетия.
Лучше быть голодной, но гордой
Бабушка тоже ушла из ставшего чужим дома: поступила в Казанский медицинский институт, переехала в общежитие. А время для того, чтобы остаться без поддержки семьи, было не самое лучшее. На дворе год 1918-й. За право учения нужно платить. Продуктовый паёк (в котором пшено да ржавая вобла) – пополам. Одну часть продать на рынке – вот и деньги. Но чем питаться до конца месяца? Нет, просить у мачехи и отца она не будет – самолюбие не позволит. Можно вечерами после лекций и практики ходить по квартирам делать уколы. Темно, страшно, в любом подъезде могут раздеть. Так ведь снимали уже с неё «всесезонное» пальтишко на рыбьем меху – на следующий день подкинули на крыльцо общежития с запиской: «Такое барахло не берём». Можно в свободное время подрабатывать в тифозном госпитале, хотя, конечно, заразиться недолго.
Бабушка Антонина Михайловна
в одеянии медсестры тифозного
госпиталя.
Казань 1920–1921 гг.
Но не спас и госпиталь. От безысходности она решилась на отчаянный поступок: посадила на себя вошь с тяжёлого больного, а перед этим зашла в фотографию. Что ж, и у сильных людей бывают минуты слабости. Но не в 20, а в 80 с лишним суждено было ей покинуть сей мир.
Она была способной студенткой – уже ассистировала на операциях самому Вишневскому, чьим именем будут позднее названы клиника и улица в Казани. Но, проучившись два года, институт вынуждена была оставить. Лучше так, чем поклониться мачехе и попросить помощи!
Отец, мачеха и брат Андрей к тому времени перебрались в Москву: Михаила Андреевича как крупного специалиста в своей отрасли пригласили на «Красный треугольник».
Двадцатые годы. Тогда из-за границы ехали в Россию многие. Кто из чистого любопытства, кто-то действительно помочь восстановлению народного хозяйства. В числе последних был инженер Торп (возможно, Торн). Как познакомился он с бабушкиной мачехой, можно только догадываться. Но, разведясь с Михаилом Андреевичем, Анна Георгиевна сбежала с этим американцем в его страну, где и был сей брак узаконен. Она родила ему то ли двоих, то ли троих дочерей.
Тема эта была долгое время в нашей семье закрытой. Сейчас заграничной роднёй можно гордиться. А лет сорок-пятьдесят назад о том, что бабушкина мачеха променяла Россию на Америку, где, по всей видимости, нашла-таки своё счастье, говорить можно было только шёпотом и под большим секретом. Иначе мать с отцом в пять минут вылетели бы из партии.
Итак, дедушка мой, Александр Ювенальевич, мечтал учиться в консерватории и стать оперным певцом, а вместо этого поступил в Казанский сельскохозяйственный институт на агрономический факультет. Но ведь не случись этого, не встретился бы он с бабушкой, а значит, не писала бы я этих строк.
Они поженились в 1922-м. В 1924-м у них родилась дочь Ирина, моя будущая мама.
Учиться я поехала в Казань
Антонина Михайловна осталась в памяти грузной, тяжело передвигающейся из-за больных ног. Годы согнули ей спину, но не властными оказались над иконописно строгой, какой-то просветлённой красотой лица, мудрой проницательностью глаз, красиво очерченной линией губ. Можно только представить, как хороша она была в молодости. Наверное, у них с дедушкой была настоящая любовь. Иначе бы почему до своего последнего часа он трогательно называл её Тонечкой? Почему из большого и родного города она двинулась с ним в провинциальное захолустье?
Когда я оканчивала школу, проблемы выбора передо мной, как перед многими другими выпускниками, не стояло. Выросшая в окружении книг и при родителях-учителях, я выбрала для себя литературу. А учиться хотела только в одном городе – в Казани. Ещё ни разу не побывав там, я уже знала и любила его по рассказам бабушки. А когда впервые мы с этим городом встретились, оказалось, что мне там давно всё знакомо.
Вот плоское блюдце Чёрного озера, пара чёрных лебедей на зеркальной глади, чугунные решётки, арка входа. Прямо на озеро смотрит окнами многоэтажный дом с башенками-эркерами. Семья Мочёновых до революции занимала в нём квартиру из десяти комнат. В советское время в этом доме размещался (да и сейчас размещается, только под другим названием) Комитет государственной безопасности Татарии. Другой дом, скорее, домик – на Булаке, речке, соединяющий озеро Кабан с рекой Казанкой. Одноэтажный, деревянный, зажатый каменными громадами, в начале восьмидесятых он был ещё жив. Здесь, поженившись, жили дедушка с бабушкой. Здесь родилась моя мама.
Наше послевоенное поколение росло, не обременённое избытком информации. Какие там телевизоры, какие компьютеры! По вечерам, придвинувшись поближе к керосиновой лампе, мы читали книжки. Сущим наказанием для меня, помнится, было чистить до прозрачности мятой бумагой стёкла для этих ламп! Но сколько полезных и интересных вещей узнавала я из наших вечерних бесед с бабушкой!
Вот она расчёсывает мне волосы, а сама рассказывает, что у татарских женщин оттого такие густые и длинные косы, что не мылом, а яичным желтком и простоквашей смачивают они головы перед баней. Вот в лесу мы собираем шишки для огромного самовара – он утром и вечером пыхтит на кухне, а изогнутая буквой «Г» труба одним концом вставлена в специальное отверстие в русской печке. Сначала бабушка вспоминает, как однажды в грозу через открытое окно в дом залетела шаровая молния. Огненный клубок, пометавшись по комнатам, «нырнул» в то самое отверстие для самоварной трубы, не причинив никакого вреда. Только затлела кошма, которой оно было выложено. Потом мысли её возвращаются к пожару, когда под Казанью горели пороховые склады, и жители в панике сплошным потоком шли по дороге на Раифскую пустынь, ожидая взрыва, который мог снести полгорода.
Иногда мне надоедало слушать, я убегала во двор или зарывалась в книгу. Лишь со временем смогла я оценить истинную цену нашего с бабушкой общения. Понять, осознать и горько пожалеть, что бабушка – увы – оказалась не вечной, а память – такой короткой!
Яранский плодопитомник – дедушкино детище
…Окончив институт, дедушка сначала работал в Казани, позднее его перевели в Елабугу, раскинувшуюся на высоком камском берегу. Отсюда за два года до начала Великой Отечественной войны семья переедет в Яранск.
– Почему, ну, почему? – не раз допытывалась я у бабушки – Люди правдами и неправдами в города, а вы, наоборот, почти что в деревню?
– Время очень уж неспокойное было, – отвечала она. – Многих дедушкиных друзей в 1937–1938 годах арестовали неизвестно за что. Могли и к моему происхождению придраться. Да и войной попахивало. Свёкор, Ювеналий Яковлевич, приехал в Елабугу и очень звал нас в Яранск. Они с Александрой Васильевной были в годах, Михаила могли забрать в армию. А дедушка был хорошим, послушным и любящим сыном.
Им отвели две комнаты на втором этаже того самого старого дома под липами. В девятый класс моя мама пошла в новую школу – школу № 1 города Яранска.
Выпуск 1941 года Яранской средней школы № 1
Она быстро вошла в коллектив, на долгие годы сохранив дружбу с Ниной Костериной, Ирой Окишевой, Зокой Логуновой, Авой Голохвастовой, Леной Шевелёвой. К этой компании примыкал и Аркадий Пауткин, который был старше на год.
Юноши из десятого класса сразу после выпускного (а он пришёлся на 21 июня 1941 года) ушли на фронт. За плечами же Аркадия был уже первый курс Московского станкоинструментального института. Но через несколько месяцев после начала войны и он оказался в действующей армии. В 1944 году Аркадий не просто повторил – приумножил подвиг Маресьева. Оставшись не только без ног, но и без обеих рук, он освоил протезы, женился, жил полноценной жизнью, итогом которой стали написанные им книги. Дружбу с ребятами, с которыми учился в одной школе, он сохранил до конца дней, они встречались всякий раз, приезжая в Москву. Скончался А. И. Пауткин в 1990 году.
Сразу же по приезде дедушка заложил возле дома сад. Привой, подвой, окулировочный нож, пепин шафранный, штрефлинг, кандиль-китайка – эти слова и названия я знала с детства и в дошкольном возрасте могла показать, яблоня какого сорта где растёт. К тому времени, как я стала осознавать себя, сад разросся, плодоносил и давал отменные урожаи. Помню груды яблок в кладовке – летние сорта. Плоды зимнего назначения, аккуратно завернув каждый в бумагу, мы с бабушкой укладывали в большие глиняные корчаги и задвигали под кровати. Засыпая, я чувствовала их слабый аромат.
В Яранске до конца войны дедушка работал в районном земельном комитете (или отделе). А позднее, уже до самой смерти, – агрономом в плодопитомнике, совмещая эту работу с преподаванием в сельхозтехникуме. Девять километров до местечка Знаменка, где тот находился, преодолевались на лошади, запряжённой в лёгкий тарантас.
В дедушкину бытность питомник представлял собой огромные плантации яблонь, ягодных кустарников, пасеку, посевы медоносов… Здесь выращивались саженцы для продажи, велась секционная, опытническая работа. Дедушка увлечённо занимался выведением новых сортов яблонь, вёл обширную переписку с такими же садоводами-мичуринцами. Он мечтал создать урожайный и одновременно холодостойкий сорт, выносливый в условиях нашей климатической зоны. Однажды он показал мне ряд тоненьких коричневых прутиков и сказал, что этот сорт яблонь он назвал бабушкиным именем.
Нет больше в Яранске плодопитомника. Это место отдано под кладбище.
Если, уезжая из Татарии, дедушка просто вернулся в родные места, то для бабушки всё было гораздо сложнее. Она не просто поменяла большой город на маленький – ей пришлось сменить устоявшийся уклад жизни, более или менее налаженный быт, социальную среду и даже, не побоюсь сказать, образ мыслей. Ей многому пришлось учиться: топить печь, ухаживать за огородом, солить огурцы, доить корову… Но она никогда не боялась трудностей.
Может быть, устройся она на работу, войди в коллектив, было бы легче адаптироваться в новой обстановке. Но мой горячо любимый дедушка Саша в числе прочих не лучших своих качеств (а кто из нас не без изъяна?) был чрезвычайно ревнив. По причине чего бабушку работать не пускал. Правда, в войну заведовала она детскими яслями. Вот и вся её трудовая биография. Соответственно, и пенсии не заработала, о чём очень сожалела, когда дедушки не стало.
Только в шестидесятые годы «по случаю потери кормильца» назначило ей государство смешную сумму в 24 рубля с копейками. Но в памяти моей бабушка осталась великой труженицей. Дом она вела твёрдой и уверенной рукой, успевая готовить еду, ухаживать за огородом и скотиной, присматривать за детьми, шить, вязать, вышивать.
Дед Павел и бабушка Настя
Были у меня и другие дедушка с бабушкой – по отцовской линии. С той стороны родня была ещё более многочисленной.
У Павла Григорьевича и Анастасии Андриановны Зубаревых детей было шестеро. И как все вместе они умещались в двух небольших комнатах дома по улице Набережной, можно только удивляться. Правда, когда дети и внуки выросли, старики коротали век вдвоём.
Мне нравилось у бабушки Насти и дедушки Павла. Как сейчас вижу: подшитые валенки, стёганая душегрейка, ёжик седых волос вокруг лысины, обвислые усы, сползшие на нос очки… Сидя возле окна, дед читает газету. Рядом стопка уже проштудированных от и до. Неудивительно, что дедушка всегда был в курсе текущих событий, очень многое знал и, как мне казалось в детстве, мог ответить на любой вопрос.
Когда из Яранска в Советск ездили ещё по старому тракту, он наперечёт знал названия всех деревень. А о раскидистых, заматерелых берёзах вдоль дороги дедушка Павел говорил, что высажены те деревья были по указу императрицы Екатерины.
Он часто устраивал внукам маленькие праздники. Как только в Яранске объявлялись заезжие артисты, дедушка покупал билеты и вёл нас на концерт. И неважно, кто выступал – циркачи, лилипуты или Мария Петровна Максакова. Мы усиленно хлопали в ладоши, а дедушка, кажется, получал двойное удовольствие – от созерцания того, что происходит на сцене, и наблюдая за нашими счастливыми мордашками.
Бабушка Настя, невысокая и полная, в неизменном белом платке, завязанном под подбородком. В молодости она была учительницей начальных классов, но когда один за другим начали появляться на свет дочери и сыновья, работу оставила.
Павел Григорьевич родился в 1884 году. В 1909 женился. Был специалистом-механиком по электростанциям. Он строил их и монтировал оборудование не только в Кировской, но и в соседних областях. На наше: «Где дедушка?» – бабушка Настя частенько отвечала: «Уехал в Шарангу». Или в Шахунью. Или в Санчурск.
В 2004 году вышла книга Т. Кулябиной «Энергетике Вятки 100 лет». В ней на 28-й странице есть несколько строчек о дедушке Павле.
Павел Григорьевич и Анастасия Андриановна Зубаревы
с семьёй дочери Александры
В 20-е годы ХХ века ввод новых электростанций населением воспринимался как крупное событие, связанное с воплощением плана ГОЭЛРО. В Яранске, например, в честь открытия первой электростанции состоялось торжественное заседание XV уездного Съезда Советов Р. К. и К. Депутатов (наименование документа сохранено). Всем инженерам, техникам, строителям и рабочим были выражены глубокая признательность и пролетарское спасибо, они отмечены как герои труда. Были выданы премии: Павлу Григорьевичу Зубареву – 100 рублей золотом, семейству Куликова – 75 рублей золотом, Русинову – 45 рублей золотом и рабочим по 10 рублей золотом, а остальные получили «некоторое угощение». Деду поручено было выступить с ответным словом, в котором он заверил, что «считает постройку электростанции законченной».
Простенки в комнате занимали фотографии. Я часами могла разглядывать их, отыскивая знакомые лица. Вот бабушка, молодая, гладко причёсанная. Блузка под горло застёгнута на мелкие, одна к одной, пуговки. Вот дед – тоже молодой, в бескозырке. Он служил на флоте, побывал даже в кругосветном плавании. Только название корабля, написанное на ленточке, уже не вспомнить. А вот он в группе мужчин и женщин – до войны в составе делегации нашей области как отличному работнику довелось побывать ему на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке (ВСХВ, так изначально называлась Выставка достижений народного хозяйства).
Далее – бабушка и дедушка вместе, рядом дочери и сыновья. Вера Павловна (по мужу Огородникова) – она жила в Кирове. Григорий долгие годы руководил одной из шахт в городе Прокопьевске Кемеровской области. Александра, зубной врач, после войны ставшая москвичкой. Софья (Михалева) – учительница иностранного языка одной из школ Уржума. Вениамин – участник войны, орденоносец, мой отец. Нет на общем фото только Сергея – он рано умер далеко от родных мест, в Первоуральске.
Фотографии внуков, а их двенадцать, продолжали галерею семейных портретов.
Вглядываюсь в старые фотографии и ловлю себя на мысли, что в те далёкие времена лица у людей были светлее, одухотворённее, возвышеннее. А ведь жизнь была не легче, чем сегодня.
…Благообразный, убелённый сединами старец. Это дедушкин отец, Григорий. В дореволюционном Яранске он занимал должность брандмейстера, начальника пожарной команды. Современный аналог – начальник пожарной части.
Говорили, что именно он насадил в Яранске берёзовую рощу. Детьми мы ходили сюда, под светлую сень, летом за сыроежками, первой земляникой – и прокатиться на лыжах зимой. На границе рощи и настоящего леса – с могучими елями и Пестовской поляной – сооружена была деревянная эстрада. Именно в «березнике», как в обиходе называли рощу, проходили массовые гулянья, праздники песни, отмечались профессиональные праздники. Кажется, тогда здесь собирался весь город.
Жаль, что большинства красавиц-берёз уже нет, да и сама роща не та: часть её принесли в жертву, когда понадобилось место для нового жилищного строительства.
Когда летом к бабушке Насте и дедушке Павлу наезжали в гости дети и внуки, в тесной квартирке буквально некуда было ступить: спали на полу, вповалку, подстелив всё мягкое, что можно было сунуть под бок.
Если въезжать в Яранск со стороны Котельнича, то их домик стоял вторым вправо от моста. И прямо от крыльца – тропинка к крутому берегу Ярани, а дальше – земляные ступени до самой воды, до деревянных мостков, с которых полоскали бельё, а детвора с визгом плюхалась в воду, благо жарким летом в речке оставалось её не выше пояса.
Давно нет дедушки Павла и бабушки Насти. Но дом, где они жили, всё ещё стоит…
А маму приглашали в московский театр
В 1946 году мои мама и отец поженились. Они знали друг друга ещё со школы, правда, отец учился несколькими классами старше. Теперь за плечами у него был фронт, Сталинград, орден Красной Звезды. У неё – педагогический институт, который в войну был эвакуирован в Яранск, работа в одном из районов Вологодской области.
Если кто-то не знал Ирину Александровну Зубареву как учителя русского языка и литературы средней школы № 2 города Яранска, тот, безусловно, помнил её по выступлениям на сцене. У неё был незаурядный драматический талант, настоящий дар чтеца. Что бы ни декламировала она – «Волжскую балладу» Ошанина или «Зою» Алигер – зал внимал, безмолвствуя, а потом взрывался аплодисментами.
Ирина Александровна Зубарева,
заслуженный работник культуры РФ
Ирина и Вениамин Зубаревы с дочерью Татьяной
26 июля 1962 года в Москве начались концерты участников художественной самодеятельности Кировской области. Организованы они были по предложению Министерства культуры РСФСР, Выставки достижений народного хозяйства и Центрального Дома народного творчества.
Всего кировчане дали в столице шесть концертов: на открытых эстрадах ВДНХ, Парка культуры и отдыха им. Горького, в парке Сокольники, а также в Колонном зале Дома Союзов.
На выступлении в Колонном зале присутствовали члены правительства. После этого Ирине Александровне предложили войти в труппу одного из столичных театров. Но она отказалась, хотя с грустью вспоминала об этом предложении впоследствии. Просто у женщин нашей семьи чувство долга во все времена побеждало иные чувства. А тут предстояло уехать от детей и мужа…
Самореализоваться помог Яранский народный театр, созданный режиссёром Борисом Александровичем Лощиловым в 1959 году. Первым спектаклем, в котором участвовала Ирина Александровна, стала героическая драма С. Смирнова «Люди, которых я видел». Спектакль был поставлен 12 раз и рассказывал о подвиге русского народа в минувшей войне. Мама сыграла там одну из главных ролей. В пилотке, сапогах, телогрейке, перехваченной широким армейским ремнём, загримированная, из зала она казалась незнакомой и какой-то отстранённой от реалий дня.
Потом были роли в других пьесах: «В степях Украины» Корнейчука (1959 год), «Камень-птица» Маляревского (1960 год), «Свадьба в Малиновке» Юхина и Аваха (1961 год) – она была поставлена на сцене 28 раз, «Женитьба» Гоголя (1962 год), «Достойные счастья» Добровольского и «Тогда в Севилье» Алёшина (1964 год).
Самой любимой стала роль старой коммунистки Колесовой в драме А. Софронова «Честность» (1961 год). Она потребовала большого труда и от актрисы, которой в 37 лет пришлось «вживаться» в образ 70-летней женщины, и от режиссера. В работе над этой ролью очень помогла заслуженная артистка РСФСР Мария Федоровна Януш, в то время актриса областного драмтеатра. Она на долгие годы стала не только маминым учителем, но и близким другом.
За большой вклад в развитие художественной самодеятельности, за участие в работе народного театра И. А. Зубарева в 1965 году удостоена звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации», которое, к слову сказать, не дало ей в старости никаких привилегий, также девальвировавшись к началу перестройки, как обесценился наш рубль. Назначили было персональную пенсию, да и ту впоследствии заменили на обычную, «как у всех».
Между прочим, учителем она тоже была хорошим – театр и педагогика удачно совместились. Свидетельство тому – знак «Отличник народного образования». Причём как-то так строила она отношения с учениками, что, оканчивая школу, продолжали общаться с ней: писать письма, рассказывать о своей жизни, приезжать в гости.
Большой альбом, в котором собраны фотографии Ирины Александровны в разных ролях, афишки спектаклей и рецензии на них мы, дети и внуки, передали в краеведческий музей города Советска.
Последнее письмо отца нам не показали…
У отца интересы лежали в несколько иной области. Он не мыслил себя без природы, был заядлым охотником, рыболовом, грибником. Причём в походах был неутомим, возвращался всегда с добычей. Уж не знаю, как выслеживал он зайцев или уток, а вот лещей в Ярани прикармливал – то парёным зерном, то горохом. Были у него заповедные места по реке – ямы возле старых мельниц. Помню целый таз раков, грозно поднимающих клешни, трущихся панцирями друг о друга и расползающихся, к нашему ужасу, по кухне. А какие собирал рыжики – мелкие, один к одному. Солили их почему-то в больших бутылях, именуемых четвертями, а потом с трудом вытряхивали через узкое горлышко.
Ёлку к Новому году он всегда вырубал сам, роскошную, от пола до потолка. И как только затаскивали её на второй этаж?
Ещё в молодые, да и в более зрелые годы, увлекался отец футболом. Играл в составе сборной города, считался неплохим защитником.
Отец преподавал историю. Кировский педагогический институт окончил заочно. В Яранске был директором школы для взрослых, как тогда называли вечернюю. В Советске, куда семья переехала в 1968 году, заведовал парткабинетом райкома КПСС.
Через год он добровольно ушёл из жизни. О причинах, толкнувших его на это, семья так и не узнала. Последнее письмо, оставленное им в рабочем столе, нам не показали.
Они оба похоронены в Советске: отец, которому было 47 лет, и мама, пережившая его на 23 года. Её трудовой путь закончился в Советском педагогическом училище.
На этом же кладбище – могилы бабушки и брата. Только дедушка Саша остался там, в Яранске.
Как когда-то в бабушкином доме…
Мы с братом Андреем Вениаминовичем Зубаревым (он, как и я, тоже окончил Казанский университет и по специальности был астрофизиком) звёзд с неба не хватали, но, на наш взгляд, память о бабушках-дедушках и матери с отцом храним и ничем её не запятнали. Я 39 лет проработала в редакции районной газеты «Опаринская искра», ещё восемь лет отдала Опаринской центральной библиотеке. Брат получил направление в Гиссарскую астрономическую обсерваторию в Таджикистане, позднее директорствовал в школах Богородского и Советского районов.
Если бы я взялась за составление генеалогического древа своей семьи, каким бы оно было? Наверняка с очень и очень ветвистой кроной. Ведь на нём были бы и родные жены брата вятской поэтессы Маргариты Котомцевой, и близкие моего мужа Сергея Александровича Курсевича – из Белоруссии в начале прошлого века в Опаринский район их выплеснуло, как сотни других переселенцев из этого региона и Прибалтики, волной Столыпинской аграрной реформы. А теперь и у детей свои семьи…
«Польского следа» сегодня тоже не отыскать. Бабушка говорила, что род Киселёвых шёл от самого гетмана Киселя. Кто он? Как и когда потомки его попали на вятскую землю? Этого мне никто и никогда уже не расскажет.
…Воскресным утром я поднимаюсь особенно рано. Стараясь не тревожить домочадцев, растапливаю русскую печь, вымешиваю опару. Скоро квартира наполнится ароматом хорошо пропечённой сдобы. В моём доме, как когда-то в бабушкином, воскресенье пахнет пирогами.
