Версия для слабовидящихПовесть. Надежда МАЗИЙ
Надежда Алексеевна Мазий живёт в посёлке Маромица Опаринского района. До выхода на заслуженный отдых работала старшей медсестрой в поселковом детском саду, специалистом по социальной работе.
Родилась она в соседнем Лузском районе. Но потом пути-дороги увели её от дома. Окончила медицинское училище в Салехарде, жила и работала в Павлодаре (Казахстан). В 1987 году семья вернулась на родину.
Всю жизнь человек накапливает впечатления: от встреч, разговоров, рассказов и воспоминаний других людей, от общения с окружающим миром. Рано или поздно наступает момент, когда всё, что хранит память и бережёт душа, ложится на лист бумаги стихами или прозой. У кого-то это случается позднее, у кого-то раньше, у кого-то может не случиться никогда.
Стихи Надежды Алексеевны публиковались в районных газетах «Опаринская искра», «Северная правда» и на интернет-портале «Опаринская сорока».
«За солью» – первый большой прозаический опыт Надежды Алексеевны Мазий. Повесть, созданная по воспоминаниям её бабушки Юлии Алексеевны Оноховой, получилась тёплой и искренней, читается на одном дыхании.
О временах Великой Отечественной войны написано много, потому, казалось бы, сложно найти свою тему, живой кусочек жизни тыла тех лет в дальних северных деревнях. Ещё труднее сделать это человеку, рождённому после войны. Но Надежде Алексеевне это удалось, благодаря любви к родным корням, укладу, языку.
В повести много местных диалектных слов, которые были в обиходе у жителей северных деревень. Отсюда и своеобразие разговорной речи героев.
Подготовила Т. Тунгусова
За солью
«Присоля, хлебнёшь.
Посоля, всё съестся».
Пословица
Шёл второй год войны. Урожай в этом году выдался небывалый. От капустных гряд, что у речки, потянулись в деревню телеги, гружённые большущими упругими кочанами. Чтобы унять голод, ребятишки с утра до вечера хрустели морковкой и капустными кочерыжками. Белых грибов насушили вдосталь, а так хотелось засолить рыжичков и груздей, чтобы зимой их с горячей картошечкой, да без соли долго не нахранишь, а соли не достать! Бабы втихаря кололи и разбирали лизунцы у колхозных коров. Еда казалась пустой, обваренная капуста замылела. Пресный, безвкусный хлеб не лез в рот. Чего в нём только не было. С лета впрок сушили дудошник, кислицу, ботву голландки, капустные листья. В каждом доме была ручная мельница, на которой всё перемалывали и с мукой смешивали, да в придачу опилок в тесто добавляли. От такого хлеба дети маялись животами.
Граша Угольская получила письмо от племянницы из Лопасни, что под Москвой. Та писала, что голодует, мучается водянкой, шатаются зубы. Что хлеба по карточкам даётся по 600 граммов на работающего и 200 граммов на иждивенца, иногда хлеб заменяют пряниками и печеньем. А в деревне выдавали по три килограмма зерна на шесть едоков на неделю, могли и льняным семенем заменить. Семя замешивали на простокваше и пекли лепёшки, но настоящей сытости они не давали.
Когда городили огороды, женщины собирались у костра обедать, нередко между ними вспыхивали ссоры. Припоминались былые обиды, усугублённые тяготами войны. И тогда Лиза, по прозвищу Вербованная, запевала:
Надоели нам коровы,
Надоели нам быки.
Ещё пуще надоели
Постряпушки без муки!
Не ругайтесь, бабоньки,
Надоело слушать,
Пойдёмте лучше по домам,
Будем семя кушать!
Слухом земля полнится. От людей Юлька узнала, что с Камешника семейная пара ездила к родственникам в Сольвычегодск за солью. И тогда её занутрило: загорелась она мыслью за солью идти. Пошла к бригадиру за подорожной. А бригадир давай браниться. Шутка ли – зимой пешком в такую даль. Грозился, что за прогулы и под суд можно угодить, а чтобы лошадь взять – и думать было нечего. Но Юлька упросила товарок подменить её. «С ума ты сошла, что ли? Война! Под суд захотела?» – сказал бригадир. «Всё равно пойду», – ответила Юлька. Разузнала, что и как, и начала готовиться. Сначала сдала по продналогу масло, яйца и шерсть. Тогда вся жизнь была под лозунгом: «Всё для фронта! Всё для победы!». А уж потом стала масло копить, чтобы на соль выменять. Пришлось ради большого дела у родимых и без того голодных детей молоко забирать.
Так уж водится у баб – будь то встреча или расставание, а слёзы близко. Мать отговаривала Юльку, плакала: «Куда ты, девка-матушка, собралась? Сгинешь! Деточек пожалей!» Юлька молчала. Прямая, спокойная, она не хотела пугать ребятишек. А те облепили мать и непонимающе вертели взъерошенными головками. И лишь дрожащие узкие ладони да судорожное сглатывание выдавали её страх перед дальней дорогой.
Поднялась Юлька в четыре часа утра, на прощание поцеловала детей, разоспавшихся, вкусно пахнущих печкой, теплом, всем уютом деревенской избы. И с лёгким сердцем подошла под благословение матери.
За деревней у леса заметила огонёк цигарки – это бригадир вышел проводить, напутствовал: «Счастливого тебе пути, Юлия Алексеевна, смотри, на железке – то осторожнее с деньгами, получше прячь». Наверное от того, что обратился он по-доброму, назвал по имени-отчеству, сразу родились в ней радость и грусть по оставленному дому. Однако вздохнув, зашагала вперёд. И вот уже позади осталось Симкино. Припасённые с вечера факелы не зажигала. Ярко светила полная луна. Передохнуть решила на Прислоне, зашла к знакомой бабушке Василисе. Та ещё недавно встала, возилась у печи, но гостьюшке была рада. Быстро наставила самовар, вынесла по варёной картошине и сказала: «Пей-ка, девка, напейся впрок. Три дня тебе в пути быть в первую дорогу, да и там не к родне попадёшь». Навар был густой, настоен на мяте, отдавал смородиной и зверобоем, не было в нём только заварки.
Юлька вышла на дорогу, легко пошла к лесу, но вдруг небо потемнело, повалил снег хлопьями, ветер задул с разных сторон. В мгновенье пропали из виду лес, небо, дорога с чётким следом от саней и кучками конской шишки. Ветром задирало полы ветхой станушки, незнамо было, куда идти. Она села прямо в снег, чтобы переждать пургу. Чуть погодя двинулась дальше.
Юлька шла по зимней дороге и всё повторяла про себя: «Суженый приедет, башмачки привезёт, заревёт да повезёт». Из-за строптивого Юлькиного характера сваты обходили их двор стороной. Бабы за глаза называли её задачей. Гордая, решительная, сильная духом Юлька считала себя равной мужику, а в некоторых житейских вопросах и поболе. Припомнилось сватовство. Мать с вечера квашню поставила. А Юлька всю ночь провертелась с бока на бок. Уже были уконопачены на зиму окна и между рам загорелись огоньками кисти рябины. Накрахмаленные марлевые занавески, подкрашенные синькой, застыли волнами. До блеска были начищены толчёным кирпичом самовар, ложки, вилки с костяными колодочками. Янтарным блеском засветилась ендова для пива. Сарафан пестрядинный самый лучший и кофту с плетушками Юлька с вечера приготовила. Нагладила атласные ленты в косы о горячущий самовар. Перебегая от одного окна к другому, Юлька то и дело гляделась в его зеркальный бок. Она всё гадала, на чём же приедут сваты, на санях или кошевнях.
Сваты пришли пешком. Увидев Никиту, Юлька вся так и вспыхнула от радости, одновременно досадуя на бедность жениха. Стол был набран: румяные колобушки, пышущие жаром картовные шаньги, капустники, лепёшки, жаренные на постном масле, горой высились на устланном скатертью столе. Той осенью на болотах уродилось много клюквы-журавлихи, и крупная такая. Сейчас она млела на двух решётчатых сладких пирогах. Овсяный кисель, яичница шкворчала и пузырилась. Посреди стола, на почётном месте, стоял рыбный пирог из щуки, собственноручно загнутый невестой. «Слязай в голбец, Юлюшка, неси грузди да мочёной брусники не забудь. Да не бегай ты простоволосая, повяжись платком, бассяя будешь», – кричала мать. «Проходите в красный угол. Усаживайтесь», – встречала сватов Анна.
«Здорово живёте, здравствуйте! У вас товар, у нас – купец, у вас девка, у нас – молодец. Есть ли у вас спицы да полицы, чтобы вешать шапки да класть рукавицы?» – задорно, наперебой выкрикивали сваты. Застолье шло своим чередом. В голубой рубахе, черноволосый, чубатый Никита сидел по левую руку от дяди Тимофея. А справа сидела дородная Павла. Гостей обносили домашним хмельным пивом. За столом шёл неспешный разговор о житейском, поднимались лафитники, наполненные прозрачным, как слеза, первачом. А жених и невеста волновались, не ели, а только неотрывно глядели друг на друга. Прощаясь, они пожали руки. Жениха забрали на всю зиму на лесозаготовки, так что свадьбу сыграли только по весне.
Утром дорога оживилась, стали попадаться сани-розвальни, кошёвки, в которых сидели крупные мужики в пыжиковых шапках, выбритые, в белых бурках на полных ногах. Вскоре нагнала её попутчица, пошли вместе, перебрасываясь на ходу деревенскими новостями. Глубоким вечером были на станции Пинюг. Поезд набирал ход, разгонялся, совсем останавливался. С клубами холодного воздуха заходили и выходили люди, усаживались, доставали нехитрую еду: хлеб, варёную картошку, яйца, пили кипяток. Кто-то наигрывал на губной гармошке «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…». Сидящая наискосок высокая, сухопарая молодка делилась с низенькой старушкой своими горестями: «Ей, свекровке, всё не так! Не так масло бью, не так овцу остригла, всё ко мне придирается». Под это монотонное бормотание Юлька заснула.
Проснулась на подъезде к Котласу. Станция стояла тёмная, ни огонька, ни звука. Перед выходом проверяли документы. Касса была закрыта, в вокзале тепло. Люди спали на лавках, на чемоданах и вещмешках, а то и просто на деревянном затоптанном полу. Юлька хотела было притиснуться к вольготно разлёгшейся тётке, но маленькая девочка предупредила: «Осторожно, у неё вши, много вшей!» А спать хотелось. Приткнулась к остывающей дверке печи и забылась тревожным сном. Вокзал закрыли на уборку, тут и услышала плохую новость, что поезд на Сольвычегодск будет только через три дня. Делать нечего, надо идти пешком!
Спустя несколько часов подходила Юлька к большому селу. Множество домов теснились по ту и эту сторону широкой реки. Была и церковь, закрытая и занесённая снегом. Пройдя до конца улицы, в тупике увидела большой пятистенок. Припомнилась пословица: «Хлеб свой, дак хоть к попу на постой!» Взойдя на крыльцо, решительно постучала в дверь. Открыл высокий крепкий старик лет семидесяти. Узнав, в чём дело, обрадовался: «У нас сёдни и коровы не доенные стоят. Вот Бог и послал нам помощницу. А старуха-то моя болеет. Вымыть бы её в бане. Рассчитаемся, как положено». Юлька налила тёплой воды в подойник, и хозяин с фонарём проводил её в хлев. В хлеву было тепло. Юлька быстро выдоила старую слабенькую корову, а вот молодая не хотела отдавать молоко, косилась чёрным, влажным глазом, лягалась. Кроме коров было два телёнка, овцы и рыжий, обросший густой щетиной поросёнок. Процедив молоко, вымыла подойник и вошла в кухню. Рядом с входной дверью стоял узкий длинный курешник, куры весело клевали толчёную картошку, было их не меньше двадцати. Старики пригласили за стол, бабка долго охала, умащиваясь на стуле, жаловалась на болезни, которые изводят её, горемычную. Дед тем временем принёс квашеной капусты, достал из печи чугунок с супом, рисовую кашу. Ели долго и обстоятельно.
За едой старики расспросили Юльку о том, кто она такая и куда идёт. Посовещавшись, упросили остаться на два дня, чтобы помыть полы и вымыть их в бане. Разомлев от обильной еды, Юлька долго не могла уснуть. На печи кряхтела и стонала старуха, а старик, умаявшись, храпел громко, протяжно. Утром Юлька встала, как обычно, в пять часов, ушла в пристройку, намыла картошки, поставила варить, напоила тёплым пойлом коров, вынесла поросёнку и овцам, надавала сена. Старик встал, когда женщина возвращалась уже с полным подойником и, улыбнувшись, сказал: «Ай, и ловка ты управляться, живой рукой всё изладила». Юлька раз двадцать бегала к колодцу за водой, жарко вытопив баню, повела туда старуху. Бабка с трудом разделась, и Юльке открылась её болезнь. Весь живот и бёдра были покрыты синими, вздувшимися чирьями, в воздухе запахло гноем. С трудом помогла бабке влезть на полок, та лежала ни рукой, ни ногой. После старика пришла очередь Юльки. Женщина распустила свои длинные светлые волосы, присела на лавку и задумалась. Паучок легко скользнул по руке и взвился к тёмному, закопчённому потолку. «Беги, беги, дорогой, не отрывайся от своих», – твердила она и ощущала себя таким вот паучком, оторванным от родных детей, от старушки матери и от мужа, воюющего где-то там, далеко. Она наизусть помнила редкие его письма с поклонами и приветами, советами по хозяйству и наказом хранить детей до его возвращения, а вернуться обещал с победой!
Утром Юлька побежала за фельдшерицей. Та пришла к обеду, когда старуха забылась коротким тяжёлым сном. Юльке понравилась и сама медичка, её скуластое лицо, узкие глаза, и то, как уверенно она провела операцию. Юлька держала таз и видела, как режет скальпель вздувшееся тело, как уверенно пинцет вытаскивает корни и ядра, как шипит и пузырится перекись. Бабка орала дурниной! К вечеру старушке полегчало. И когда Юлька выдоила коров, войдя, увидела зажжёнными три лампы. Пятистенок сиял всеми своими окнами. Сундуки были раскрыты, а их содержимое разложено на кроватях, спинках стульев и даже на полу.
Такого богатства Юлька никогда не видывала. Яркие пёстрые ситцы, блестящие голубые и зелёные сатины, красные и белые кумачи, бархатные скатерти и шторы, полосы вельветов синего, коричневого, красного цветов, панбархаты прозрачные с выдавленными на них цветочками, шёлковые в горошек платья с рюшами, туфли-лодочки, пуховые шали, свёртки сукна, жёлтые атласы, цветные фланели и ещё много чего. Юлька присела и восхищённо смотрела на это великолепие, так небрежно раскинутое. Речь держала хозяйка: «Оставайся, дочка, постепенно и детей своих сюда перевезёшь. Богаты мы, а родных никого не осталось. Сыновья наши на войне полегли. Кто нас докормит до смерти? Старик-от мой всю жизнь был на доходном ремесле, дёготь берёзовый добывал, а сыны ему подсобляли». Голова старушки тряслась, крупные слёзы бежали через всё лицо, старик молчал, кряхтел.
Юлька молча сложила в сундуки всё богатства, невольно погладив голубые сатины, и сказала, как отрубила: «Не могу. Жизнь у вас, конечно, сытая и богатая, только родная деревня, бедная и голодная ждёт меня, и дети, и мама, а война вот-вот кончится, муж вернётся, заживём по-новому». Утром вышла из ворот, попрощавшись со стариками, которые отблагодарили её по-царски. В вещевом мешке лежали два отреза сатина, хлеб, сало, а на ногах новые катанки.
…Более трёх часов Юлька шла по твёрдому насту, но вдруг резко заскользила вниз, почти влетев в холодную воду небольшого ручья. Оглядевшись, заметила кусты на той стороне, вздымающийся угор с темнеющими наверху избами и топящейся на склоне баней. Лёд у берега был тонок, а середина ручья клокотала, парила, по-видимому, это был незамерзающий ключ. Женщина нашла подходящую валежину, перекинула на ту сторону котомку, валенки, перекрестилась и легко взлетела над ручьём. Услышала треск и со всего маху очутилась в том бурлящем ключе. Судорогой свело ноги, руки, горло, но рванулась что есть силы и кое-как выползла на противоположный берег. Подол юбки моментально покрылся мёрзлыми белыми разводами. С трудом отжала юбку и носки, сунула ноги в валенки и полезла вверх, к топящейся бане.
Хозяйке было лет шестьдесят пять. Ласково она пригласила Юльку присесть на скамейку, обсушиться и стала расспрашивать. О себе сказала, что зовут её Дарьей, что муж и два сына её на фронте. Юлька оглядела баню, которая топилась по-чёрному, от полка до блестящих от копоти стен и волокового оконца. Всё как у нас в деревне, подумалось ей. «Эй, да ты никак заснула? Вставай, уведу тебя к Фёдоровне, а то как бы беды не вышло! Ты молодая да красивая, а у меня два уполномоченных квартируют, собирают продналог по деревням. Для них и баню топлю. Или давай тебя в амбаре запру, а как они вымьются да угомонятся, тогда освобожу», – сказала новая знакомица и спешно открыла амбар. Короткое банное тепло быстро прошло, застучали зубы. Сняла с крюка старый мужской кафтан и накинула его поверх своей станушки, силясь унять дрожь. Юлька присела на ларь и в щель стала глядеть на вечернее небо, быстро сгущающиеся сумерки.
Из бани доносились весёлые нетрезвые голоса – и вдруг выскочили два мордастых голых мужика. Они весело скакали по сугробам, тузили друг друга с беспечной энергией молодости. Вдруг поведение одного изменилось. Он прижал товарища к стене бани, сказал что-то негромко, и тот не выдержал, смешался, сник, признав превосходство соперника, который в свою очередь резко повернулся к амбару, будто бы в самые глаза Юльки глянул! Похолодев, она невольно отпрянула, а когда опомнилась, мужики торопливо продвигались к дому с полотенцами на шеях. Она стояла так ещё не меньше часа, потом пришла хозяйка: «На-ка тебе тут две шаньги крупяные, да бутылку молока. Теперь я помоюсь да с тобой поговорю». В бане было ещё жарко, Юлька развесила на просушку юбку, кофту да рубаху, поставила ближе к каменке валенки. А хозяйка долго говорила, выплёскивая свою душу перед таким вот проходящим человеком, негодовала на своих постояльцев, на их беззаботную хлебную жизнь. Поделилась с ней и Юлька. Дарья велела укладываться и, загасив фонарь, ушла. Юлька проснулась, когда в окошко заглянула луна. Из-под досок пола фонтанчиками пробивался белый холодный туман. Болела голова, горло, знобило. Сказалось купание в ручье и долгое стояние в амбаре.
Когда уполномоченные отъехали, пришла Дарья и повела гостьюшку в избу. Там уже был наставлен самовар, в марле под крышкой его кипели, стукаясь, два куриных яйца. Хозяйка отрезала от ковриги большой ломоть хлеба и, щедро намазав его мёдом, сказала: «Ешь-ка на здоровье, пей чай, небось, не обеднеют. Ежели от многого немножко – это не кража, а делёжка!» Юлька откусила кусочек, сладкая нега обняла язык. Дальше всё устроилось лучше лучшего. В девять часов утра через деревню проехали три воза с сеном на рынок в Сольвычегодск, к пожилому возчику и определила её Дарья за бутылку самогону. Юлька долго махала рукой этой доброй женщине, приютившей свою нечаянную поночёвщицу.
На переездах через речки сани разворачивало, тащило поперёк по льду. Возчики, матерясь, соскакивали, перепрягали лошадей, перекладывали опрокинувшиеся возы. Юлька была на подхвате. Всё же к вечеру въехали в город и высадили попутчицу у чайной.
Замёрзшая и голодная, она вошла в парное тепло чайной, увидела стойку и стоящий перед ней на возвышении пятиведёрный самовар. Тоненькая девочка лет одиннадцати мыла полы, с шумом отодвигая тяжёлые, узкие лавки. Юбка полохалась между худых ног, половицы скрипели. Дверь соседней комнатки приоткрылась, обнажая скромное убранство: железную кровать, этажерку, швейную машину, фикус в кадке, домотканые половички и вязаные крючком подзоры, которые напомнили Юльке её девичью горницу. Вздрогнув от неожиданности, заведующая спешно притушила двумя пальцами фитилёк лампадки под образами и обернулась. Встретившись с Юлькой глазами, облегчённо вздохнула, перекрестилась и снова зажгла лампадку. В тяжёлое военное время только вера спасала людей.
Юлька взяла из стопки чистой посуды стакан и подстаканник, налила кипятку и повернулась в сторону зала. На столах горели лампы и, к её удивлению, стояли солонки с солью. Женщина из-за пазухи достала замёрзшую колобушку, половину отломила и припрятала, а другую стала есть. Она не заметила, как из дальнего угла за ней наблюдают двое: пожилой солдат с забинтованной рукой и молодой красивый лейтенант. Стол перед ними был уставлен тарелками, стаканами с компотом, жареной треской, банками с крабовым мясом, тушёнкой. Заведующая принесла на подносе тарелки со щами и, повернувшись, спросила Юльку: «А вам чего подать?». «Ничего!» – ответила Юлька и покраснела, стесняясь ветхой своей станушки и клетчатого платка из грубой шерсти.
Пожилой солдат долго глядел на Юльку и вдруг скомандовал: «Ну-ка, тётушка, подмогни, неси всю нашу батарею за стол вот к этой молодке». Следом с тростью прихромал молодой. «Как тебя зовут, молодица? – спросил пожилой. – А детей у тебя сколько?» «Юлька, вернее, Юлия Алексеевна, а детей у меня трое!» – гордо ответила женщина. «А у меня четверо, младшему восемь лет. Мы выписались сегодня из госпиталя, едем долечиваться, – с этими словами солдат достал бутылку водки, разлил по стаканам и выпил. – Ну, за победу!» Юлька пить не стала, предложила заведующей, та махнула без закуски и отошла за стойку. Пожилой назвался Гордеем Павловичем, а молодой представился Семёном. Вслед за этим в котомку Юльке скидали тушёнку и банки с крабами, хлеб и газетный кулёк с сахарным песком. Служивые остались выпивать, а Юлька пошла плутать переулками, ей надо было на улицу Совхозную к Носковым.
И раз, и другой проходила она перед закрытыми некрашеными воротами пока не догадалась постучать в низенькое окно. Долго ждать не пришлось, открылась дверь, и её впустили в маленькую кухню. Сказавшись, кто она, Юлька протянула хозяйке письмо от её родственников с Камешника. Ещё в чайной женщина ощущала прилив крови к голове, твердину около уха, боль в горле, поэтому попросила налить чаю и отдохнуть с дороги. Нина-хозяйка провела её в большую комнату и стала наставлять самовар. В зеркале напротив Юлька увидела своё белое вытянувшееся лицо, и вдруг колени подломились, она упала на пол перед столом, перед стоящей в испуге женщиной. Последнее, что видела Юлька, – это лежащий на боку самовар и лужу вытекшей воды.
Очнулась она уже на кровати, в изножье сидя спала Нина. Утром Митя, сын Нины, побежал за фельдшером. Юлька провалилась в сон, а когда очнулась, то увидела, что по комнате в белых чёсаных валенках ходит фельдшер. Из гладких блестящих коробочек она доставала какие-то инструменты, переговаривалась с хозяйкой. Юлька поняла, что говорили про неё, но как-то глухо, как сквозь вату доносились слова. Поняла лишь: абсцесс, надо вскрывать! Её подтащили и привязали верёвкой к кроватной спинке, влили насильно стакан самогону. Запрокинули, зажали голову так, что и пошевелиться уже не могла. Медичка полезла с чем-то холодным в рот и вдруг режущая боль перекрыла дыхание. В горло хлынул поток крови и гноя. «Плюй! Кому говорят, плюй в лоток!» – кричала фельдшер. Боль не отступала, била в уши, в голову. Слиплись, скатались волосы. Женщина впала в забытьё. Мерно тикали старые ходики. Юлька спала так долго, что часы остановились и гирька с глухим стуком ударилась о половицу. Проснувшись среди ночи, она не узнала своего временного пристанища. Вздрогнув, приподнялась на локтях и замерла. Сноп света ударил в стену и пополз в сторону: по ковру, по часам, по иконе Богородицы. Её глаза, казалось, смотрели на Юльку с укором. Должно быть, машина, подумала она и снова легла. Лик Божьей Матери был печален, в глазах скорбь: мать, потерявшая своё единственное, горячо любимое дитя. Юлька вспомнила о детях, и сердце сжалось от тоски. Как они там, родимые?
Оставшись одна, с малыми ребятами на руках, Юлька работала денно и нощно. С малых лет сыновьям Алёше да Володе пришлось побираться. Ходили братья по всем ближним деревням. Светловолосый миловидный Володя, читая молитвы за здравие, вызывал жалость у деревенских, и ему подавали. А Алёша прятался за спину младшего брата и только усердно отвешивал поклоны. В войну жили так бедно, что не было лишней обуви, чтобы сбегать до ветру. Одни худые валенки на всех. Чтобы дети не мёрзли, уходя на работу, Юлька вицей загоняла беззаботных ребятишек на печь. И лишь просила приглядывать за маленьким Веней и не класть у края. Двухлетний Веня упал с печи в кадку с пойлом для скота и утонул…
Юлька забылась тяжёлым сном лишь на рассвете. Она долго болела. По утрам Нина варила мучную затируху, поила отваром ромашки. За эту неделю случилось вот что – пришла Масленица.
…Когда Юлька пошла на поправку, то попросила хозяйку принести свою котомку. Достала тушёнку и сахар и отдала женщине. Нина предложила походить по рынку, прицениться, а в сопровождение дала Митю. Соль на рынке продавали гранёными стаканами. Удалось купить всего шесть. Нина, увидев удручённую Юльку, присоветовала: «Давай пошлём Митю к нам в бальнеологический корпус к завхозу Василию Игнатьевичу. Он человек бывалый, а в Нёноксе у него знакомства есть. Полгода назад там снова открылись соляные варницы». Митя сбегал по поручению и передал, что нужно подождать. Жданки затянулись до вечера. Пришёл завхоз: высокий, красивый, черноглазый парень ростом под два метра. Неприязненно взглянула на него Юлька. Всё в нём было чересчур: и красота, и стать, и молодой басок. Прошептала: «На таких пахать надо, а этот в тылу ошивается, тоже, поди, уполномоченный?» Но парень повернулся боком, и пустой рукав его гимнастёрки, заправленный под ремень, больше слов сказал строптивой бабёнке о своём хозяине.
Василий сказал, что обоз из Нёноксы должен быть через неделю. Юлька достала свои богатства: мужские серебряные часы «луковицей», золотое обручальное кольцо матери, топлёное масло брусками и, помявшись немного, сатиновые отрезы. Парень всё сгрёб и ушёл. А женщины остались обсуждать новости с фронта. На площади каждый день по репродуктору перечисляли оставленные нашими войсками города. Нина давно уже продала на рынке все самые хорошие вещи, осталась только одежда мужа. Работала она в грязелечебнице на тяжёлой работе. В корытах и ваннах подогревали грязи для лечения раненых. Сами ездили заготовлять дрова: пилили, кололи, подвозили. А по ночам перешивала, перекраивала вещи знакомым и соседям. Главным огорчением этого дня было отсутствие хлеба. На три дня карточки отоварили халвой. А на колхозном рынке продавали пшено, но достался всего один стакан.
На целую неделю Юлька окунулась в городской быт. Впрочем, он немногим отличался от деревенского. Чуть забрезжит, вставали, хлопали постели, умывались, долго гоняя по зубам щётки без порошка. Потом затапливали печку, и Нина накрывала завтрак: овсяный суп, чай, по кусочку хлеба размером со спичечный коробок, но всё это на фарфоровых тарелках с красивыми серебряными птицами, пышными цветами. Мельхиоровыми ложечками размешивали морковный чай, а в супе на три четверти была вода. Но порядок был заведён, и все ему следовали. После завтрака Нина шла на работу, Митя в школу, а Юлька – отоваривать карточки. Знакомясь с городом, издали женщина увидела церкви. Захотелось пройти в ограду и помолиться на яркие маковки с крестами. Одна церковь была каменная, высокая, строгая, подбористая, что называется, величественная. Но Юльке больше понравилась другая, попроще, с деревянным шатром наверху. Проходящая мимо старуха поведала: «Эта церква называется овыденная, возвели её в один день. Тем же вечером была служба».
Вернувшись, домой, Юлька застала репетицию. Нина пела задумчиво, низким голосом, Митька иногда пускал «петуха», но после двух дней усилий получалось сносно. Им предстояло участвовать в концерте для раненых госпиталя. Подготовили две песни: «Перевоз Дуня держала» и «Красна девица вила кудёрышки». Митя читал ещё отрывок из «Мцыри» Лермонтова. Забегали по соседям, наряжая «красну девицу» для концерта. Нашли тёмное платье с белым воротничком. Серебристый поясок и ботики завершили образ.
Василий пришёл на шестой день, вдвоём с Юлькой затащили гумённый мешок с солью. Золотое кольцо парень оставил себе, за него выделил пять килограммов пшеничной муки. «Зачем тебе женское кольцо?» – спросила Юлька. «А жениться буду, невесте подарю!» – отвечал завхоз. «А ты что, как принц свою Золушку, по кольцу подбирать будешь? Которой впору, та и твоя невеста?» – рассмеялся Митя. Хохотали все, а пуще всех заливался сам новоиспечённый жених.
За прощальным ужином Юлька выставила банку с крабами. Через всю банку читалась надпись «Снатка – крабы». Размяли вилкой, намазали на хлеб. Крабовое мясо пахло рыбой, постным маслом и правда было вкусным.
На рынке за муку купили санки. Посидели на дорожку. И Юлька обняла этих ставших такими родными людей.
Обратно шла торопно, кое-где её подвозили случайные попутчики. Их разговоры не трогали сердца женщины, оно летело впереди саней к родному дому.
Всё ещё было впереди… И в летний августовский вечер 1943 года сойдутся у её дома соседи, подруги во главе с бригадиром, и девчонка-почтальон протянет ей казённую бумагу с печатью – похоронку. Закричит Юлька, чтобы все ушли, и захлопнет дверь перед лицом ошеломлённого бригадира, и закаменеет вся, вцепившись руками в столешницу. Долго будут плакать около неё испуганные дети, а потом Васька (старший) побежит на Плишкино за бабушкой Анной, и та будет отпаивать Юльку святой водой и читать молитвы. И наконец отойдёт Юлька, забьётся в рыданиях, враз постарев от горя. Суждено ей будет на веку пережить смерть троих сыновей. Всё это будет потом. А сейчас идёт она – Юлия Алексеевна – улыбчивой посланницей весны, а навстречу ей летят маленькие птички-трясогузки с чёрными грудками и шапочками на головках.
До весны оставалось семь дней. До похоронки – 490 дней. До нашей Победы – 1136 дней!
