Версия для слабовидящихЖизнь. Судьба. Литература. Альберт ЛИХАНОВ
У этого интервью своя история. Начиная с 1995 года писатель, председатель Российского детского фонда, президент Международной Ассоциации детских фондов Альберт Анатольевич Лиханов накануне своих юбилеев неизменно находил время для интервью вятскому журналисту и поэту Николаю Пересторонину. Беседы эти носили обстоятельный, доверительный характер, складывались из живого общения, переписки по ряду вопросов, которые Альберт Анатольевич получал в письменном виде, так же письменно на них и отвечая, но всегда живо, эмоционально, неравнодушно. Во многом благодаря этому, интервью с почётным гражданином города Кирова и Кировской области, писателем и общественным деятелем А. А. Лихановым и получались такими неравнодушными, живыми, доверительными и обстоятельными. Кстати, накануне нынешнего, посвящённого 85-летию Альберта Анатольевича, сам юбиляр и задал тон разговора, заметив: «Николай, у нас ведь с тобой юбилей: двадцать пять лет со времени первого нашего интервью, опубликованного в газете ‘‘Вятский край’’ 13 сентября 1995 года». И началась новая беседа, новый разговор о жизни и судьбе, любви и литературе.
Альберт Лиханов: «Творю молитву своей жизни»
– Однажды осенью глянул на численник, а там – 7 ноября, когда-то красный день календаря. И вспомнилось, что половину недели до него какое-то странное ощущение было, казалось, выходной это будет. Даже на почту ходил накануне, чтобы уточнить, по какому графику пенсию станут выдавать. Оказалось, по-обычному, никаких выходных, праздничных дней ни седьмого, ни восьмого нет. Похоже, я так и не привык к изменениям названий праздников. А Ваше отношение к датам менялось? К юбилейным, памятным и просто значимым? Своим дням рождения, важным дням в истории страны, семьи?
– Это вполне объяснимое ощущение. Ведь старшие, к которым отношу и себя, прожили жизнь, насыщенную событиями ТЕХ лет, в которых они обретались: росли, учились общественным ценностям, правилам общежития, которые выработали ТЕ времена, читали книги, наполненные моралью ТЕХ времён, вырабатывали привычки, этические установления, принятые ТОЙ эпохой. Вместе с ними и праздники, ощущения необходимости ТЕХ правил, праздников, обрядов. Явочное выщелачивание прошлого мне кажется неуместным, неразумным с точки зрения сплочения разных поколений одного народа в единую человеческую общность. Понятно, что молодые поколения, соблазнённые мнимыми свободами, правами, удовольствиями легче перекомпостировать на иные духовные ценности, иначе говоря, – иную идеологию. Но ведь даже полное отрицание всякой идеологии, что записано в нашей Конституции, само по себе уже идеология. Для себя лично я уже давно сформулировал объединительную установку: всё, что было с нами – НАШЕ. И нет никакой нужды всякий раз отвергать и подвергать остракизму то, что было до нас. Впрочем, иные исследователи, в том числе авторы иных школьных учебников, как бы признают за истину и домонгольскую Русь, и Русь, древним захватчикам подчинённую, и крещение Руси, и победу над польскими захватчиками, и Наполеоновское нашествие, и оценку Первой мировой войны, и – в целом – Великую победу в Отечественной войне 1941–1945 годов, да вот только советскую власть «мочат» самым бесстыжим образом. Сталин им неугоден. Даже глупость запущена, мол, в войне победил народ, а уж никак не Сталин с его маршалами. Ёрничество, – а это именно оно – отрывает Сталина и его полководцев от народа, а народ от Сталина. Тем, кто жил тогда, – а старшие свидетели истины уходят из жизни каждый час – очевидно могучее единство власти и самоотверженности, страдания, терпения народа. Порезать такое единство на две части не только псевдонаука, а чистой воды именно идеологическая ложь. В моей семье, Николай, погиб мой дядька, Борис Николаевич, родной брат отца, не успев прислать даже короткой весточки с войны. У моей жены в первые недели войны в Эстонии погиб отец, Александр Степанович, лейтенант-пограничник, а в конце войны, в тылу, в Кирове, погибла мать, «вытянувшая» из войны трёх сестрёнок. Про это «Мосфильм» снял картину «Карусель на базарной площади» по моей повести «Голгофа». Мы же, ребятишки той поры, были истинными детьми войны, стояли в очередях за хлебом и мукой, теряли карточки, знали, что такое голодуха, обморок, малокровие, раненые в госпитале, ожидание и утрата отцов. Так что из нас бесполезно вытряхивать наши чувства и перекраивать нашу память. Бессмысленно объяснять, что советская власть была дурна. А кто тогда нам дал школьные знания, с которыми без всякого блата, репетиторов и взяток мы бодро поступали в самые классные вузы? Кто давал бесплатное жильё после институтов? Лечил, не употребляя слово «деньги»? И праздники той поры были радостью истинно народной, а значит, нашей. Мы и были тот самый советский народ.
– Я почему об этом ещё спрашиваю? Вы, размышляя о временных отрезках в жизни человека и общества, подмечали и такую закономерность ускоряющегося времени, характерную для периода, когда уже не в гору идёшь, а с горки или с ярмарки едешь. И вот в этот период, в числе прочего, вдруг как-то естественно и просто переходишь на «ты» с теми, с кем был прежде на «вы». Честно говоря, я и сам ловил себя на том, что такие переходы с возрастом даются легче. Но с некоторыми, даже если они просят не «выкать», – мол, делов-то, какие-то десять лет разницы, – не получается. А у Вас остались люди, с которыми Вы на «вы»? В силу уважения, заслуг, статуса, отношения как к Учителю, наставнику? Даже если вы на равных в литературе, общественной жизни, социальном пространстве?
– Да, это интересное сближение. Вот моему сыну Дмитрию, тоже писателю и продвинутому публицисту, автору сочинений к которым – по тематике – я и приблизиться не представляю как, недавно исполнилось 60 лет. А я под этот праздник заболел и оказался в Научном центре неврологии, которым руководит академик Михаил Александрович Пирадов, маму которого, Марию Дмитриевну Пирадову, многолетнего главного редактора журнала «Здоровье», выходившего 10-миллионным тиражом, я многие годы знал и её высоко ценил – видите, как всё вокруг бывает повязано. Так вот, в этой клинике дорогих мне людей, самым близким и грамотным с точки зрения фармакологии вдруг оказался мой «литературный» сын. Он тщательно изучал достоинства и недостатки лекарств, которые мне давали, и мы сообща с лечащими врачами обсуждали их совместимость, восприятие конкретным пациентом, то бишь мной, и, что удивительно, приходили к взаимному согласию, ибо у многих необычных мне средств были побочные свойства. Очень скоро я понял, что мой сын, никак не врач, просвещён гораздо больше, нежели я, и выступает как бы моим медицинским адвокатом. С одной стороны, это было мне очень приятно, как отцу, с другой, я быстро стал соображать, что довольно простыми и неленивыми средствами сын больше меня разбирается в предмете, довольно сложном и, к тому же, готовится к этим обсуждениям. Мне было очень приятно это осознать. Он оказался грамотнее, основательнее, фундаментальнее меня.
И тут я отвечаю этим примером на Ваш вопрос: я увидел, что сын по знаниям и отношению к ситуации, в которой я оказался, взрослее меня.
Когда дети малы, а родители ещё молоды, разрыв между ними кажется неодолимым, а мысленное равенство недостижимым. Но с годами, с приближением детей не просто к взрослости, но к зрелости, даруемой не весельем и комфортом не ими обеспеченными, испытаниями разного свойства, пороги между родителями и детьми стираются пониманием, преодолениями, любовью, – и дети приближаются к матерям и отцам, превращаясь вместе с ними в род, а поколение – в семейное единство, где и младшие старших, и старшие младших понимают глубже и именно что – роднее.
Наши дети, к которым мы относились как к любимым – деточкам, малышкам, крошкам – как-то неведомо догнали и превзошли нас в целом ряде знаний, подходов, решений. Но это касается не только и не столько моего случая, а всех, пожалуй, подрастающих поколений, целых жизненных пластов, которые настигают предков и перегоняют их.
Говорят, некоторых старцев это задевает и обижает, но я отношусь к тем, кого это не может не радовать и даже восхищать. Океан потому и есть океан, что в нём всякая последующая волна накрывает предыдущую, не поглощая её, а укрепляя её мощь.
Так что если подросшие молодые догнали, а то и перегнали старших, предкам их только радоваться тому надо. И смело переходить на «ты».
– Мы, наверное, уже говорили с Вами об учителях в литературе, пусть не внешних, внутренних, как Виктор Петрович Астафьев, с которым Вы дружили многие годы, признавали, как бескомпромиссного классика и старшего товарища. Признаться, к стыду своему, я мало знал о вашей дружбе с Даниилом Граниным, которому Вы посвятили книгу «Мой Гранин». Я видел её в Ялте, в книжном магазине на Пушкинском бульваре, потянулся было, чтобы приобрести, но цена кусалась. А в Кирове её уже не было: не дошла, наверное, или разошлась. Но представление о ней всё-таки имею, знаю, что это не просто отрывки из дневников, писем, бесед, но своего рода приношение добра и искренности, добросердечия и доброжелательности в человеческих отношениях, являющееся свидетельством высшей нравственности. Ждут ли своего часа воспоминания о встречах, общении с такими писателями, как Юрий Бондарев, которому Вы вручали недавно «Золотую Розу», уникальную премию имени Константина Григорьевича Паустовского; другими выдающимися личностями, общение с которыми хотя бы через книгу могло быть для молодого поколения примером, нравственным ориентиром? Был ли для Вас таковым Лев Кассиль, руководивший семинаром на Всесоюзном совещании молодых писателей, участником которого Вы были в начале 60-х после дебютной публикации рассказа «Шагреневая кожа» в «Юности»?
– Ну, начну, пожалуй, с Астафьева: у меня с ним были активные отношения, и писем сохранилась целая папка. Хотел бы сделать книжицу «Мой Астафьев». Гранин и Бондарев – совершенно разные люди, но вот каким, невидимым им самим образом, они сошлись единомыслием, очень для меня трогательным. Даже сотрясшим меня глубоко.
И тому и другому я отправил мой роман «Непрощённая», а он, как известно, о малолетних узниках фашистских концлагерей. О девочке, в которую влюбляется охранник концлагеря, побуждает её к связи, женится на ней – указ фюрера позволял оккупантам официально жениться на любых женщинах, кроме евреек, – а когда она беременеет, отправляет её к родителям в Германию, она там рожает, и когда война кончается, родители её мужа отнимают у неё дочку и отправляют домой – в подозрительность, в одиночество, в «никомуненужность» и в погибель. Роман печатался в «Нашем современнике», издавался книгами, переведён во Франции, ну а я и послал его двум моим столпам, надеясь, что прочтут.
И вот такой эпизод. Где-то днём звонит Гранин, а к вечеру – Бондарев. И два этих, повторюсь, таких разных человека говорят мне почти одинаковые слова. Я записал, разумеется, их в дневнике и процитировал уже в книжке про Гранина. Но для меня это был эмоциональный шок. И до сих пор ощущаю эти никем, кроме меня, не услышанные слова. Дорогого стоят такие эпизоды. Что касается Кассиля, то с ним отношения остались поверхностными, но зато я подружился с Анатолием Алексиным и повидался с ним перед его смертью в Люксембурге.
– Альберт Анатольевич, недавно обратил внимание, что мы с Вами окончили один университет – Уральский государственный, на одном факультете – журналистики – учились, в разное время, конечно. Но и в Ваши пятидесятые, и в мои восьмидесятые УрГУ был и оставался гарантом качественного образования, выпускники его ценились от Москвы до самых до окраин. Так ли это теперь, по-прежнему сильно ли российское высшее образование? Или существует своего рода закономерность в том, что всё больше в чести обучение в заграничных вузах?
– Я довольно далёк от проблем сегодняшней высшей школы, хотя целый ряд вузов присвоил мне звание почётного доктора. Среди них Санкт-Петербургский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена, Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов, Тюменский и Белгородский университеты, Японский университет Сока, ну и наш, родной УрГУ. Его мне особенно жалко. Был Уральский государственный университет имени А. М. Горького и был в Свердловске Уральский политехнический институт имени С. М. Кирова. Второй, кстати, во времена оны вышел из шинели первого. Но тут, на радостях демократических преобразований, их слили в одну бочку и объявили Уральским университетом (с какими-то эпитетами) имени Б. Н. Ельцина. Приехали! Вот уж в чём Ельцин не замечен, так это в науках, да ещё и уральского пошиба. Уж хоть бы имя Демидова дали! Я полагаю, что вот эта частная метафора и есть пример отношения к науке в наше время и вузам, в частности.
Что касается журналистики, так её, мне кажется, более не существует. Раньше нас учили писать аналитику во всех жанрах, искать истину. А теперь какие жанры? Мне кажется, осталось два жанра – сервис, сервильное преподношение похвал, и склока, тоже форма сервиса – поношение по заказу. Аналитика, сострадание, глубинный разбор присутствуют, но народ на это теперь не клюёт, все ищут скандалёзы. Я читаю много, но не всё, и среди немногих лучших изданий вижу еженедельник «Аргументы недели», который возглавляет наш земляк, выходец из Кирово-Чепецка, авиационный инженер в прошлом Андрей Угланов. Мы с ним дружны, и я советую следить за этой газетой.
– Что делает писателя писателем? Знание жизни, осознание значимости Слова, творческий опыт? Или врожденный талант, дар Божий, приумноженный ежедневным трудом? Востребованность, читательский интерес, признание? «Знакомо ли Вам состояние внутренней опустошённости, ощущения, когда не пишется?» – хотел было я ещё спросить, но тут же понял, что Вы всегда в работе, литературной и общественной, в стремлении помочь другим, другому – словом, делом, всем, чем можете Вы и Российский детский фонд. Что Вам-то помогает держать себя в форме, оставаться всегда деятельным, сильным духовно и нравственно?
– Литература – тяжкое бремя, и оно не подчиняется никому. Нельзя – взять и захотеть стать писателем. Захотеть-то можно, но это хотение к литературе отношения не имеет. Вот многоголосая Хакамада объявляет себя писательницей, но то, что выходит из-под пера её, к литературе не относится. Однако число литературных проходимцев растёт, вытесняя собственно литературу. Для того, чтобы издать словесную банальность, достаточно заплатить деньги. Но кто сказал, что деньги могут выжать из бумаги талант?
Литература вообще начинается с сострадания. И знания сути проблемы, смысла обращения к другим людям – читателям.
Когда сломали Советский Союз, я сломался тоже. Целых 8 лет я не знал, что я должен сказать людям. Слава Богу, у меня был Фонд и бездонная бочка известных мне детских неурядиц. Они переполняли меня, и я старался помочь реальным семьям в их непомерной беде. Что-то получалось, что-то – нет, но моя опустошённая душа наполнялась разного рода печалями и, значит, знаниями. Восемь лет не оказались пропущенными в моей душе – я насытился густым знанием реальности. И вот в один присест, за неделю, не больше, пишу рассказ «Свечушка», его печатает созданный мной же журнал «Мы», а дальше приходит роман «Никто». Потом возникла подъёмная тяга, последовательно приплыли «Слётки», «Сломанная кукла» и между ними маленькие повести из цикла «Русские мальчики», третье, пожалуй, моё обращение, к военному детству, которое, как я не раз говорил, можно было бы назвать и «Вятские мальчики». Моя скорбь переварилась в новые книги, и я сам не могу понять, что означало то моё многолетнее мытарство?
– Что признание для Вас? Действенность писательского слова? Одобрение творческих усилий, результатов литературного труда? Мнение критиков, читателей? Или есть высший суд, тот, которым Вы сами оцениваете свои труды? Всем ли Вы довольны в своей судьбе, жизненной, творческой, общественной?
– Я никогда не испытывал радости, какого-то ликования своим трудом нигде – ни в своих фондовских хлопотах, ни в литературных, ни в делах, так сказать, публичных. Хотя, скажем, дважды выступал от имени страны в ООН, на Генассамблее, когда обсуждали и голосовали за Международную Конвенцию о правах ребёнка, и на съезде общественных организаций мира, ассоциированных с ООН, где было 2 700 участников. Речь моя тогда была о терроризме, обращённом против детей, а звучала она в дни массовых похорон детей, погибших в Беслане. Генеральный секретарь ООН тех лет и его жена пригласили меня вечером домой, и это было проявление глубочайшего сочувствия всего мира к российскому горю. Раз десять выступал в Кремлёвском дворце, с трибун съездов комсомола, народных депутатов СССР, учительских съездов, Патриарших Рождественских конференций. Выступал с нелицеприятными речами о положении детей в стране на Политбюро ЦК КПСС, на Президиуме Совета Министров СССР. Дважды принимал участие в высоких приёмах британской принцессы Анны, которая славится своей активной благотворительностью. Для меня всё это никогда не было способом предъявить себя, вызвать интерес к своей персоне, но всегда – тяжёлым, даже изнуряющим трудом.
Что же касается писательства, то я, пожалуй, единственный писатель, книги которого естественно слились с моими обращениями к властям, и по моим конкретным письмам к ним были приняты реальные постановления правительства СССР по улучшению сиротской жизни. Может, мне просто повезло, но это главное достижение моей жизни. Книги же издавались 30-миллионным тиражом, вышло семь Собраний сочинений, а 130 книг переведены на другие языки, например, 14 из них изданы в Китае. При этом я далёк от ощущения какого-то писательского признания – всё это просто чёрная пахота, работа, которая захлёстывает, но без которой я не могу. Зато у меня нет никаких увлечений, хобби, и я совершенно не умею отдыхать.
– Заглянув на Вашу страницу «ВКонтакте», заметил, что там, пожалуй, самая цитируемая книга «Благие намерения». Я даже выписал для себя: «Каждому ребёнку нужны близкие люди, а если их нет, что ни делай, всё не то». «Не знаете, как поступить, поступайте естественно». «Плакать от собственной боли не трудно. Труднее плакать от боли чужой». «Вот когда страшно: понять, что ты знаешь всё, но ничего не можешь». Всегда ли то, что важно для читателя, важно для автора, актуально в плане творчества, понимания жизни? Или проходят годы, прежде чем авторская мысль, писательское слово проникает в читательскую душу, пробуждая её от летаргического сна повседневности? Или время уже коротко, и необходима литература мгновенного действия?
– Литература должна являться, чтобы вызывать сострадание к тому или тем, о ком она говорит. Детективную литературу я признаю только в одном случае, – когда ты лежишь, к примеру, в больнице, ждёшь результатов обследований, и на душе скребут мыши. Тогда-то и требуется детективотерапия, она отвлекает, понуждает забыться. Во всех иных случаях литература – инструмент познания, самовоспитания, собственного душестроения. Что касается «Благих намерений», то эта повесть, напечатанная в «Знамени», вызвала глубокое сочувствие к сиротам мирного времени и молодой учительнице, окормляющей их в интернате. Кстати, её примеру последовало немало выпускниц пединститутов, которые слали мне свои письма. Кстати, эта повесть стала предвестницей первого Постановления ЦК и Совмина СССР о положении детей-сирот, принятого по моему письму Генсеку, и пять лет, с 1980 по 1985, являлась предметом пристального внимания общества, жаждущего новаций.
– Помнится, в одной из статей Вы заметили, что вместо лозунга: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», есть повод воскликнуть: «Православные всех стран, соединяйтесь!». Ну, или хотя бы: православные России, объединяйтесь! Позиции веры усиливаются в противостоянии центростремительных и центробежных сил? Стремление к национальному единству побеждает разрозненность идеалов? Или всё по-прежнему непросто в этом лучшем из миров, но вера каждого и всех спасительна? В чём, на Ваш взгляд, сила православия? Общение с Патриархом, митрополитом Марком, другими священнослужителями и богословами, личный опыт верования может помочь Вам в ответе на этот вопрос?
– Это очень деликатная тема. Что касается моего отношения к православию, то сам я крещён сразу после рождения в сентябре 1935 года в вятском храме Иоанна Предтечи и наречён Глебом. Когда учился в 9-й начальной школе, каждый день ходил мимо вымерзшей, заколоченной церкви без крестов за неказистым забором, будто желающим укрыть сооружение от взглядов прохожих. Здание нашей школы до революции принадлежало этому храму, и в нём располагалась церковно-приходская школа. Любопытный расклад: в той самой, церковно-приходской, работала всё та же моя любимая учительница Аполлинария Николаевна Тепляшина. А когда уж я учился в девятой, моя тётя Варвара Петровна звала её «крёсной», да приговаривала: «Дак, у неё пол-округи тут кресники». Сейчас много у нас распространяются про несправедливость старых властей к церкви, и я не собираюсь никого выгораживать, но какие-то были, видать, открытые форточки, раз учительница наша за годы войны получила ДВА (!) ордена Ленина, а директор школы Фаина Васильевна Лютина, тоже поповна, и ещё две учительницы из таких же семей, по одному тоже ордену Ленина. Пять орденов Ленина на маленькую, из шести классных комнат, школку! Такие ордена давали военачальникам за крупные боевые операции! И учительницам!
В новые времена я помогал нашему храму, когда он восстанавливался: подарил парадное паникадило, сделанное на заводе в Софрино, «отлил» под Вяткой два «семейных» колокола, заказал художникам Царские врата, ряд икон для иконостаса. Особенно дорожу привезённой из Ивановского монастыря в Петербурге иконой Иоанна Кронштадтского, который служил до революции в этом храме литургию, и портретом Патриарха Алексия II, с которым я очень дружил. Мы вместе отправляли больных детей для операций на открытом сердце в США – там нам помогали православные американцы, учредили совместный орден святого Благоверного Царевича Димитрия «За дела милосердия» РПЦ и Детского фонда, которым награждаются истинные защитники детства.
Себя же я отношу (может, ошибочно) к тем, кто считает, что одно доброе дело стоит десяти молитв. Разумеется, надо соединять и то, и другое и с молитвой, как в бой, идти на доброе дело.
– Что для Вас, Глеба – Альберта Анатольевича Лиханова, значат Лихановские чтения? Каковыми Вы их видели, затевая, какими видите сейчас, в ближайшем и отдалённом будущем? Важно ли для Вас, как Ваши книги будут понимать будущие поколения, что открывать в них для себя? В полной ли мере они отвечают тому, какими Вы их видели?
– Литературно-педагогические чтения были учреждены сначала в Белгородской области, где областная библиотека для детей и юношества раньше, чем в Кирове, получила моё имя. И я как-то мельком обмолвился об этом Василию Алексеевичу Киселёву, в ту пору главе города Кирова, когда мы с ним говорили о жизни. Он искренне удивился, как это умеет только он: «А почему у нас нет?» Я пожал плечами: «О таком не просят, такое предлагают». Так что Ваше выражение о том, что я это «затевал» не соответствует действительности. Я не затевал, а соглашался, подключался, участвовал. И полагаю, что это и в Кирове, и в Белгороде, и в Краснодарском крае – городе Крымске, и в Ставрополье – городе Георгиевске, всюду, где есть библиотеки моего имени и где проводятся «мои» чтения – самоорганизованные действия местных органов власти в их плавном развитии. И в Кирове сначала город проводил эти чтения в статусе, разумеется, городских, потом присоединилась к организации власть областная. Как идут чтения? В целом – весьма полезно. Я сравниваю их с ежегодным встряхиванием градусника. Посмотрели, температура нормальная или повышенная, определили способы профилактики от разных душевных «гриппов» и прочих «пневмоний», назначили тактику лечения и отправились дальше. Важно только, на мой взгляд, чтобы мнения «врачей» были достоверней, а средства профилактики вывереннее и точнее. Здесь важна активность действий практических «врачей» от чтения к чтениям, а вот на эту тему решения пока не очень фиксируются. Например, я много раз просил, чтобы «моя» библиотека сама шла к детям, особенно инвалидам, к тем, кто страдает трудными заболеваниями, например, онкологическими. Фонд даже подарил – давно уже – этой библиотеке микроавтобус для таких поездок. Теперь эта практика утвердилась, или, – сказав скромнее, – утверждается. Благая ли это практика? Думаю, да. Но «мои» чтения пока что не стали системой общественного слежения для такой практики. Хотелось бы, чтобы органы культуры, просвещения, соцзащиты и здравоохранения поддержали этот вектор развития детского чтения, он носит ярковыраженный этический характер. Есть перспектива и разного рода «прицепов» к чтениям, как это произошло в 2019 году, когда я предложил добавить к ним выставку книг, изданных во время эвакуации в Кирове «Детгизом» («Детской литературой»). Событие получилось впечатляющее, сюда приехали и директор нынешнего издательства Владимир Александрович Шаталин, и главный редактор Ирина Борисовна Кортунова, которые к книгам времён войны присоединили современные издания, а они не могут не вдохновить и библиотекарей, и читателей. Старая истина вековечна: властям надо не жалеть денег на книги для детей в библиотеках, а родителям – в семьях.
Что касается будущего моих книг – согласитесь, это уже не моя личная «компетенция». Когда ты за письменным столом, не надо о таком даже думать – это грех для сочинителя. Думать надо о правде, об истине, о слове, остальное – дело потомков. Они сами выбирают, кого читать.
– Вы всегда умели помогать другим. А Вам кто помогает? Семья, любимая жена? В чём заключается их поддержка? Вы с Лилией Александровной – личности самодостаточные. Вы однажды сказали, что Вас нет без неё, – когда Вы это почувствовали? Вы венчались? Вообще, Вы – сильный человек?
– Какие основополагающие вопросы!.. Тогда начну с конца. Силу мою или слабость явит будущее. И я об этих свойствах применительно к себе никогда не думаю. Но очень люблю слова из известной песни милых мне, дружественных нашей семье и, конечно созвучных всему нашему поколению Николая Добронравова и Александры Пахмутовой: «Чтоб тебя на земле не теряли, постарайся себя не терять» и «как молоды мы были, как верили в себя». Я полагаю эту песню своим личным гимном, пунктиром моей жизни и смыслом жизни тех, кто прошёл своим детством войну, а потом мир, учёбу, всевозможное созидание во всех сферах бытия, своё личное душестроительство и работу, работу, работу в том пространстве, которое избрал, а ещё лучше – создал. Вера в себя и верность Родине для нас были важней квартир, устройства в жизни, тряпок и иного благосостояния, потому что мы верили в себя. Сейчас, мне кажется, побаиваются показывать фильм «Коммунист» с Урбанским, а напрасно. Нас буквально окружали патриоты Отечества, и многие из них были коммунистами, жертвовавшими собой во имя народа. Тот же Феликс Дзержинский, Макаренко... Тысячи, тысячи людей верили в идею служения не своему карману, а людям... Они что – скрылись? Растворились? Да нет, они рядом с нами. Вот отец Леонид из посёлка Рудничного. Прекрасный поэт, я рад, что удалось поддержать его и он удостоен литературной премии имени Ивана Бунина в Москве, но, главное, он исповедует заключённых, он принимает их после лагеря и устраивает в жизни, «устраивая», прежде всего, души – грешные и раскаявшиеся. Что это, как не служение людям? Или вот прочитал в кировской газете про человека (имя его не назову), который на окраине вятского, покидаемого жителями сельца, в одиночку восстанавливает разрушенный храм. Помогают ему только его школьники-дети да жена. Живут все в вагончике. И никто его не поддержит! Он один исполняет принятый им долг. Во имя чего и кого? Во имя веры своей, так похожей на веру нашего поколения и так не похожей на неё внешне.
Что касается моей семьи, это правда, мой тыл – моя жена. И мой сын. Мы с женой вместе уже шесть десятилетий. Когда исполнилось полвека, поехали с помощью сына на Пасхальную службу к храму Покрова на Нерли во Владимирской области – я всегда вижу это чудо, когда (летом, правда; зимой его не разглядишь) еду в Киров из Москвы. Отслужив благодарственный молебен, мы поехали в Муром, в монастырь, где настоятельницей была дружественная нам, обезноженная (передвигалась на коляске), ныне покойная матушка Тавифа. И там мы поклонились святым Петру и Февронии, символу семейной верности. А далее отправились в Вятку, где спустя 50 лет после брака, обвенчались в храме Иоанна Предтечи, – там меня когда-то крестили. И для меня – меня без Лилии – Анны не существует. Она доверила свою судьбу мне, а жизнь наша конструировалась свыше так, что следовало её принять. Во всём, что происходит с Лилей, рядом бываю я, а во всём, что происходит со мной, участвует она. Не столько присутвует, сколько сострадает и соучаствует. Не так-то просто принимать это сострадание, ведь она и горюет, и печалится, и болеет моими бедами – в прямом и переносном смысле слова. В общем, мы с ней давно слиты в единое целое. Чем это закончится – знать не в нашей воле.
Кто ещё помогает мне? Когда-то очень многие, можно сказать миллионы сограждан – взрослых и детей, начиная с Правительства. Теперь государство наше изменилось, открытость сменяется скрытностью, и я молю время только об одном: как бы не перестать верить в себя! Ведь в моём деле речь идёт о помощи детям – когда-то жизненно решающей, когда-то просто утешающей. Но часто мы стоим, понурив головы не в силах ничего поделать... Очень хочется верить новой конституционной тезе, что детство – главнейший приоритет государства и общества
– Премия Грина – ещё одно Ваше детище для развития детской и юношеской литературы, привлечения к достойным писательским именам внимания подрастающих поколений. В воспитательном значении она больше, чем премия, потому что воспитывает не только читателей, но и писателей. Довелось слышать – мол, дают премию иногородним, а надо своим. Но вот Владимир Игоревич Морозов, достойный вятский писатель, говорил: «До этой премии, имеющей российское и международное значение, надо нам-то дорасти». И я соглашался с ним. Не «вятскость» нужна – да к тому же Грин хоть и наш земляк, но вятским по смыслу никогда не был, – а высочайший профессионализм, его романтизм, высота духа.
– Это то, что называется местничеством. Очень легко раздавать премию всем хотя бы членам Союзов писателей, зарегистрированным в Кирове. И это будет премией Грина? Уж тогда справедливей будет подумать, что имя Грина приватизировано – кем только? – для раздачи «социальных пособий» проживающим тут литераторам. И тот, и другой вариант никуда не годятся, особенно когда премия эта зарекомендовала себя одной из самых профессиональных и поднялась до уровня Международной, признав своими лауреатами Владимира Липского (Беларусь) и Спиридона Вангели (Молдова) – истинных классиков литературы, обращённой к младшим, широчайшим образом изданных как в России, так и во всём мире. Кажется, это украшает премию? Украшает и Вятскую землю, ею накопленное литературное признание на Международном, а не на домашнем уровне. Ан, нет! Только своим! Представляете – один за другим местные прозаики и поэты, становясь в очередь, получают ордер на премию Александра Грина! Вот уж истинная чушь – плюнь, в наследника Грина попадёшь. Я уже и в мурашинской газете прочитал нечто поразительное: мол, в четвёртый раз присуждена областная премия имени Грина кировским писателям. А где все остальные? Где Крапивин, Токмакова, Железников, Булычёв-Можейко и прочий ряд, составивший гордость российской литературы для детей и юношества? А они, оказывается, получали сначала Российскую литературную премию, а некоторое время и Международную. И теперь их переименовали в лауреатов областной премии. А их-то спросили? Или пора пришла строить водораздел?
Меня это задевает особенно, потому что толчок к этой премии именно Российского формата предложил всё тому же В. А. Киселёву именно я, и поторопил его установить бюст Грина на набережной имени классика. Мне же и присудили первому ту Российскую премию, которую учредили Союз писателей России и администрации города Кирова и города Слободского (кстати, денежную часть её, не взяв денег в руки, я передал городской Библиотеке для детей и юношества). И ещё: многие лауреаты тех пор следовали моему примеру, передавая если и не все деньги, то их часть этой, новой тогда, библиотеке. И в этом я вижу моральное достоинство тех лауреатов.
Так что, мне кажется, властями допущена организационная, но совершенно не критичная ошибка. Просто надо вспомнить о том же Союзе писателей России, который во всей организации дела всегда представлял я, сопредседатель этого Союза, и вернуться к благородному формату, учреждённому при организации награды.
– Мы никогда не говорили о разных творческих Союзах, их меньше не становится и уровень не растёт. В чём причина? Явится ли литературная общественная структура понимания друг друга?
– Очень сложно отвечать на такой вопрос. Я даже не знаю, в чём расходятся соображения или творческие установки того или иного писательского Союза. Думаю, что это простые человеческие стандарты, например, неприязнь, зависть, нетерпимость, переходящая из быта в слово и обратно. Никто никого не попрекает низкой художественностью, разнородностью политических, социальных, нравственных исканий. Их просто нет или почти нет. И ещё равнодушие. Колоссальный вакуум самого искомого – терпимости и доброты. Так что я стараюсь не тратить остатки жизни на любого свойства говорильню, а стараюсь успеть сделать своё параллельное дело – Детский фонд. Маленькое и частное, одно из тысяч, тому подтверждение: после Иркутского наводнения, к 1 сентября мы одели в новые школьные костюмы 5 000 ребятишек, пострадавших от стихии. Цена вопроса 15 миллионов. Бюджет не помогает. Разве могут быть интересны на этом фоне писательские распри?
– Да уж!
– Это наше интервью, Николай, пятое или шестое. И все они, пожалуй, только карандашные штрихи, эскизные зарисовки нашей жизни и наших дум. Писателю легче создать свой отчёт о прожитом и передуманном в своих книгах, – что я и делал в силу отпущенного мне Божьего дара, – чем отчитаться в систематических беседах. Как сложится судьба моих книг и моих дел – я имею в виду Детский фонд – покажет время, у которого я стою на краю. Могу только сказать, что всё, что я делал – делал истово, своими книгами и решениями старался творить добро. Вот таким образом я и творил, если можно так выразиться, молитву своей жизни.
Помоги мне, Господи!
