Версия для слабовидящихАлександр ДЁМЫШЕВ
Без оружия на Украину
Глава четвёртая.
Безоружный спэцвзвод
Дело шло к ночи, стук колëс убаюкивал, и временами дрëма одолевала. Но окончательно провалиться в сон почему-то не получалось. Сквозь дремотную пелену до моего сознания доносились негромкие звуки — чоканье, чавканье и обрывки фраз. Наш седовласый попутчик что-то вещал про политиков — и российских, и украинских — что-то не слишком лестное. Мыколаич ему в ответ несколько невпопад рассуждал про преимущества жизни на Украине — про мягкий климат, про спокойный и добрый здешний народ. А чуть поддав, он и вовсе во всеуслышание заявил, что не хочется ему покидать Украину. Он, видите ли, вновь вдруг обрёл здесь свою настоящую родину. И вообще, говорил он, хорошо было бы снова сюда жить вернуться.
Удивительно — к этим словам Мыколаича Серый не прицепился, что, в общем-то, подтверждало мою теорию о том, что спиртное сближает этих двоих. Главное — не дать им нажраться сверх меры, чтобы сближение их резко не переросло в столкновение!
Возможно, спокойствие Серого и благодушие нашего неожиданного попутчика (да и, конечно же, самогон!) способствовали тому, что вскоре язык Мыколаича развязался до такой степени, что он, бахнув ладонью по столику, совершил, как теперь выражаются, coming out:
— Мужики, а ведь я украинец! Да, хохол, хоть и не чистокровный, не стопроцентный.
Тут всю сонливость мою как рукой сняло. Я стал прислушиваться. Уж сейчас-то Серёга точно выскажется на тему украинского лазутчика, проникшего в наши доблестные ряды. Тогда, как пить дать, потянется вновь вся их нудная словесная канитель. Мыколаича же несло всё дальше:
— Только один из дедов моих — со стороны отца — и был русским. Буторин Мстислав Иванович. Другой же дед — Нечепуренко его фамилия — украинец. И обе бабушки — тоже хохлушки были. Но у отца в паспорте значилось — русский. У меня соответственно в документах тоже. Всю жизнь во всех анкетах я указывал национальность «русский» и даже не задумывался никогда об этом. А вот сейчас, посетив снова родину, задумался. И понял — нет, украинец я, так-то! Уж лучше поздно осознать свою идентичность, чем никогда. Так выпьем же, хлопцы, за ридну мою Украину!
«Ну и торкнуло же тебя, родимый, — подумалось мне. — Вот ведь что сало да самогон могут сотворить с чоловиком».
Они дерябнули, закусили. Со своей верхней полки я обратил внимание, что дядечка — наш попутчик — лишь капельку пригубил из рюмашки, зато гримасу скривил такую, словно полный кружбан одолел. Мои же напарнички «не марались» — пили до дна, как положено и не морщились.
— Так, значит, ты хохол на три четверти? — спросил, закусив, Серёга.
— Значит, так! — в голосе Мыколаича прозвучал вызов.
— Ну-ну. Понятно теперь, откуда на мове ты так замечательно шпрехаешь.
Я про себя усмехнулся. Беззлобная Серëгина шутка меня успокоила. Расслабившись, я готов был снова поддаться дрëме. Но порция новых рассуждений, выданная на-гора Мыколаичем, мирному отходу ко сну не способствовала.
— Вот ты, Сергей, пойми меня правильно. Ты думаешь, с чего это я до тебя докопался в гостинице, ну из-за девушки той, из-за кастелянши?
— Не кастелянша она, а администратор на ресепшене, — ответил Серый. — Разницу знать бы надо, кастелянша — это которая бельём заведует.
— Администратор? Не важно! Я в эти дебри не лезу. По-нашему, по-украински, все эти администраторши как раз кастеляншами и зовутся... э-э... ну, то бишь, может быть, так зовутся... если не ошибаюсь. Тут не в названии суть, а в самой девушке. Кстати, как хоть имя её?
— Алеся.
— Олеся! Красивое украинское имя.
— Да не О-леся, а А-леся!
Громкость их голосов возросла, в интонациях появилась жёсткость.
— По-украински пишется через «О».
— А в паспорте у неё написано по-русски через «А»!
— Да откуда ты это зна...
— Да я собственными глаза...
— А ну, оба вы, успокоились живо! — вмешался я со своей высоты в эту «дружескую» беседу.
Две пары слегка замутившихся самогонкой глаз уставились на меня снизу вверх. А дядечка седовласый тихо и мирно жевал себе сало с хлебом, вглядываясь в черноту за окном, да аккуратную бородёнку свою поглаживал. Его наши разборки совершенно не беспокоили. У меня же, кажется, назревал бунт в команде. Первым открылся рот Мыколаича:
— Вообще-то, я майор ВВС!
— А я, вообще-то, ефрейтор ВДВ! — поддакнул ему Серёга, но по сравнению с майором звучало это не шибко солидно, поэтому он, чуть подумав, добавил: — Я замкомвзводом служил в разведроте!
— А я зампотех эскадрильи был! — рявкнул Мыколаич.
Облокотившись на верхней полке и собираясь с мыслями, я спросил:
— Значит, зам, говоришь?.. потех?..
Эти двое выжидательно на меня таращились. Пришлось включить командный голос:
— А я рядовой стройбата. И я вам, раздолбаям, как старший наряда приказываю нахрен заткнуться!
Серый с Мыколаичем сделали зверские рожи и, пристально посмотрев друг на друга, расхохотались.
— А ведь не зря в стройбат таких головорезов набирают, что даже оружие им не дают, — сострил Мыколаич.
— Как не дают? — подыграл ему Серый. — А штыковая лопата, чем не оружие?
Поржал вместе с ними и я:
— Видите, как помогло нам в этой поездке умение обходиться без автоматов?
Даже дядечка, наш попутчик, оторвавшись от черноты за окном, вежливо посмеялся нашим «интеллигентским» шуткам.
Отсмеявшись, я уже вполне серьёзно продолжил:
— Ну что вы раздули проблему на ровном месте? А-леся, О-леся — какая разница? Во, придумал! Зовите её меж собой просто Леся, чтобы не ссориться.
— Это как Леся Украинка? — заулыбался Мыколаич. — А що, добре! Была у нас такая знаменитая поэтесса.
— Не стану я её никакой украинкой звать! — набычился Серый. — Нормальная русская девка, чё выдумывать?
— Так, слушайте снова оба сюда. У Мыколаича в паспорте как написано отчество? Ни-ко-ла-е-вич! Но мы называем его на букву «М». И мало ли, как там написано, это же не меняет сути.
— Вот именно, что сути это не меняет, — Мыколаич вполне успокоился и продолжал рассуждения. — А суть, хлопцы, знаете в чём? Суть, хлопцы, в том, что паспорт-то у неё украинский. Верно? Ведь украинский паспорт?
— Ну, допустим, что украинский, — нехотя согласился Серый. — И что с того?
— А то!
И тут Мыколаич стал рассказывать Серому, что кастелянша, ну то есть администраторша — вылитая его младшая дочь, поэтому он почувствовал к ней нечто родственное. Я уже слышал про это раньше, но оказалось, что тема родственного чувства — лишь только цветочек. Ягодкой же стала метаморфоза, произошедшая в сознании Мыколаича прошлым вечером. Тогда, возможно, под воздействием ударной дозы горилки вся Украина представилась ему в образе этой девушки. Серёга же в голове Мыколаича стал олицетворять собой образ русского солдата и даже сверх того — всей нашей российской армии. И вот Мыколаич решил, что он обязан не допустить, чтобы русский солдат смог отыметь его родину — Украину.
— Что ж сразу грубо так — отыметь? — деланно возмутился Серый. — А может, у нас любовь?
— Яка любовь? — взвился, словно змей, Мыколаич.
— Така любовь! Обыкновенна! — передразнил Мыколаича Серый.
— Даже сегодняшний вечер взять. Ты же за двадцать минут собирался с Олесей расправиться!
— За девятнадцать, дубина! Эх ты, я же над тобой, старым пнём, подшутил. Просто позлить тебя захотелось, вот и брякнул, мол, засекайте время. Ты мне лучше ответь, разве нормально, что бросаешься ты на меня постоянно, даже пообщаться с девушкой не даёшь? Между прочим, с Алесей у нас всё серьёзно, вот и адресок она мне в блокнотик черкнула, и телефончик. В августе отпуск дадут — в гости поеду к ней.
— В феврале тебе дать надо отпуск.
— Уж больно ты, Мыколаич, лютый, — ухмыльнулся Серый. — И вообще. Это ж надо было додуматься до такого! Ведь русский солдат завсегда Украину освобождал. А если приспичило тебе спасать украинских девок, так и рыпался бы тогда на импортных секс-туристов. Вон сколько там их из блока НАТО в гостиницу понаехало! Что же ты именно на русского солдата так ополчился?
Вопрос Серого так и повис в воздухе. Мыколаич молча смотрел в окно, и постепенно все мы туда уставились вслед за ним. А там за стеклом в темноте всё чаще стали мелькать огоньки — то дальше, то ближе. Стало понятно — мы приближаемся к крупному городу.
— Херсон, — негромко произнёс название дядечка, доселе долго молчавший.
— Да-а, Херсон, — повторил я, задумчиво потягиваясь наверху. — И вчера ночью был у меня полный «херсон», и в эту ночь, похоже, вы тоже мне спать фиг дадите.
* * *
Поезд остановился, и парни сбегали на перрон — Серый проветриться, Мыколаич курнуть. А когда возвратились, то снизу донеслись до меня их приглушённые голоса:
— Пойдёмте-ка лучше в вагон-ресторан, — предлагал Мыколаич, испуская вокруг себя зловоние табачных флюидов, усиленное самогонным душком.
— Да, точно, айда туда, мешаем здесь спать командиру, — поддержал идею Серёга.
— Нет уж, сидите, — я резко прервал их поползновения. — Мне так спокойней, а в ресторан уйдёте — я тем более не усну.
— Саша, ты решил присматривать за нашим «облико морале»?
— Так вы же те ещё «руссо туристо», за вами глаз да глаз требуется.
— Раз так, выпьем здесь.
Чуть пошатываясь, вся компания распределилась вновь по своим местам.
— А ты, Александр, выпей хоть аморальной воды за компанию.
Но минералку я и так попивал прямо из горлышка, вне компании, не слезая со своей верхней полки.
И снова бульканье, чоканье, чавканье, тихие голоса. Однако через пару минут громкость их разговора вернулась из приглушённого в обычный режим. Серёга слегка заплетающимся языком повторил свой ранее уже прозвучавший вопрос:
— Так значит, говоришь, ты хохол на три четверти?
— Значит, так, — подтвердил ещё раз Мыколаич.
— Ну-ну. А вот у меня прабабка была с западной Украины. Даже девичьей фамилии еë я не знаю, только имя — Василина. Беженкой, ещё в Первую мировую, когда там бои шли, перебралась она с родителями в Вятскую губернию. Родители вскоре умерли, осталась она — молодая девчушка в то время — одна. Вскорости замуж за вятского парня вышла, и сын у них родился — дед мой... И что получается? На сколько процентов я в таком случае русский?
— На восемьдесят семь с половиной, — после недолгих вычислений объявил Мыколаич довольно токсичным голосом. — А на двенадцать с половиной процентов, другими словами на одну восьмую, ты украинец, Серунечка, к тому же ещё и западный!
Установилось гробовое молчание. Я даже выглянул сверху, чтобы понять к чему мне готовиться на сей раз. Но оказалось, что едкий тон Мыколаича, которым тот озвучил свои подсчёты, Серого ни капельки не смутил. Широко улыбаясь, Серёга ответил:
— Брешешь, падла! Я русский ровно на сто процентов, но тебе, потомку древних укров, эту арифметику не понять.
Сказано было сильно. А Серый не унимался:
— Вот тебе, Мыколаич, ещё один интересный вопросик. Скажи, разве сам ты всю жизнь не был русским солдатом?
Мне сверху казалось, лицо Мыколаича стало серо-зелёным, как у тех гуманоидов из его баек. Наконец, пошевелив мозгами, Мыколаич нашëлся с ответом:
— Я был советским солдатом! А когда СССР развалили, сделали вместо него СНГ, тогда всем нам казалось — особо ничего не изменится, будут и впредь дружно жить республики наши братские. Но что-то пошло не так, что-то политики перемудрили. И с каждым годом российско-украинские отношения становятся всë прохладней, прохладней...
От слов Мыколаича повеяло холодком, я даже поёжился. И разговор на этом остановился, будто бы заморозился.
Наш пассажирский поезд тронулся плавно, почти незаметно. Я всё ещё никак не мог отделаться от сравнений с теплушкой, ведь трогание грузового состава — это всегда неожиданный резкий рывок, сопровождаемый раскатистым железным грохотом соседних вагонов. В такие моменты ты судорожно хватаешься за что-либо, пытаясь удержать себя от падения, но не всегда это удаётся.
Выбравшись из Херсона, поезд ускорился. Мы переехали по мосту над ночным Днепром, теперь редкие огоньки полустанков метеорами понеслись мимо. Мои парни выпили вместе с дядечкой по последней. Графин опустел, сало с хлебом тоже они доели. И тут, хорошенько прокашлявшись, наш седовласый попутчик вернулся к разговору, который он уже заводил поначалу. Рассуждать про политику — не моё, но разговор завернул дядечка вовсе не скучный. Невольно я стал прислушиваться к его рассуждениям.
— Мужики! Как вы не понимаете? — вещал наш попутчик, и в этот момент походил он на школьного препода, объясняющего ученикам предмет. — Тут же всё очень просто. Англичанка гадит, стравливает украинца с русским. Ну и белоруса сюда же впрягает. У англосаксов какая цель? Править миром! И что они делают? Разделяют и властвуют! Зачем англосаксам самим на рожон лезть, когда можно других стравливать? Стравливают они народы не только здесь, а по всему миру. Но я говорю сейчас лишь конкретно про нас. Америка всегда от чужих войн выигрывала — мощь набирала и на поставках оружия богатела. А уж если начнут русский с украинцем друг друга дубасить, то-то порадуются правители на Капитолийском холме.
— Не-е, чушь, ерунда полная! — снисходительно улыбаясь, ответил Серый. — Русские с украинцами воевать никогда не станут! Я понимаю, можно малость с хохлами поцапаться. Из-за той же Тузлы, к примеру, поцапались, но до выстрелов ведь не дошло, переговорами все вопросы решили. А по-настоящему воевать — ракетами, пушками, танками... С украинцами? Не-е, такого просто в природе не может быть никогда.
Мыколаич был менее категоричен:
— Серуня, не зарекайся. Как там Джеймс Бонд говаривал? Никогда не говори никогда! Однако и я что-то слабо представляю, как российские и украинские генералы смогли бы воевать друг против друга. Они же вышли все из одних рядов — из единой Советской Армии. Всё армейское руководство, высшие офицеры России и Украины — все они когда-то учились в одних и тех же войсковых училищах, служить начинали бок о бок в одних частях. И почти каждый из них, если бы обстоятельства так сложились — при распаде СССР, при разделе армии, — вполне мог оказаться на другой стороне границы.
Тут уж и я не удержался:
— Слушайте, а ведь это касается не только высоких чинов, тех, что служить начинали четверть века назад, верно это и для молодëжи. Вот Серый пьяного нацика видел, когда мы ещё в теплушке ехали. Молодой парень. Откуда в его дырявой башке взялись бандеровские идеи — этого мы не знаем. Ну да, родился он в самостийной стране. Но вот представьте только, что ещё во времена Советского Союза его родители, например, по работе переехали бы в Россию. И родился бы тот самый парень, и вырос бы где-нибудь на Урале. Кем бы он был сейчас? Уж не бандеровцем, точно! Скорее, русским националистом.
— Всë решает среда обитания! — сказал Мыколаич. — Поэтому, Александр, пример твой действителен и в обратную сторону. Возьми какого-нибудь русского национал-патриота. Родись он не восточнее Белгорода, а западнее Киева, вырасти он в окружении соответствующем, тоже, наверное, зиговал бы сейчас в пьяном виде.
Серëга поморщился, вспомнив того нацика на переезде, и пробурчал:
— Не, я всё же думаю, российские и украинские политики как-то договорятся, не дадут америкосам себя одурачить. Да и связываться с нами америкосы зассут. Там наверху у них ведь не глупые люди сидят.
— В том-то и беда! — встрепенулся дядечка. — Там наверху люди не глупые, там люди злые. Добрых людей там нет, добрых наверх не пропустят. И даже если захочет вдруг добрый человек с благими намерениями к власти пробиться, то пока пробивается, столько ему злых дел натворить придётся, что самого его после этого добрым уж точно не назовёшь. А чтобы удерживать власть — тут и подавно — нужно всё время кого-то из себе подобных топить.
Мне становилось всё интереснее, я навострил оба уха.
— Значит, все кто у власти — плохие, а как же тогда вам такая цитата? — это решил блеснуть эрудицией Мыколаич. — То ли она из Библии, то ли ещё откуда. Короче, где-то в Священных писаниях сказано, что всякая власть даётся свыше, то есть имеется в виду, что как бы от Бога. Так, по-вашему, получается, что это Бог специально власть даёт людям злым, чтобы те управляли миром?
Особой религиозности я в Мыколаиче не замечал никогда, однако слова о том, что «всякая власть от Бога» и самому мне не раз доводилось слышать.
Дядечка уточнил:
— Вы, очевидно, апостольские послания Павла к римлянам сейчас толковали?
Мыколаич уставился удивлённо-осоловевшим взглядом на дядечку и как-то не слишком уверенно кивнул.
— Тут ведь смотря как трактовать, — продолжал дядечка. — Смотрите, Бог даровал людям свободную волю. Вы согласны? Без этого дара все мы были бы почти как животные. Бог даровал каждому человеку право свободного выбора между злом и добром. Следовательно, если человек сам выбирает зло, то это не Бог ему так велит, а сам человек идёт против Божьих заповедей. Поймите же, Бог не принуждает человека быть злым или добрым, насильно ведь мил не будешь.
Дядечка теперь говорил с энергией, как давеча при встрече, когда возмущался тем, что заняты наши места. Своим напором его речь напомнила мне проповеди настоятеля нашего храма, отец Михаил тоже обычно начинал неспеша, а потом... От энергетики дядечкиных слов оба моих напарника чуточку ошалели. Не ожидали они услышать от случайного попутчика лекцию на религиозную тему. Да и для меня подобная тема стала сюрпризом. Но сейчас, когда заканчивалась уже третья неделя командировки, любая новая тема была для меня отдушиной. Лишь бы не слушать споров Серого с Мыколаичем о том, чьи войска круче и чья родина лучше, кто старше и кто моложе, кто умнее и кто сильнее, о еде и вине, про балет и про выслугу лет, о субординации и половой ориентации! За все предыдущие дни я наелся их спорами по уши, поэтому с интересом поддерживал дядечкин разговор:
— Так и что там с правителями?
— А всё то же самое. Бог даёт всякому правителю власть, и в этом смысле можно сказать — все существующие власти от Бога установлены. Или, яко во времена оны глаголили — несть бо власть, аще не от Бога. Но ежели человек совершает злой поступок, то он, будь хоть правитель, хоть раб, идёт сам по собственному желанию против воли Бога. Ведь заповеди даны для всех одинаковые. Отдельных заповедей для правителей Бог не придумывал.
— Ой, что-то вы нас совсем запутали, — пьяненько замотал головой Мыколаич. — Я же про власть, данную свыше...
— Тогда вот вам простой пример, чтоб не путаться, — перебил его дядечка. — Сейчас мои рассуждения вам станут яснее. Вы, как я понял, немного знакомы со Священным писанием. Помните царя Ирода? Того самого, по чьему приказу были убиты тысячи невинных младенцев. Само имя его стало нарицательным — иродами называют людей злых, жестоких. Скажите, как думаете, власть Ироду дана была свыше?
Мыколаич глянул вопросительно на меня, потом на Серого. Я ухмыльнулся, Серëга пожал плечами. Дядечка, не дождавшись ответа, ответил сам:
— Да, это Бог попустил властвовать Ироду, но не для того, чтобы тот зверствовал. Убивая младенцев, Ирод пошёл против Бога.
— Так почему же Бог не остановит всех этих иродов? — спросил с возмущением Мыколаич.
— Молнией бы им всем в башку! — рубанул воздух ладонью Серый.
Тут уж не выдержал я:
— Слушайте, парни! Даже до меня на верхней полке и то понемногу дошло. Это ж как дважды два! Бог не посягает на человеческую свободу. Он мог бы запрограммировать всех нас исключительно на добро, но добренькие биороботы, похоже, Ему не нужны. Богу нужны люди, свободно выбравшие Его сторону, то есть добро. Правильно я вас понял?
— Да, всё примерно так, — подтвердил мои рассуждения дядечка. — Вот и царь Ирод сам принял сторону зла. И, получается, по своей собственной воле он выбрал ад, выбрал для своей бессмертной души страшнейшую участь — вечные муки в геенне огненной. А души безвинных младенцев уже блаженствуют в райских чертогах. Понятно ли в общих чертах теперь?
— В общих да, — Мыколаич неуверенно почесал затылок. — Но всё это с вашей точки зрения. Я же слова про власть, которую дают всем земным правителям свыше, понимаю иначе. Вы же не станете отрицать существование внеземных цивилизаций? Так вот, слова «власть дана свыше» и означают, что от них! — и он тыкнул пальцем в сторону потолка.
— Вы верите в НЛО и пришельцев? — удивился дядечка. — Знаете, это не моя тема. Спорить с вами, переубеждать — я не стану. Я вообще про другое пытаюсь сказать. Вот послушайте, — он ненадолго задумался, собираясь с мыслями, чтобы продолжить. И выдал: — Вся политика — это грязь. Главные преступники в мире во все времена — те, кто у власти, политики, властолюбцы. Вспомните Гитлера, Наполеона, Калигулу...
— Так что, хороших правителей и вовсе не было? — спросил Серёга.
— Может и были, но я что-то таких не припомню. Знаю, что были очень плохие и не очень плохие правители, а совсем хороших — нет, не было. Правитель ещё может, к примеру, для какой-то определённой группы людей делать благо, тогда исключительно в этой группе будет он слыть хорошим. Но для общества в целом, а главное — сам по себе, по отношению к Богу — правитель просто физически не может быть хорошим человеком, — тут наш попутчик сбавил обороты и с учительского тона перешёл как бы к дружеской беседе. — Поймите же, наконец, все эти люди — властолюбцы, это что-то вроде отдельного вида. Чтоб оказаться там, на вершине власти, нужно по людским головам пройти, без этого не получится. И они идут. Так что добрых людей наверху нет, к сожалению.
— Что-то совсем мрачную картину рисуете вы, — пробормотал Мыколаич.
— Какая уж есть, такую рисую, — развёл руками дядечка. — Ведь ни один грабитель не сможет ограбить разом тысячу человек, правители же ограбили миллионы. Ни один злодей не способен лишить крова сразу тысячу семей. Политик же, развязавший войну, запросто. Ни один серийный убийца не убивал людей десятками тысяч. На такое способны только правители. А политики мирового уровня уничтожают людей миллионами. И вот что страшно — совершают преступления они не напрямую, а руками простого люда, то есть нашими же руками. Одни властолюбцы отбирают власть у других властолюбцев. Но сами они сидят в замках, дворцах и бункерах. А убивать друг друга за них, за их власть посылают простых людей.
Дядечка смолк обессилено. Ни Мыколаич, ни Серый поддерживать разговор не пытались. Видно, вместе с иссякнувшим самогоном иссяк у них интерес к беседе. Но пробудился голод. И отправились они вместе с дядечкой в вагон-ресторан по пельмени, пообещав предварительно ничего крепче чая не пить. Я отпустил их не со спокойной душой. Знаю, знаю, я был не самым ответственным начкаром. Ответственный начальник дал бы команду «Отбой!» караулу, а я... Почему отпустил? Почему не пошёл в ресторан вместе с ними? Да просто устал. Говорю же, человеческий фактор. Понадеялся я на авось, вымотали они меня до предела.
* * *
Остался, наконец, в одиночестве. Аппетит у меня отсутствовал начисто, и это был тревожный сигнал. Ещё в самом начале дядюшкиной лекции о политиках я почувствовал лёгкий озноб, а сейчас он сменился жаром. Определённо я начинал заболевать. Лишь бы только не H1N1, не хотелось мне привезти с Украины в Россию в собственном организме свынячый грып.
Ворочаясь на верхней полке в молчащем купе, я всё никак не мог вспомнить — кого мне напоминает дядечка. Ещё я пытался размышлять над его словами. Удобную формулу придумал для себя наш попутчик — во всём плохом виноваты правители. А все остальные, значит, как бы не при делах. Но, если вдуматься, как люди смогут жить без управления? Без власти порядка не будет точно. Всеобщий хаос — что может быть хуже? А может ли правитель вообще быть хорошим и добрым? В какой-нибудь маленькой захудалой стране — возможно. Но если страна большая и по-настоящему суверенная — тогда вряд ли. Да и где нам найти такого добренького? Да и куда он страну заведёт со своей добротой, когда кругом на международной арене стаи хищников рыщут. Достаточно вспомнить первого и последнего советского президента. Вроде бы и не злой дядька был, может он и хотел жить со всем миром по-доброму, а что получилось? До сих пор последствия той его «доброты» расхлёбываем.
Тут дверь резко сдвинулась, и в купе по-хозяйски вошёл человек в железнодорожном мундире. Вид он имел начальственный. И сразу было понятно, вошедший точно на должность правителя подошёл бы. Из-за его плеча выглядывал проводник, тот самый, что привёл нас сюда. Проводник за спиной начальника отчаянно подавал мне какие-то знаки, что-то изображал беззвучно губами, а потом просто приложил палец ко рту — молчи! Ни слова не говоря, начальник поезда (а, судя по всему, это был именно он) кивнул мне. Я кивнул в ответ. И работники укрзализныци уселись на нижнюю полку прямо подо мной. Начальник достал бортовой журнал и, сдвинув к окну пустую посуду, раскрыл свой гроссбух на столике. Затем они что-то вполголоса по-своему обсуждали. Сверху я видел только журнал на столе, волосатые кисти начальника и его массивные золотые часы. Начальник, переворачивая листы, делал пометки. А я, не пытаясь понять, о чём идёт речь, просто прислушивался к негромкой украинской мове. Прислушивался с удовольствием. Всё-таки до чего же красив их язык — мелодичный, певучий. Тут бортовой журнал захлопнулся, и слова, произнесённые тихим голосом, мне вдруг стали понятны. Начальник спрашивал проводника:
— Цэ хто такий?
О, ёлки зелёные, это ж он про меня там внизу спрашивает! Молчание подчинённого несколько затянулось. Похоже, проводник там соображал так интенсивно, что даже я малость занервничал. Наконец, я услышал ответ:
— Цэ... так цэ... спэц... взвод!
— А-а, — понимающе протянул начальник. — Вони зи зброею?
— А як же! Пры выконанни службовых обовьязкив.
Я чуть не выпал в осадок. Спэцвзвод! Что это? Откуда такое выдумал проводник? И главное — начальник с пониманием так «а-а». Знали б они, что всю нашу зброю оставили мы в России, и что вместо оружия у нас сейчас только липовые проводницкие корочки. Начальник и проводник помолчали. Думаю, они о чём-то переглядывались там подо мной. Если бы поезд стоял в это время на месте, они бы точно учуяли, как дрожит моя полка, ведь я буквально катался по ней, еле сдерживаясь, чтоб не смеяться в голос.
Железнодорожники ушли, напарники не возвращались. Идти проверять — чем там они запивают пельмени — сил у меня не осталось. С ними ведь дядечка-пацифист, вот он за собутыльниками своими пусть и присмотрит. Порывшись в сумке, я отыскал аптечку, проглотил таблетку ибупрофена и, даже не раздеваясь, завалился спать. То ли таблетка так быстро подействовала, то ли вся накопившаяся усталость нахлынула разом, но я тут же почувствовал — засыпаю. При этом в голову лез всякий стрёмный бред: «Херсон позади, значит, сон, будет сон... Скоро Днепропетровск... Чуден Днепр... Чуден при тихой...»
Вдруг сквозь закрытые веки увидел я вспышку. Молния! Её отблеск ярким коротким всполохом ворвался в купе сквозь окно. Грохот грома перекрыл стук колёс. «...Чуден Днепр при... Гроза! Опять, блин, гроза... — я уже почти спал, а в голове продолжало крутиться тревожное: — Гроза... Лишь бы проклятие Мыколаича сейчас не сработало. А после... мы что-нибудь с Серым придумаем. Может молебен какой-то ему заказать? Наверняка существуют способы избавления от проклятий — пост там, молитва, чего-то ещё... Нужно спросить у отца Михаила, он-то знает... Лишь бы не этой ночью... Лишь бы не...»
И тут мне привиделось небо синее-синее! От этого небесного синего цвета — сочного, яркого — даже в глазах резануло. Под небосводом блакитного цвета лежало бескрайнее жовтое поле. От ветерка колыхались колосья пшеницы, и колыхания эти походили на переливы морских волн. Я пробирался сквозь летний зной и колосящуюся плотно траву. Стебли были высокие — почти до плеч. Поле тянулось за горизонт, казалось бескрайним, как море. Но я должен был успеть выбраться с этого поля. Обязан выбраться для того, чтобы выжить. Я чувствовал их — крадущихся вслед за мной преследователей. Пшеница скрывала серые спины, но по движению стеблей, по едва различимому звериному рыку я знал — они тут, окружают, всё ближе, ближе. Прибавил шаг, побежал. Прорываясь сквозь пыльные жёлтые заросли, я задыхался. Пот, стекая со лба, застилал глаза. Я тёр глаза на ходу, чтобы можно было хоть что-то видеть. И когда услыхал совсем близко рычание, в ужасе обернувшись, я увидел сквозь стебли оскал серых морд. Разъярённая стая волков была теперь совсем близко. Я ощущал тяжёлое звериное дыхание, видел клацающие клыки, слюну, свисающую из пасти вожака — громадного волка, подобравшегося ко мне вплотную.
Всё случилось мгновенно. Вожак бросился на меня. Инстинктивно я вскинул навстречу руку. Грохнул выстрел. Волк по инерции вцепился в моё предплечье. Я взвыл от боли, но тут же почувствовал — волчья хватка слабнет. Хищник, сражённый чьим-то метким выстрелом, испустил дух, не разжав челюстей. Из зарослей появился охотник, но вместо охотничьего ружья в руках он сжимал автомат Калашникова. Ствол автомата дымился, это из него был убит зверь одиночным. Охотник принялся разжимать зубы мёртвому волку. Действовал он не слишком-то аккуратно, от накатившей повторно боли я даже зажмурился. Охотник, освободив мою руку, не отпустил, а — странное дело — стал тянуть еë на себя. Я попытался вывернуться, вырвать руку, но он крепко вцепился и всё тянул, тянул. Да что ещё за напасть?! В гневе открыл я глаза и увидал пред собой перепуганное дядечкино лицо. Это он тянул за руку, пытаясь меня разбудить. Тут громыхнул новый выстрел, но окончательно отгоняя остатки сна, я быстро сообразил — это грохот грома. Поле с волками исчезло, снова я был в полутёмном ночном купе.
* * *
Поезд стоял на месте. Снаружи доносились крики, свистки, звуки дождя.
— Там беда с вашим напарником, с тем, который моложе, — причитал дядечка, продолжая тянуть мою руку.
— А? Что? — сердце оборвалось. — Серëга! Что с ним?
Новая вспышка молнии осветила взволнованное дядечкино лицо. Перекрикивая громовые раскаты, он сообщил:
— Там цыгане напали на нас с ножами. Помните, мы их табор в одном из вагонов видели? Избили они Сергея и в тамбур поволокли, чтобы выбросить на ходу. Я стоп-кран дёрнул и сюда прибежал.
Высвободив, наконец, свою руку, я соскочил с полки вниз. Впрыгнул в тапки резиновые и, отпихнув дядечку, рванул к вагону-ресторану. Сзади послышался дядечкин вопль:
— Не туда!
Точно! Спросонья всё перепутал. Сделав полицейский разворот, бросился в другую сторону. Дядечка едва успел отскочить с дороги. Я нёсся по узкому коридору, готовый снести любое препятствие. Хорошо — пассажиры не попадались. Впервые за всю поездку жалел я, что нет оружия. И плана у меня тоже не было. Да и какой ещё план в такой ситуации? В башке роилось лишь беспорядочное: «Эх, Серый, Серый, как же тебя угораздило? Ёлы-палы! Цыгане?! С ножами?!» Мне живо представились усатые смуглые мужики в кожанах, вооружëнные тесаками — огромными, острыми, сияющими холодным стальным блеском в ночи.
«А табор-то их на волчью стаю похож! — пронеслось в голове, и ещё: — Ну, Мыколаич, экстрасенс хренов, ответишь ты мне за все свои громы и молнии!»
Как угорелый ворвался в очередной вагон и сразу же сбавил ход. Навстречу мне по пустующему в ночной час коридору шли оба моих напарника. Точнее так — Мыколаич волочил побитого Серёгу. Ноги тот сам переставлял, хоть и не слишком уверенно. Однако причиной нетвёрдой походки Серого являлось не столько его избиение, сколько повышенная концентрация алкоголя в крови. Я облегчённо выдохнул. Вместе с Мыколаичем мы доставили потерявшего боеспособность десантника к месту временной дислокации нашего «спэцвзвода».
Из сбивчивых объяснений по горячим следам мне удалось выяснить, что Мыколаич спас (да, да — спас!) Серого от коварных цыган. Впрочем, никакими стальными ножами там и не пахло. По показаниям Мыколаича в деле фигурировал лишь обычный туповатый столовый ножик, которым в вагоне-ресторане один цыганëнок махнул пару раз, да и то только лишь для острастки, не приблизившись к Серому ближе трёх метров. В общем, как понял я, Серый с Мыколаичем сами хороши — связались по пьяной лавочке с представителями древнего кочевого племени, а те — люди горячие, заводные. Да и дядечка — пацифист седовласый — тоже хорош, не смог своими умными речами конфликт погасить. Хорошо хоть, никто не видел, что это именно он стоп-кран сдёрнул.
Взвесив все за и против, я принял решение — верное или нет, не знаю. Обстановку нагнетать не хотелось, разборки с украинскими официальными лицами из-за пьяной драки были мне ни к чему. До границы-то уж чуток дотянуть оставалось. Поэтому, заперевшись в купе, весь наш спэцвзвод, включая прикомандированного к нам дядечку, начал усиленно спать. Типа мы знать ничего не знаем, не при делах.
«Спали» мы, напряжённо прислушиваясь к нарастающей активности в коридоре — шаги, голоса и так далее. Пару раз в нашу дверь постучали, впрочем, не слишком настойчиво. Я показал с верхней полки кулак сотоварищам. Те дисциплинированно, лёжа по стойке смирно, помалкивали.
Минут через десять наш поезд тронулся и споро помчался вдогонку за графиком. Только лишь миновала опасность, как снизу послышался заплетающийся голос Серёги:
— Щас спою! — и он затянул заунывно, неповоротливо — Всё будет хорошо, я это зна-а-ю, ой, чувствую я, девки, загуля-я-ю...
Пьяная песнь его быстро переросла в храп, и тут все мы наконец-то заснули по-настоящему.
Когда я открыл глаза, солнце вовсю светило. Я глянул в окно. Проплывавшие мимо леса и поля казались невероятно яркими, краски насыщенными до невозможности. Всё за окном радовало глаз свежестью, веселило, дарило радость душе и бодрость телу. И только стук колёс успокаивал. Выспавшись, я почувствовал прилив сил. От вчерашних озноба и жара не осталось даже следа. Кроме меня, все в купе продолжали дрыхнуть. Посмотрев на часы и покумекав, я понял — давно мы уже в России. Слава Богу!
И, поняв, что мы давно в России, я подскочил как ужаленный. Так подскочил, что треснулся затылком о третью полку, заваленную подарочными подушками Мыколаича. Наверно, подушки подлетели от удара до потолка, во всяком случае, в глазах у меня потемнело. Напарники начали шевелиться.
— Что там за шум? — прохрипел Мыколаич.
— Есть ли чего попить? — просипел Серёга.
— Печати, — простонал я, держась за затылок. — Печати-то не поставили!
Неприятность ситуации заключалась в следующем. При пересечении госграницы нам требовалось сделать отметки в командировочных удостоверениях — дата, время, печать, подпись. Занимались этим пограничники. Конечно, в те времена на украино-российском рубеже погранцы, мягко говоря, вовсе не зверствовали. Всё-таки не Афган же у вас под боком, не сектор Газа и не какое-то там Сомали. Украина с Россией — братские государства, в недавнем прошлом одна страна! Но как получилось, что границу пересекли мы вообще без какого-нибудь, пусть хоть формального досмотра? Это я скоро выяснил. Оказалось, снова расстарался наш проводник. Пограничники — сначала украинские, затем наши, российские — пытались нас разбудить, стучали в купе. Но проводник сумел отговорить и тех, и других. «Тут спэцвзвод видпочывае! Хлопци зи зброею. Вони дуже втомылыся, вже не заважайте йим». Что там у нас за спэцвзвод — ГУР? СБУ? ГРУ? ФСБ? — за точным ответом лезть к нам никого не приспичило. Ясно ведь, люди с оружием — государевы люди, а значит, просто так, от нечего делать из страны в страну кататься не станут.
Проводник жаждал похвал за свою расторопность, и я его поблагодарил, конечно, хоть на душе скребли кошки. Отметки с печатями проставил я у начальника поезда. После, правда, пришлось объясниловками Бесарчуку отписываться, но всё же в итоге отметки те прокатили.
Окончательно парни очухались, когда до Москвы оставалось всего ничего. Повспоминали события прошлой ночи. Серый выглядел неважнецки: фингал под глазом, ухо опухшее, а губы разбиты похлеще, чем давеча у Мыколаича. И вот, шевеля своими расхвастанными губищами, Серёга в деталях рассказывал, как Мыколаич (и тут я ещё раз порадовался!) спас его от верной смерти. Как вырвал из рук стаи цыган, когда те его в тамбур тащили выкидывать на ходу, а после уже и стоп-кран сработал.
Тут надо сказать, что против цыган я ничего не имею. Претензий к ним никаких, дело тут не в национальности. С такими «друзьями», как Серый и Мыколаич, нервы не выдержали бы даже у бульбашей. Я и сам в какие-то моменты нашей поездки готов был повыкидывать этих двоих из теплушки.
При упоминании стоп-крана наш седовласый дядечка скромно потупил взор. И только тут вспомнил я, как дядечка меня разбудил, вспомнил свой бесконечный сон про волков, вспомнил, что у сна этого прошлой ночью конец, наконец, случился! И я не мог смолчать, поделился радостью, рассказал весь свой сон до конца: про волка, вцепившегося в мою руку и про нежданного охотника с оружием в руках, поразившего зверя.
С минуту молчали.
— Так вот, значит, коим образом завершилась твоя так долго тянувшаяся «ночь волка», — вымолвил Мыколаич задумчиво.
— Ну что тут сказать? Хэппи энд! — скривил улыбку Серёга. — Почти как в голливудском блокбастере.
— Скорее, как в стародавней пьесе, — ответил я. — Охотник вывалился в последнем акте, словно античный бог из машины, а ружьё перед тем ни на какой стене даже не повисело.
Серый с Мыколаичем недоуменно переглянулись, явно не понимая, о чём я им тут втираю, но переспрашивать не решились. Серëга по-прежнему давил улыбку. А вот дядечка в стороне не остался.
— Деус экс машина? Ну да, так и есть. Но ведь это же сон, а во снах по-другому и не бывает, — сказал он. — Да и автомат вовсе не обязательно вешать на стену в первом акте, чтобы под конец из него в волка выстрелить.
Автомат! От одного этого слова по спине у меня пробежали мурашки. Дядечка именно так и сказал — не оружие, не ружьё. Автомат, я не ослышался! А ведь я, рассказывая сон, точно не упоминал автомат в руках охотника. Я говорил просто — оружие. Но откуда он...
Я кивнул, Мыколаич зевнул, Серый по-прежнему улыбался криво. А дядечка медленно со значением произнёс:
— Да не на мнозе удалюся общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду.
Теперь уже в непонятках были все мы трое. Дядечка, видя это, коротко пояснил:
— Цитата из Иоанна Златоустого, а мысленный волк — это дьявол.
Мы молча переглянулись. Серый перестал улыбаться.
* * *
Столица России нас встретила солнышком и теплом. Простившись с дядечкой, мы перебрались на Ярославский вокзал. По дороге заметил и я, как Мыколаич избегает ступать на трещинки в асфальте и как старательно на станциях метрополитена перешагивает через стыки гранитных плит. Чудит экстрасенс, однако.
Настроение, несмотря на всё плохое, произошедшее за последние дни, поднялось высоко. Правильно говорят — что прошло, то прошло, а кто старое помянет — тому вырви глаз (как-то так). Перед нами лежала финишная прямая — одна только ночь в фирменном поезде «Вятка», и мы, наконец, будем в Кирове!
Наш «домашний» поезд порадовал. С прошлой моей поездки «Вятка» здорово изменилась — новенькие комфортабельные вагоны, современные интерьеры в стиле хай-тек, электронные табло, телевизоры в каждом купе и множество приятных плюшек: подсветки, розетки, полочки — всё под рукой, всё в нужном месте. Туалеты вообще лучше не сравнивать. Пересев с украинского поезда, мы словно переместились из восьмидесятых годов двадцатого века в свой двадцать первый век, причём по инерции перелетели ещё лет на десять вперёд тогдашнего
Стучали колёса. Словно большой механический таймер отсчитывал время, оставшееся до нашего возвращения к родным берегам. А я пытался себя понять. Да, честно признаюсь, с самого начала мне не нравились оба напарника, доставали они меня всю дорогу. Мыколаич — старпёр, повёрнутый на летающих тарелках, ещё и лезущий с поучениями. Серёга — молодой дуболом, неуправляемый пофигист. А ещё этот их вечный конфликт! Однако была у них общая черта, на которую я сейчас обратил внимание. После очередного конфликта у каждого из моих напарников возникали чувства неловскости и вины. И чувства эти их временно примиряли, сближали. И вот эти черты их характеров вселяли надежду, что не всё потеряно, что конфликт их рано или поздно закончится.
Да, непростая вышла у нас поездочка. Мне выпало быть старшим наряда, а значит, я должен был сам держаться, да и напарников, которые друг друга не переваривают, нужно было держать в узде. Всю поездку я кое-как умерял свой внутренний пыл. Внешне едва оставался спокоен, внутри же кипел, как чайник. Но теперь я с удивлением вдруг обнаружил, что моё отношение и к Серёге, и к Мыколаичу, да и ко всему нашему путешествию, кажется, начинало меняться. Возможно, просто меня успокаивал близкий конец этой истории.
Соседа по купе в этот раз нам не дали, ну и славно. Распихав вещи (больший объём которых составляли всё те же целебно-сувенирные подушки Мыколаича), уселись за столик. Властию, данною мне свыше (надеюсь, не от пришельцев), я объявил строгий сухой закон. До нашего возвращения даже пиво безалкогольное под запрет попало. С утра — к начальству, Бесарчук как бы ждёт. Физиономии увидит кривые, побитые, так пусть хоть перегаром вонять не будет. Парни восприняли ситуацию с пониманием. Похоже, пьяные приключения им и самим уже опротивели. Сидели они, уткнувшись в сканворды. И рожи их были кислы, словно мои товарищи тухлой капусты объелись. И рожи их были смурны — то ли из-за боевых припухлостей, то ли из-за того, что парни только что возвернулись к трезвому образу жизни. Долго молчали. Мне как старшому нужно было что-то сказать. Речи толкать не умею, но какой-то итог поездки подвести всё же требовалось.
— Да-а... Странная у нас получилась командировочка, — посматривая в окно, озвучил я свою мысль. — Много чего случилось не шибко приятного, но есть ведь и плюсы: в конце концов, вы парни, кажется, помирились. Надеюсь, теперь надолго.
— Саша, а ведь мы уже давно в России! — каким-то неестественно-радостным тоном воскликнул Серый.
— И что? — осторожно спросил я.
— Так пора Мыколаича обратно в Николаевича переименовывать.
Я рассмеялся. Глянул на нашего лётчика, тот тоже повеселел. Спросил его:
— Мыколаич, ты как, не против?
— Я всегда только за, придурки!
— Значит, единогласно, — подвёл я итог и полез на верхнюю полку.
Вот и вся моя речь. Командировка действительно странная — это факт, и я его подчеркнул в заключительном слове. О чём тут ещё разглагольствовать?
Я снова забрался наверх, не нравится мне лежать в поездах внизу — вечно там прямо над тобой кто-нибудь что-то делает. Сверху смотрел на своих товарищей и чуть ли не любовался ими. Сканворды отложены в сторону. Лица их просветлели. Теперь они говорили друг с другом, улыбаясь непринуждённо. Причём говорили вежливо, никаких споров или подколов. Ну прямо друзья, друзья.
Смотрел на парней, а вспоминался мне почему-то наш случайный попутчик — тот седовласый дядечка в украинском поезде. И верилось мне, что попался в дороге он нам совсем не случайно. Как его звали, кто он — так и осталось загадкой. Уже в поезде «Вятка» мы обнаружили, что никто из нас не припомнит его имени. Странно! То ли он не представился, то ли «с памятью моей что-то стало...» В общем, он так и остался для нас просто «дядечка».
И вот ещё странное, что скажу вам. Серёга утверждал, что дядечка — хохол, и в Москву он поехал в гости. Николаевич наоборот уверял, что дядечка — чистокровный русак, и что он из гостей с Украины домой возвращался. Мне же вообще он своей дикцией напоминал Лукашенко, и я в шутку предложил сойтись на том, что попутчик наш — белорус, и пусть он не «батька» нам, но... «дядечка». На том и порешили.
Но главная странность была в другом. Я вспоминал внешность дядечки: строгий взгляд его больших серых глаз, высокий и морщинистый лоб с залысинами, тонкий нос, впалые щёки, прикрытые седой бородкой. И хоть некоторые его выражения так и остались для меня непонятной церковнославянской абракадаброй, но я почему-то теперь был уверен, что это благодаря дядечке смог, наконец, досмотреть мучивший меня сон про волков. И (только не смейтесь!) что именно дядечка был тем охотником, грохнувшим мысленного волка в концовке сна. А ещё верил я, что проклятие Мыколаича, ну то есть, конечно же, Николаевича, отныне не действует, и что Серёге теперь не грозят грозовые кары.
...Тот наш последний совместный вечер поездки я вспоминаю всегда с теплотой.
Вот я смотрю на своих товарищей с верхней полки и радуюсь — десантник и лётчик, русский и украинец, москаль и хохол — ведь могут дружить и нормально общаться. Могут.
— А ты, Серëга, и вправду женись-ка на Лесе, — говорит Николаевич. — Дивчына вона гарная.
— Я с удовольствием. А ты свидетелем будешь на свадьбе! — отшучивается Серëга.
— Меня пригласить не забудьте, — влезаю в их дружескую (без кавычек!) беседу я.
И мы решаем — то ли в шутку, то ли всерьёз — теперь, после всех испытаний, после полученного опыта, мы просто обязаны ехать следующим летом на Украину вместе. Ведь по информации нашего руководства командировки в Николаевский порт должны стать теперь регулярными...
В тот памятный вечер Серый и Николаевич долго смеялись над тем, что прошли они вместе огонь и воду, ну то бишь горилку и водку, и что спэцвзвод наш теперь спаян и споен. Шутили, в общем, по-доброму, посмеиваясь над собой. Такими они мне запомнились — мои два напарника. Никто из нас не догадывался, что совместная та поездка была первой и последней для нашего коллектива.
Всё меня тогда радовало, наверное, от предчувствия скорой встречи с женой и сыном, нашим маленьким первенцем. Немного лишь портило впечатление от поездки только одно. Помните того зигующего нацика, который пересёк нам дорожку где-то под городом Белая Церковь? И вот интересно что — сам я этого нацика даже в глаза не видел, но представлял его живо со слов Серёги. Такой долговязый пьяный чертило, на переезде стоит, задрал руку в фашистском приветствии. Деревенщина местный, ну чего он мне дался так? Но я почему-то снова и снова мысленно возвращался к нему. Что у него творится в башке? Идейный бандеровец он или просто дебил? Много ли их теперь там таких оболваненных? Как быстро растёт их число? И я пришёл к выводу, что в следующую командировку ехать на Украину обязательно нужно с оружием.
