Версия для слабовидящихМаксим РАЗИН
Максим Разин дебютирует в «Вятке литературной», но не в литературе. В его послужном списке уже пять книг стихов и прозы, одна из которых, «Без купюр», стала самым полным сводом его произведений, написанных за без малого 30 лет напряжённого творческого пути. Который, кстати, развивался параллельно основной профессией Максима Петровича. Он врач, хирург, доктор медицинских наук, профессор, проректор по научной, инновационной работе и связям с практическим здравоохраниением, заведующий кафедрой детский хирургии Кировского государственного медицинского университета.
Что знаешь ты о вершинах?
Беда, которую обычно называют счастьем, в том, что мы слишком часто слышим глубокие стоны и слишком редко слушаем высокую музыку, подняв голову к небу. Мы её боимся, боимся, услышав, не различить за ней более привычного звука хруста костей.
Прошу тебя, послушай увертюру к «Волшебной флейте» блистательного и бесконечного юного Моцарта. Да, да, бесконечно... Искромётного и бессмертного, потому что он был дыханием Творца.
Послушай, и когда ты подумаешь о Вершине: это Она! — ты поймёшь, как промежуточны все итоги. По крайней мере, до последнего гвоздя в гробовой доске (хотя и здесь бывают исключения). Ты увидишь, что это за глупость итожить. Когда закрывается дверь, всегда открывается другая. Тающая за горизонтом галерея дверей, связанных между собой невидимой тончайшей нитью, имя которой жизнь.
Послушай, и когда на четвёртой минуте подумаешь, что это апогей, ты поймёшь, что ничего не понимаешь в жизни. Ибо уже на пятой минуте (а может быть, через пять вечностей?) по твоему внезапно зазвеневшему в унисон музыке телу вдруг побежит нетерпеливая дрожь вожделения, так как тебя осенит, что все на свете рамки и границы существуют только внутри твоей доморощенной головы, а жизнь слишком раздольна, непоседлива и мимолётна, чтобы ютиться в ней.
Послушай Моцарта, но послушай не за чашечкой кофе, не устав, как собака, от нескончаемой погони за ночью, не за вечерним преферансом, а подняв голову к небу и закрыв глаза. Так как только закрыв глаза в мучительном, истязающем желании знать, можно услышать вечный скрипичный зов заоблачных вершин совершенства, находящихся в недосягаемой вышине над твоими самыми высокими и головокружительными мечтами.
Послушай увертюру к «Волшебной флейте». Но не для того, чтобы понять, что ты ничего не знаешь о Вершинах, и не прежде, чем дать жизнь другому, ибо зов занебесья слишком сладок и притягателен. Услышав его только раз (а люди не рождаются дважды), ты уже не станешь украшать свой путь распятиями и барахтаться в прахе, упиваясь его обилием. Этот зов манящ слишком нестерпимо, чтобы считаться с какими-то нашими призрачными законами, законами джунглей и законами земного тяготения. Услышав его, ты уже не станешь топтать суету этого мира. Мира, которому ты уже больше не принадлежишь.
Без Моцарта жизнь ничего не стоит, но чтобы это понять её стоит прожить.
Не торопись услышать Вершины...
Воплотитель грёз
«Пора жениться, — подумал Студент, захлопывая замшелый фолиант, — я прочитал все книги о любви и знаю о ней всё».
Начинался новый день, на улицу вползали первые лучи солнца и выползали больные с похмелья дворники. Просыпалось воркование голубей, и воздух наполнялся первым, пока ещё робким, шумом большого города. Жизнь вокруг вдруг оказалась проста и блистающа в брызгах поливальных машин горкомхоза.
Наскоро побрившись, Студент заспешил к её окну. Она жила в двух кварталах вниз по набережной и слыла первой красавицей Водопроводного переулка.
«Сейчас, наверное, она просыпается, и солнечные зайчики играют на её лёгкой улыбке, — думал Студент, прогуливаясь вдоль трамвайных путей напротив её дома, — вот-вот она сладко потянется и откроет свои прекрасные глаза. О, эти прекрасные глаза, лесные озёра, вмещающие всю глубину лазури боттичеллевского неба!.. Сейчас... Вот-вот она встанет и подойдёт к окну, чтобы поздороваться с утром нового дня. Её взгляд скользнёт по этому миру не просыхающих зонтов и подержанных автомобилей, не узнавая, будто бы видя его в первый раз. Скользнёт по изумрудным верхушкам деревьев, по кричащему сиянию зеркала реки, по стройным искрящимся трамвайным рельсам. Скользнёт по мне, по киоску с позавчерашними новостями и стоп!.. Вернётся к моей фигуре. Какое счастье, что я прочёл все книги о любви и знаю о ней всё! Я подарю ей своё лучшее стихотворение, то, предпоследнее, прошепчу его в утренний звенящий воздух, ещё не густой, ещё разряжённый, и её прекрасные глаза округлятся от неожиданного осознания счастья, ведь она поймёт, что я воплотитель её грёз. Ах, боже мой!» Студент мечтательно закрыл глаза: «Как хорошо, что я так сведущ в любви и знаю, что принцы на белых конях безнадёжно устарели. Пришло время воплотителей грёз, нас, более крепких парней с более бритыми затылками. Да и где взять белого ахалтекинца в нашем городе?..»
Голуби отворковались и улетели, дворники отмелись и опохмелились, а где-то вдалеке стал слышен перезвон первых трамваев.
«Однако она любит поспать по утрам, — заметил про себя Студент, — так, чего доброго, и на экзамен опоздать можно...»
— ...О, доброе утро, Профессор! — от неожиданной встречи юноша несколько оторопел.
— Доброе утро, молодой человек. А вы не торопитесь на экзамен!..
— Что вы, Профессор! Вон в том окне спит моя судьба, юная Артемида с глазами-озёрами кисти Боттичелли. Я понял, что люблю её больше жизни, и пришёл сказать ей об этом, — лопотал смущённой скороговоркой покрасневший Студент.
— А что вы будете делать завтра, если не сдадите экзамена и не станете дипломированным бухгалтером? Чем будете кормить свою Афродиту?!
— Артемиду... — поправил Студент.
— Обеих! Ну, отвечайте! — раздражённо спрашивал Профессор, поправляя очки на мясистом носу.
«Странно, — думал Студент, — ведь я прочёл все книги о любви, а это... не отложилось как-то... Наверное, прав Профессор не стоит читать запоями».
— Она... У неё папа директор оптовой продовольственной базы! — нашёлся юноша наконец.
— А, вот это другое дело, — одобрительно закивал большой и умной головой Профессор, — но что же он своей дочери будильник не купит?
— Да есть будильник, сломался, может быть... И собака почему-то не будит, должно быть, тоже проспала.
— О, собака? Какой неожиданный пассаж! Я ведь, молодой человек, не только в бухгалтерии разбираюсь. Я прочёл все книги по кинологии... Какой она породы?
— Наверное, баскервильской, — ответил Студент, вспомнив её пса, громадную животину со слюнявыми брылями. Она ещё целовала его в сопливый кирзовый нос на прогулке... Бр-р-р!
— О, эти собаки, молодой человек, веруют только в мясо, — авторитетно заявил Профессор, — её, наверное, кормит директор базы, достойный, по всему видать, человек. А кто кормит, с тем и спят, вернее — того и будят.
Но в этот момент заветное окно дрогнуло и открылось. Мутноватый взгляд скользнул сквозь амбразуру прищура по этому миру не просыхающих зонтиков и подержанных автомобилей, не узнавая, будто бы видел его в первый раз. Скользнул по изумрудным верхушкам деревьев, по кричащему сиянию зеркала реки, по стройным искрящимся трамвайным рельсам, по вдруг выпрямившейся фигуре Студента. Скользнул по расплывшемуся в улыбке полупоклона Профессору (тот заметил за плечом девушки силуэт отца), по киоску с позавчерашними новостями... и стоп! Вернулся к молодому человеку.
— Эй! — она радостно замахала рукой. — Привет! Не сгоняешь за пивом? Понимаешь, посидели вчера, засиделись... Башка сейчас как бильярдный шар, а мне на экзамен скоро.
«Что за глупость эта любовь?!» — думал Студент по дороге к пивному ларьку, сжимая в руке деньги директора базы. Его душила обида. Зачем он брал книги о любви в платном ночном абонементе?
— Я даже не подарил ей своё лучшее стихотворение, то, предпоследнее, не прошептал его в утренний звенящий воздух, ещё не густой, ещё разряжённый, — бормотал он вслух.
— Ничего, целее будет, — утешал его Профессор, — да и на экзамен мы опаздываем... Знаете, молодой человек, я знавал бухгалтеров, сведущих в поэзии, но не встречал поэтов, разбирающихся в аудите. Эх! Было время, и сам стишки пописывал. По молодости, грешен. Читать вы их не могли, издания не было, но положительные рецензии выходили, встречали, наверное... Вы ведь прочли все книги о любви?
— Да, да, припоминаю.
«Надо же, — подумал Студент, — какой он, оказывается, мудрый и известно-цитируемый. А я-то, дурак, ему о любви... Да я просто недостоин его общества!»
— Профессор! — решился Студент, — Я недостаточно хорошо готов к вашему экзамену. Мне очень стыдно, извините. Я прочитаю все книги по бухучёту и приду к вам завтра... Вы очень сердитесь на меня?
— Ничуть, — мудрый Профессор понимающе похлопал его по плечу, — ведь я прочёл все книги о воспитании...
Как-то незаметно на небо наползли облака.
Не тучи. Не свинцовые. Не всклянь. А так, облака.
Воздух, насытившись сыростью, поплотнел, дышать стало легче. Студент удивлённо осмотрелся вокруг. Кроны деревьев обрели свой обычный спокойный болотный цвет, и блеск изумрудов уже не резал глаз. Сияние зеркала реки, потускнев, не кричало, не будоражило, не закладывало ушей, и водная рябь ласкала и успокаивала взор, как свинцовая примочка.
Закрапал дождик, привычный и мелкий.
Не разверзлись. Не ливень. Не стеной. А так, дождь.
Дома посерели и посерьёзнели. И как-то незаметно улицы покрылись камуфляжем зонтов и тоже стали привычнее и мельче. «Кладбище циклонов», — подумал Студент о своём городе.
Подумал не с горечью. Не с восторгом. Не взахлёб. А так...
С любовью?
