Версия для слабовидящихОтец Леонид САФРОНОВ
Член Союза писателей России, лауреат литературных премий имени Николая Заболоцкого и Ивана Бунина, номинант Патриаршей литературной премии протоиерей Леонид Сафронов служит в храме святителя Николая посёлка Рудничный Вехнекамского района, совершая богослужения и в окрестных населённых пунктах и исправительных учреждениях, колониях. Здесь его поле Куликово, поле битвы за души человеческие. Он и родился в Рудничном 19 октября 1955 года, окончил школу, был студентом медучилища и культпросветучилища. После армии работал в тресте «Норильскгазпром», но вернулся в Вятку, где публиковал стихи в местных изданиях, коллективном сборнике «Встречи». В Союз писателей его приняли в 1989 году по рекомендации IХ Всесоюзного совещания молодых писателей, по существу, по рукописи, о которой руководитель семинара Николай Старшинов сказал: «Поэт сумел лишний раз доказать, сколько ещё возможностей таится в русском классическом стихе. Насколько он гибок – то в нём есть песенная плавность, то жёсткая ироничность, а то звучат и трагические ноты». В том же 1989 году Леонид Сафронов принял православное крещение, в 1994 году был рукоположен во дьяконы, а через год и в священники. И к первой книге стихов «Далеко за синими лесами» прибавились «Лесникова дочь», «Затаилась Русь святая», «В Россию грачи прилетели», «Шли попята по опята», «Ходит белый жеребёнок», «Целый день рисую я» и другие…
Спиридонов кирпич
Протопоп учёный Арий
Впал в безумный произвол:
Возгордясь, в простые твари
Божья Сына произвёл.
И тогда со всей вселенной,
Чтоб утишить сей сыр-бор,
Константином с мать-Еленой
Созван первый был собор,
Чтобы в богословском споре,
Как на ересь сопромат,
Отработать на соборе
Стройный Троицы догмат.
Чтобы не было предлога
У иного мудреца
Суесловить, что у Бога
Не бывает три Лица.
Гордый Арий на соборе,
Краснослов и эрудит,
Как ворона на заборе,
Весь нахохлившись сидит.
А за ним, как ночью совы,
В споре выкатив глаза,
Мудрецы и филосОфы
Выступают дружно «за».
Мудрецы крепкоголовы,
Из испытанных борцов, –
И не могут богословы
Переспорить мудрецов.
Видя это, гордый Арий
Поднял свой вороний грай,
Но его в щеку ударил
Чудотворец Николай.
Обернулись всем собором
На нежданный аргумент
И промолвили с укором:
«А ещё интеллигент...»
В руку взяв кирпич в три фунта,
Чудотворных полон сил,
Спиридон из Тримифунта
Тоже слово попросил.
Неучёным был он мужем:
Простота – овечий бич.
В кулаке мужичьем дюжем
Громче слов краснел кирпич.
Но среди учёных писков –
Не среди овечих «мек».
Был он всё ж таки епископ –
В важном сане человек.
Попросил он: «Дайте слово,
Богомудрые отцы!»
Промолчали богословы,
Усмехнулись мудрецы.
Всех мудрейший в едком тоне
Прокричал ему сычом:
«Что ты, оВче Спиридоне,
Нам докажешь кирпичом?»
Тут рука святого сжала
Все три фунта без труда:
И из камня побежала
Вниз текучая вода,
Вверх метнулся резкий пламень,
Будто выжатый кристалл,
И кирпичный твёрдый камень
Снова мягкой глиной стал.
Так в обычном чуде оном,
Источащим аромат,
Был доказан Спиридоном
Славный Троицы догмат.
Заключительною речью
(За столом, само-собой)
Константин закончил встречу –
И пошёл шуметь Собор.
У Собора за обедом
На душе лежал, как спич,
Богословию неведом
Спиридонов тот кирпич.
Человечек
В косую линейку стоит на песке
Мой домик, а в домике – печка...
Сижу за столом
и на белом листке
Рисую себе человечка.
Задумался я над листком, не дыша,
Прижав свою ручку к сердечку, –
Вдруг с кисточки капелька,
словно душа,
Скатилась на грудь человечку.
Душа человечья – большая она,
Глубокая, глубже, чем море
.
Заглянешь в неё –
не увидишь и дна,
Живёт в ней и радость, и горе.
Наполнена светом она и теплом,
Огнём, будто русская печка.
Луна за окошком, а я за столом
Рисую себе человечка.
Вот ручки, вот ножки готовы уже,
Ещё не хватает чего-то,
Не знаю, чего у него на душе,
Но думаю: светлое что-то.
На личике ротик рисую ему,
И носик, и глазки, и бровки.
И круглые ушки его, почему-
То больше немножко головки.
Но тут я на кисточку сильно нажал,
Пузатый животик рисуя, –
И мой человечек с листка убежал
Из дома в линейку косую.
За печкой сверчок
очень грустно запел
Весёлую песню под скрипку...
А я до ушей рассмешить не успел
Тому человечку улыбку...
И вот человечек на свете живёт,
Закрыв невесёлый свой ротик,
Животик болит у него круглый год,
И киснет на кухне компотик.
И вот я сижу, весь в зелёной тоске
От этого чёрного горя...
На белом в косую линейку листке
Рисую я синее море.
Я очень от чёрного горя ослаб,
Совсем от тоски стал зелёным.
Тут в синее море из глаз моих – кап! –
И стало вдруг море солёным.
И вот золотые я краски ищу,
Рисую волшебную рыбку.
Сейчас я у рыбки своей попрошу
Достать посветлее улыбку.
Сейчас прямо с неба
пойдёт снегопад,
Укроет он чёрное горе,
И синим, как глазки,
вдруг станет опять
От горя солёное море.
От светлой улыбки весь мир оживёт
И станет вдруг сладким компотик,
Тогда человечек компотик попьёт –
Болеть перестанет животик.
И тут мы с ним станем
друзьями на век,
Скажу ему девять словечек:
Теперь ты совсем,
как большой человек,
Придуманный мной человечек.
Святая любовь
к милосердью
…он полз вдоль белеющих стен.
Но вот его силы иссякли.
Вдруг лёгкая женская тень
На стон его вышла из сакли.
Пред тенью лежал офицер
Из дальней гяурской России.
И плач над аулом висел:
По мёртвым в Чечне голосили.
…Точила последнюю кровь
В груди чуть заметная ранка.
Сняла с головы свой покров
Дрожащей рукою горянка.
В груди тяжелее свинца
Лежала по близким утрата:
Вчера схоронила отца,
А нынче убиты два брата.
Шепнула: «Прости, человек», –
И помощь ему оказала,
Как будто тем платом навек
Россию с Кавказом связала.
И сердцу была дорога
Такая за близких расплата.
Наткнулась она на врага –
И в нём обрела себе брата.
Превыше отцовских гробов,
Как деторожденье над смертью,
Всем жёнам даётся любовь,
Святая любовь к милосердью.
Не мать, не сестра, не жена –
Была она тенью ночною.
И женской души тишина
Всходила над смутной Чечнёю.
Железные кресты
«Железный крест» – высокая воинская награда в фашистской Германии.
«В посёлке Рудничном
на кладбище военнопленных
стараниями родственников умерших пленных немцев, итальянцев, румын, были водружены железные кресты», – газетное сообщение.
За облетевшим перелеском,
Где жизни пройдены пласты,
На старом кладбище немецком
Стоят железные кресты.
Ни фотографии, ни даты –
Весь мир в могильный холмик сжат:
Зачем нерусские солдаты
Вдали от родины лежат?
Кругом колючая ограда:
Лежи смиренно, крест неси...
Какая высшая награда
Нашла героев на Руси!
А там, на родине далёкой,
Свою судьбу испив до дна,
С тех пор в квартире одинокой
Томится фрау ни одна.
Как долгожданную победу,
Пока надеждою полны,
Живут и ждут мужей к обеду
С давно оконченной войны.
И, не притрагиваясь к пище,
Сидят задумчиво оне:
Им снится старое кладбище
В далёкой русской стороне.
Повесть о неразумном солдате
Посреди Украинского фронта,
Сдуру в натовском танке горя,
Угорелый танкист для ремонта
В костромские попал лагеря.
И узнал он на слове и деле,
В арестантскую робу одет:
В этом месте фашисты сидели
И загнал их сюда его дед.
Жадно ел он тюремные пайки,
Огрызаясь на ближние рты, –
Заменялись на новые гайки,
И под них нарезались болты.
От контузии глухонемого
Опекал его вятский мужик.
И сошла с него прежняя мова,
И очнулся в нём русский язык.
И припомнил он отчую пашню
И своё родовое село,
И прозрел, отчего ему башню
Мимолётным снарядом снесло.
В час ночной, когда спали соседи,
Вдруг зажёгся невидимый свет,
И явился к нему для беседы
В полусонном видении дед.
«Золотые поля Украины,
Нашей Родины доблестный тыл,
Ты зачем в боевые руины,
Неразумный солдат, превратил?
На груди у Европы поплакав,
Что подмял тебя русский медведь,
Всё ты жаждешь судьбину поляков-
Отщепенцев славянства иметь.
Нас единая вера растила,
Все мы внуки одной старины!
И Украина – та же Россия.
И окраина этой страны.
Мы галопом прошлись по европам
В ту войну не за ради наград…»
Дед умолк. И запахло укропом
С унавоженных лагерных гряд.
В День Победы к родимому внуку
Он явился последний разок
И вложил, будто нищему, в руку
Свой солдатский святой образок.
Весь свой срок, и тяжёлый, и долгий,
Он сожжённые строил мосты.
И хранил его воин Георгий,
Покровитель священной Москвы.
* * *
Итак, она звалась Татьяной.
А. С. Пушкин «Евгений Онегин»
Я повстречался с бабой пьяной
В одной избе в пустом селе.
«Итак, зовут меня Татьяной
И я всегда навеселе.
Я, батюшка, такое дело:
Чтоб прокормить своё сродство,
Уж двое раз в тюрьме сидела
И все два раз за воровство...
Чтоб и мои родные дети,
Как дети наших главарей,
Умыты были и одеты
А не похожи на зверей.
Тюрьмою напугали, эко...
Там есть хотя бы, что поесть,
Хоть и не красит человека
Тюрьма, как всякая болесть...
Хотя бывали злые мысли
На северах среди осин...
Но – слава Богу! –
в люди вышли
И первый сын, и младший сын...
Но эта кличка: Мать-воровка, –
По этой юдоли земной,
Как за повешенным верёвка,
Всю жизнь волочится за мной...
И вот живу одна в селеньи
Не ради хлебного куска:
Кругом варенья и соленья,
А на душе одна тоска...
А ведь была я хохотушкой!
Спляшу, спою – спопью кваску...
А вот теперь пивною кружкой
Глушу вседневную тоску...
Да, что-то там во мне сломалось,
Как всё сломалось на Руси...
Прости, Господь!
Я выпью малость...
И ты, отец святой, прости!..»
Она прощенья попросила
У всех святых на образах, –
И отразилась вся Россия
В её растерянных глазах.
И, проводив меня к порогу,
Сказала трезвая уже:
«Я сроду не молилась Богу,
Но всё Он был в моей душе».
А за окном на месте храма,
Как точный смысл её речей,
Горой лежала куча хлама
Да груда битых кирпичей…
Я с ней простился. Пахло тленьем.
От дел земных отделена,
Над умирающим селеньем
Всходила полная луна.
Над нашей деревней,
над речкою тихой…
Над нашей деревней,
над речкою тихой
Прокатится солнце
большим колесом, –
И тихо погаснет над белой гречихой
Над рожью зелёной и синим овсом.
Зажгутся над речкой высокие звезды,
В воде отразится их нежная дрожь.
И выйдешь тропинкою
в синий овёс ты
И к белой гречихе в зелёную рожь.
И больше ты правду
не спутаешь с ложью,
Чтоб жить не спеша,
разбираться во всём,
Лишь только пропахнешь
зелёною рожью
И белой гречихой, и синим овсом.
Когда упокоишься,
в церковку божию
Ты будешь деревней
в гробу пронесён.
Твой гроб проплывёт
над зелёною рожью,
Над белой гречихой,
над синим овсом.
* * *
Леса и поля опустели
Под полной осенней луной.
В домашней уютной постели
Лежу я простудой больной.
Лежу я весь день неуклюже
В постели разбросанной той,
Как будто в остуженной луже
Берёзовый лист золотой.
К чему нам бывают пожитки,
Когда мы надолго больны?
Мои золотые прожилки
Осеннего ветра полны.
Туда, где мир вечности светел
До самых небесных высот
Меня тот неистовый ветер,
Забившись в прожилки, несёт.
Но чую в прожилках под ними
Какой-то дрожащий огонь –
Меня ты с постели поднимешь,
Положишь себе на ладонь.
И там, где белеет страница,
Как мы с тобой жили вдвоём,
Я буду закладкой храниться
В прочитанном сердце твоём.
* * *
Худая рубашка на теле,
В заплатах простое пальто…
Картину «Грачи прилетели»,
Как он, не напишет никто.
Большое усталое тело
В одежде хоть прячь хоть не прячь.
Когда уже жизнь прилетела
К концу неуклюже, как грач.
Жена – абсолютная немка,
А ты всей душою – русак…
Лукавый напыжился: «Съем-ка
Попавшую душу впросак».
Чего же тебе не хватило,
Художник, как небо, большой?!
Наверное, крепкого тыла,
Где б мог отдохнуть ты душой…
Ведь надо великую силу
Иметь, мой коллега-собрат,
Чтоб нашу родную Россию
В такую картину собрать.
Потом ещё были другие,
Но ты пристрастился к вину.
За службою на Литургии
Я душу твою помяну.
И всё же я знаю, на деле,
И дело я знаю одно:
Картина «Грачи прилетели» –
В родную Россию окно.
С огромного
Бежина Луга...
С весёлым Валеткиным лаем
Средь топких болот и полей
Тургенев спешит с Ермолаем
На тягу стрелять дупелей.
Проходят луга и долины
Озёра, ручьи и ключи,
Навстречу им Хорь и Калиныч,
Касьян из Красивой Мечи
И Яшка по прозвищу Турок,
Который всех лучше поёт...
И выстрел из стареньких
«тулок»
Лихой обрывает полёт.
И кружатся пёстрые перья
В тумане над тихой рекой;
И мощи живые Лукерьи
Их ловят печальной рукой.
И запах сухого шалфея,
И в сердце немолчно звучит
Торжественный глас Филофея:
«Стучит, слышишь, барин?
Стучит!»
С огромного Бежина Луга
Павлуша летит на коне...
Из этого русского круга
Во веки не выбиться мне.
По норам мышиные писки.
Добыча молчит в ягдаше.
...Спешит и святые «Записки»
Охотник слагает в душе.
