Версия для слабовидящихВиктор БАКИН
Вятская гармонь.
Слеза моя сладкая...
...Наведался как-то по осени на Мосинский, на родной с малолетства починок, прошёлся привычно по затянутой лопухом песчаной косе, по полузаброшенной окраинной улочке — и ужаснулся от неожиданности, оторопь вдруг взяла от гнетущей окружной тишины. Никогда прежде подобного не отмечал, чтобы ни скрипа, ни шороха, ни стука. Пусто и мертво, куда ни обратишь удивлённое внимание. До внутреннего холодка даже тут зазнобило, до подташнивающего, пошатывающего головокружения в сторону повело. Ни случайного человеческого присутствия на пустынном проулке не уследил я растерянным взглядом, ни собачьего надсадного тявканья, ни петушиного кукарека пытливым слухом не зацепил. К обглоданным ветрами, дождями и временем, заехавшим углом в бесхозную землю избяным срубам с чёрным переломом крыш, с выбитыми оконными оскалами уже как-то притерпелся за прошлые деревенские визиты, а тут резануло сознание, притянуло внимание полное безмолвие. Словно вымерло всё живое, выветрило начисто привычный слуху даже случайный звук: ни птица не вспорхнёт, не вскрикнет, ни подступивший к избам сосняк не взволнуется густой кроной, не шумнёт весёлой волной, не стрельнет приметно сухой поломанной веткой.
Как же так? Немая деревня, немая река, немой лес, глухая полянка, поскотина, луговина, огородина? Или так уж положено исстари, так уж заведено из века в век непреложно: уходит задавленный заботами человек, снимается с насиженного места по какой-то разумной или скорбной причине всем семейством, со всем скарбом, а следом вдогонку немеет и природа, экономит свои соки и краски, понижает живые звуки жизни?..
Уезжал я в город с печатью печали на сердце, с растерянной душой. А двоюродный брат, всю жизнь зимогоривший на Мосинском, скрашивая моё надломленное настроение, нежданно-негаданно притаранил к машине бельевую корзину крепких грибков-рыжиков шляпкой в размер мелкой монеты, накрытую ароматным радужным облачком. Снисходительно улыбнувшись, выслушал мою благодарность. Мол, ладно, чего уж там считаться... А следом приволок из сарайки видавшие виды и деревенские баталии, прошедшие буйный огонь, омутные воды и сладкие медные трубы, две гармошки-хромки с потрёпанными наплечными ремнями, с царапками-змейками по лицевому лаку и проржавевшими крючками-замками, с протёртыми до дыр бумажными мехами с металлическими насечками по углам, с потерянными кое-где кнопками-кругляшками клавиш.
Я был сражён: вот подарок так подарок. Нежно гладил гармоники по пыльному корпусу, перебирал в пальцах кожаный рукодельный ремень, и меня неудержимо несло по мыслям-клеточкам, по малым зацепочкам памяти в сторону воспоминаний: что-то от отца слышал про жизнь прежнюю, бедовую, ломовую, порой загульную, но отрадную, что-то от иных добрых людей, вдоволь повидавших, перенесших и многое познавших. А к разумному человеку прислушаться — всегда и всем только в пользу. Или кто-то может помыслить иначе?
Отец мой, Семён Иванович — пожизненный шофёр: всю войну исколесил рядовым красноармейцем за баранкой, следом на трудовом фронте на лесовозе-полуторке хлысты из делянок на разъезд таскал, а в город как перебрались, на ПАЗовском рейсовом автобусе от остановки до остановки по жёсткому графику маршрутил. С техникой никакого развода, всегда исключительные лады. Но вот на гармошке никогда играть не умел. Это я знаю точно. По крайней мере его пиликанья на сём народном инструменте я ни при каких обстоятельствах не слышал. Даже когда отец перебирал лишнего и заводил свою монотонную, неведомо от кого заимствованную ещё с молодости присказку: «Бабушка-старушка, поехали по дрова...» Вообще к музыке он, по-моему, был весьма прохладен. Песенные концерты с эстрады не приветствовал, застольные песнопения не поддерживал, особо голосистых запевал на продолжение репертуара не подначивал. Но — что странно и, пожалуй, загадочно — гармошка в нашей семье всегда присутствовала. И не где-то по чуланам-кладовкам мыкалась в забытье, а имела своё почётное и законное место на шифоньере в большой комнате, на постоянном виду. И на это её святое место никакой иной домашний предмет никогда не покушался.
Играть, повторюсь, отец не умел, но на редких старых фотоснимках он неизменно присутствует с гармошкой на коленях. А гармонисту, что вполне разумно и справедливо, всегда выделяли при съёмке центральное положение. Остальные присутствующие, стремящиеся попасть в кадр вне всякого разбора, дисциплины и порядка, присаживались и пристраивались рядышком.
Вот семейная фотокарточка из послевоенного времени, из конца сороковых годов, с порвами по лицевой стороне, с почернелостью по краям, подклеенная для сохранности на ватмановскую бумагу. Отец при параде: заснят в белой рубашке и пиджаке, с чёрной завлекательной кудрей на лбу, занимает самую серёдочку, гармошку с чуть разведёнными мехами прижал к груди, пальцы на кнопочках ладов. Ну, прямо первый парень! Внимательно, сосредоточенно взирает в объектив, мол, смотри сюда, товарищ, и знай наших, юрьянских! По левую руку от него братья, мои дядья — юный последыш Коля и Лёшка, жизнь которого сложится совсем непутёво. Говорят: «От тюрьмы не зарекайся» — это точно про него, горевого. Сразу за ними — младшая сестра Надя, которая переживёт всех своих родных, хотя и хлебнёт лиха всякого. Справа от отца застёгнутый на все пуговицы и наглядно демонстрирующий наручные часы неведомый мне молодой человек, видимо, из друзей-приятелей, раз по праву уселся по соседству. И тут же сестра Тоня, средняя из детей, отцова любимица, баловница и подзащитница. Наконец, в верхнем ряду слева — сестра Оля, по старшинству вторая за отцом, тоже воевавшая и перетащившая после Победы почти всю семью из вятской глухоманки на постоянное жительство в бывший финский город Выборг; моя молодая красивая мама, потом неизвестная женщина и последняя в правом уголке — моя бабушка Лена, официально — Елена Васильевна Бакина, строгая мать отца, которую я не особо и помню, хотя по ранним годам видел несколько раз. Одного деда на карточке нет. Да и как ему быть — сложил голову служивый рядового звания на Великой войне, а что, как и где — никакой ясности. На все вопросы ответ один: пропал без вести...
Про бабушку Лену и деда Ивана Евтеевича в связи с одной гармошкиной историей следует сказать особо. Вернее, пересказать слышанную однажды от отца занятную байку. А уж была, нет ли она на самом деле — мне неведомо, как теперь проверишь, не у кого.
По зимней студёной поре, когда в крестьянских надсадных хлопотах случалась некоторая послаба и просвет, мой дед Иван, отцов отец, запрягал нередко свою резвую коняшку, гоношил на запас кой-какой провиант и уматывал на месяц-другой на севера. На калым. Живую денежку зашибить на извозе. В деревне-то её откуда взять — неоткуда, кругом одна нищета. Уж в какую он там бодягу встревал, в какую транспортную лямку голову всовывал — товарную, административную или почтовую — река времени от нас это напрочь скрыла, оставила на бережке памяти лишь конечный итог — и разумная голова оставалась у деда цела, не пробита — не проломлена на лихих заулках, и рублики-копеечки в кармане его день ото дня, неделька за неделькой только теснились, позвякивали приятным звяком. И домой когда возвращался — прямо кум королю. С хмельной улыбкой на небритом лице, с ворохом мелких гостинцев в санях для лю́бых своих малолеток.
В тот конкретный случай решился дед взять в подмогу Сёмку — своего старшего. Рассудил здраво: года неуклонно шлёпают, под горку катятся всё стремительней, самый час и сыновей к извозному делу приставлять, а то засиделись у мамки под юбкой, дальше родной поскотины ещё и нос не казали, белого света не видели.
Задумано — сделано. Поехали, поро́били изрядно. Семён хоть и не сильный какой подсобник и шустрец, но отцу, похоже, большую удачу принёс — подзаработали под усердную молитву вдруг столько, сколько даже в пустяшных своих мечтаньях не загадывали.
— А что, сын? — предложил тогда довольный прибытком дед, слюнявя большой палец и пересчитывая в сотый раз трудовые денежные бумажки. — Всем, кажись, уже подарочков понабрали в возвратную дорогу, а себя пошто-то на кривой козе объехали. Непутёво выходит. Нехорошо, ой, как нехорошо это, парень.
— Задумал опять чего, батя? — спросил, сощурив глаза в хитринке, Семён.
— Задумал. Кхе, кхе... Только, смотри, чтоб матери ни гу-гу. Ни слова, ни полслова. Прознает — ой расшумится...
— Да как прикажешь...
Сговорились вот так ладком и на местном базаре, на музыкальном ряду, не откладывая дело в телегу, за немалую цену приобрели... гармошку. Тальянку, как прояснил весёлый продавец. И добавил для весомости: «Под один регистр...» Что такое регистр наши покупатели в толк не взяли: уж больно мудрёное слово — на внешний вид гармошки сразу запали, на крючочки, замочки, кнопочки, кожаные ремни. На правой стороне у неё единорядно, сверху вниз, содержалось пятнадцать плоских клавиш. Тронешь одну, чуть нажмёшь на выбор любую ступеньку — пять язычков разом звучат, отзываются, как и положено по придумке гармонного мастера. А на левой клавиатуре — девять клапанов: все аккордовые да один басовый. На сжим и разжим звук непременно одинаковый — ёмкий, певучий, мягкий. Под напевки, под частушки-топотушки, под плясовые наигрыши — самое то, лучше и не бывает.
— Ну, что командир? Берёшь мой инструмент или ещё почешешься? — закончив подробное представление гармошки, вопросил деда продавец.
Но деду палец в рот не клади, дед любое предприятие, тем более рисковое, незнамое, делал с чувством, с толком, с расстановкой. Это при ловле блох, как уверяют знающие люди, спешка нужна, а тут-то какой спех, куда?
— Ну, то, ну, это... — завёл свою привычную раздумную шарманку дед. — Куда торопимся, мил человек, время с запасом и время не казённое...
— Ну, как знаешь?!
Тут продавец, недолго думая, привычно кинул ремень на плечо, сунул большой палец правой руки сквозь ременное ушко, закреплённое на подвижной медной планке, углами меха упёр гармонику в живот и ловко растянул веером меха. И полилась над шумливой и суетливой базарной площадью, под серым северным небом русская зазвонистая плясовая...
Иван Евтеевич и рот открыл в восторге, и потерял в момент всякий свой протест и сопротивление...
Всю обратную дорогу дед муторно наставлял сына:
— Матери, матери смотри не проговорись. С матерью о гармони чтобы молчок.
Семён скрывал ладонью улыбку:
— Да понятно, не маленький.
А чуть опосля интересовался:
— А нам-то она, батя, на что? На какой такой фиг? Всё одно же играть не умеем. Ни ты, ни я?
— Так научимся, Сёмка, — твёрдо уверял дед. — Научимся. Другие могут, а мы чего? Безрукие? Безухие? Чем хуже-то иного-прочего? Ладно, мне-то, пожалуй, годов уже многонько настучало, а ты-то на что тогда? Наследник. На худой конец, и братовья твои в зачёт пойдут: Лёшка, Колька...
— Ну, тогда ладно, коли не на одного меня в семье надёжа...
Куда дед спрятал в итоге гармошку в избе — никто не ведал, ни одна живая душа. Детей — богато, шестеро по лавкам, сиднем, понятно слово, не сидят, ползают без спроса во все щели, под все половицы. Даже чего потеряли при царе Горохе — сыщут, отроют, оближут, матери на показ приволокут. Но тальянка словно пропала. Так была надёжно схоронена, что даже Семён порой задумывался: а был ли сей «фрукт» привезён из дальних далей? Может, приснился как чудная сказка...
Меж тем деревня жила своим чередом: и горбатилась до устали, не зная продыху и перекуру, и пировала во всю Ивановскую, ежели праздник какой по дате подкатит. Да и вечёрки никто не отменял — как их отменишь, молодые-то годы, жаждущие широкой гульбы да душевного веселья? А вечёрка без гармошки, что похлёбка без ложки. Постно, скучно, томительно...
На такие посиделки и приладился дед свою тальянку порой тайно прихватывать — побахвалиться дорогим прикупом перед каким-нибудь приставучим завистником, нос ему утереть. Но больше, пожалуй, иная причина командовала: чтоб звонкий голос своей гармошки вновь услышать, насладиться вольной игрой Петьки или Яшки, заласканных общим обожаньем окрестных гармонистов.
Вятские крестьяне в основном своём населении — люди славные и мирные. Но порой и у них заскок заскочит, кровь не на шутку вскипит на несправедливость какую или явный какой обман. Застит тогда глаза у здорового парня и понесёт его душевная метель по сусекам без разбора и порядка. Ничего не видит, никого не знает. Прав, не прав встречный — всё едино: ложись на лавку — пороть будем. Или на кулачках два ершистых петуха сойдутся на общей дорожке — никто не уступит, пока рубахи-перья не полетят по округе да красные сопли помятые морды не исполосуют.
Короче, на одной из таких разухабных веселух и завязалась серьёзная кулачная возня. Какая причина — кто ж упомнит. Да и не важно, пожалуй. И не один на один, как чаще водится, а прям широкая стенка на широкую стенку. Свои деревенские колья похватали супротив соседней деревни. Ломота! И не только рубахи и пиджаки в раскрой тут пошли, но и всё, что под горячую руку и холодную ногу попадётся. В том числе и гармони противника.
— Ой, чё деется? Ой-ё-ёй. Ой, бя́да, бя́да! — вломились тут к бабушке Лене в избу две запыхавшиеся от бега товарки. — Чёй ты, Ленка, сиднем сидишь, когда вон чё кругом крутится. Парни вусмерть бьются.
— И мои? Сёмка с Лёшкой?
— Про твоих незнамо. А вот гармоню беги — спасай. Точно ухайдакают. Чечек потом не сыщешь.
— Какую гармоню?
— Так вашу, Иванову.
— Да нет у нас никакой гармони. И не бывало никогда!
— Да как нет-то, как нет, когда Иван кажин раз её на показ таскает.
— Да откуда?
— Да оттуда!
— Да ну? Брешете, девки?
— Вот те крест!..
Бабушка охнула и стала потихоньку прозревать ситуацию:
— Ну, я ему, паразиту, такую взбучку устрою! Попиликает у меня тогда на гармони, горе-гармонист...
Жива, нет ли осталась после той памятной баталии дедова тальянка, мне в точности неведомо. Похоже, всё же сгинула безвинной смертью под чьим-то пьяным равнодушным каблуком. Сужу по послевоенной фотокарточке — на ней отец уже с хромкой на коленях заснят. Выходит, не мог и он без «показной гармошки» свою жизнь представить. Но играть так и не освоился, не осилил по какой-то препоне сию музыкальную науку. На лесовозе в лесу без выходных ломил, времени на «пустяки» потому, верно, и не представилось...
Вот и я исключительно на рубеже своего
Странно, весьма странно и непонятливо: к музыке никогда прежде особой тяги у меня не было. Дед, отец — в наглядный пример. А тут такой приворот-поворот. А как всё случилось? Весьма прозаично, обыденно. Позвонил однажды земляк, юрьянец по рождению, замечательный гармонист Иван Разумов, который в Питере живёт, в ансамбле «Пташица» выступает. Его даже по ТВ показывали, по Первому каналу. Договорились о встрече, записали вскорости на видео двухчасовой разговор, выложили в Интернет. Ваня много играл на гармошке. Да как играл — потрясающе! И о себе откровенно рассказывал. Вот меня и зацепило, потянуло...
Есть в исполнении Разумова потрясающая песня «Симфония народная». Говорят, её даже Гимном гармонистов называют. Соглашусь — абсолютно по праву, заслуженно. И там присутствуют такие очень правильные слова:
Не пора ли
Позабыть печали?
Нам ли, братцы,
Горе горевать?
Вспомним, как мы
На Руси гуляли!
Значит, время
Гармони в руки брать!..
И верно, самое время, братья, взять в руки гармони. И сыграть так, чтобы душа встрепенулась, возрадовалась, позвала в даль светлую.
Эх, русская гармошка, вятская гармошка. Слеза моя сладкая...
