Версия для слабовидящихАлександра МОЧАЛОВА
Александра Мочалова родилась в Кирове. Окончила Кировское художественное училище и Литературный институт имени А. М. Горького. Член Союза художников и Союза писателей России, она преподаёт живопись, как поэт публикуется в журналах «Новый мир», «Октярь», «Дружба народов», «Новая юность», «Интерпоэзия», «Луч» и других. В её послужном списке и три книги стихов: «Молоко для волка» (Киров, 2005), «Хакклберри» (Москва : Воймега, 2012), «Рафферти. Август» (Москва : Воймега, 2017). Воспитывает сына Льва и дочь Серафиму.
* * *
Людмиле Суворовой
Откуда не возьмись, выныривает цвет.
Ты посмотри: там цвета нет как нет.
И вот, из тени в свет,
метнувшись – вот он!
Как будто на руке моей горит
ни кружки голубой метеорит –
воздушный мёд, сочащиеся соты.
Летит стремглав, глотая жизнь –
вперёд
сквозной зверёк,
и кто там разберёт:
лисица, горностай или куница.
Лишь появился – и растаял след.
Но льётся акварель из цвета в цвет,
мелькнув хвостом пролистанной страницы.
Большеглазые ангелы,
те, что я рисовала с детства,
те, которых не рекомендовали
рисовать…
Что крылья?
Что большие глаза?
Можно же нарисовать
соседку тётю Веру на стуле,
чем не ангел?
И я прятала крылья, сутулилась и
прищуривалась.
Но всё же рисовала тайком.
И вот сейчас, по прошествии лет,
они слетелись ко мне
и расселись по веткам.
Сидят, прищуриваются,
прячут крылья.
Покачиваются на ветках слегка,
среди серых капель похолодания.
– Ну что, – говорят, –
как там тётя Вера?
Как вы, люди, сидите на стульях
и не качаетесь?
– Да тётя Вера давно уже ангел, –
отвечаю.
Вам теперь лучше знать,
как у неё дела.
А дети вот постоянно качаются
на табуретках.
Я их поругиваю – рухнете ведь!
Но им только дай покачаться,
ладно, хоть крылья пока не прячут.
Ангелы чуть усмехаются,
но вижу – довольны,
потирают перья тихонько, тайком.
Потом пролетают в комнату:
– Ну, где тут у тебя стулья?
Дай хоть попробовать.
А ничего, удобно. Устойчиво.
Но непривычно.
– А крылья-то что прячете?
Вам-то что их прятать?
– А вот это вошло в привычку
* * *
Птицы, обгоняющие поезд,
зависают в воздухе окна.
Всё несётся, только эти птицы
остаются наравне со мной.
Тополя плывут, не беспокоясь,
точно кочевые племена.
Вечер, подступающий к ресницам,
гнёзда вьёт с изнанкою ночной.
Все пересечения, ну то есть
все, с кем совпадали времена,
профили, трек-лист или страницы
книг, растущих в потолок стеной,
вновь пришли. И вкруг меня
построились,
немо называя имена.
Темноту высвечивают лица,
перекрёстки крыльев за спиной.
Птицы, обнимающие повесть,
понимают по контексту сна.
Всё плывёт, и только эти птицы
остаются в воздухе со мной.
* * *
Март – под сердцем
высвечивает гнездо.
Вяжет крючком из тёмно-зелёной
пряжи.
Носишь его постоянно,
знаешь его от и до,
торбой пустой вычерпывая пейзажи.
Пятый троллейбус тянется.
Вязнет, где поворот.
С ленью сомнамбулической –
с Ленина на Воровского.
Стёкла – дагерротипы
грязью забрызганы. Вот
сквозь пуантиль Сёра,
коричневые наброски.
Улицы и прохожие.
Что там в твоём пустом
доме? Из наболевшего
свито гнездо и свитер.
Вятку со льдом – стаканами.
Пасмурным решетом
серости снег просеян,
мелко-минутным ситом.
Март – под сердцем
съёживайся в клубок.
Что потайные залежи вяжешь,
плетёшь под белым?
На хрустале подтаявшем
след каблука глубок.
Воздух, снимая варежки,
дышит сырым и смелым.
* * *
Веду тебя по тёмным коридорам,
по тем углам, что носишь за душой.
Эффект матрёшки –
малое в большом.
А там, за гранью, мостики ведуты,
что мистик перекинул без разбора.
Всё хорошо, мой друг, всё хорошо.
Там за дверями арки Пиронези,
туманные дороги Короля.
Рассматриваю просто,
без претензий,
во взгляде серо-синие поля.
Но воздух острым вороном
прорезан.
Ночь непрочна,
где выпавший кирпичик
чернеет в ломких лестницах
каприччио.
Веду в слепую за руку по краю,
всегда веду в тупик. И не пускает.
* * *
Луч распадается на семь
или на сто, на цветовой…
Когда вибрирующий воздух
легко висит над головой.
И нам пора в поля пленера –
покинуть комнаты клетей.
Идём, как звери из вольеров,
ловя мерцание идей.
Азарт глотая впечатлений –
весь мир в течении ручья.
Ручная кладь складных
мольбертов –
за плечи и – в поля, в поля…
И дарят нам стальные тубы
свободу яркою игрой.
И молчаливо сжаты губы
у Поля в поле под горой…
* * *
Если ты –
только цветные пятна,
природные пятна пигментов.
То масляных красок свобода,
то вольный развод акварели.
Охра такая жаркая,
синий такой безумный!
Линии рук –
точно поджарые гончие,
мчат по зелёному полю,
по красным тропам.
Всё цветное,
словно у Поля
Сезанна. Переливается.
Полощется на ветру
в полёте Марка Шагала.
Если мысль о тебе
приобретёт очертанья –
пусть будут краски.
Пусть будут пятна и линии.
Если станет материальной –
шероховатость холста,
поверхность гладкой бумаги.
И полетели…
Отрывок
из несуществующего
перевода
…Наши истории были такими длинными…
Мы встретились в самом начале пути
и расстались надолго,
даже не подозревая,
что шли об руку всё это время.
Мы заключали соглашения с жизнью,
подписывали договоры
и выпускали из рук,
словно воздушные лодки с ладоней,
чуть дунув: попутного ветра!
Мы меняли профессии, службы,
места работы и жительства.
Перебирали карманными чётками
страны и города.
Но когда мы встретились вновь –
солнце клонилось к закату.
Мы вошли в эту хилую хижину
на самом краю дневного света.
В это время люди приходят с работы,
истратив силы,
им нужен всего лишь горячий ужин
в кругу любимых
и несколько драгоценных минут
покоя и тишины.
В это время даже художники
опускают кисти,
отступая на шаг от мольберта.
Цвета померкли, и глаз неверный
в умирании дневного света.
В такую минуту самое то
подымить трубочкой у камина,
помолчать. Или послушать сказку.
Утлая хижина, может быть,
и не каменная стена, но всё же
защита от хищника. А ты, быть может,
и не лётчик
в кожаной куртке, но всё же можешь
справиться с печкой.
И вот мы заходим,
садимся за старый дубовый стол,
друг напротив друга. Край дневного
света – момент, о котором
пел хриплый негромкий голос.
Покатились яркие апельсины,
потекли фиолетовые горизонтали рек,
поплыли лодки.
Тень в углу надвинула шляпу
на остроконечный клюв.
Эту минуту рисовали все те,
кто не был понят при жизни.
Кто жил параллельно,
распадаясь на множество множеств.
А наши дни были такими короткими,
что когда на закате
мы встретились вновь,
нам хватило молчания и рассказов
на огарок свечи, до самого угасания.
И не стало скучно…
* * *
Тихие колыбельные
на окраине сна ребёнка.
Точно узорными абажурами
мягко высвечивая темноту,
робко топчутся на пороге,
пока широко не расправят крылья.
Вот они – крылья бабочек,
не обожжённые,
но источающие мерцание.
И сновиденье течёт.
Открывая дверь,
колыбельные выпархивают наружу.
Пролетая над городом,
разрисовывают покров ночи.
Долетают не только до детского слуха.
Баюкая город в ладонях,
нашёптывают на ухо:
спите, угомонитесь…
И тот, кто поёт, тот, кто качает люльку,
незаметно складывает
под щекой ладони,
смыкает веки,
сворачивается эмбрионом.
Но голос уже далеко.
Истинно, истинно говорю –
превратившись в узор,
он плывёт над окраиной,
за реку, дальше…
И касаясь виска засыпающего,
засыпает у него на плече.
* * *
Твоё разветвление – это ещё не беда.
Таблеткой с игольчатым вкусом
из мятного льда
положишь его под язык и на выход,
навылет, сквозь двор.
Неси к перекрёстку, такой уж твой
выбор, такой уговор –
в упор, перепёлкой
сквозь лето и зелень. Сквозь мир,
который и так решето из пролётов,
прострелов и дыр.
Придумывай каждую нитку развития,
той Ариадны клубок,
разматывай, так, мимоходом.
И тот, кто далёк,
к тебе не привязан, не назван,
и даже не знает, что он
в твоём лабиринте красною нитью
проходит как сон.
Никто за тебя не в ответе,
не ведая, что приручил.
А ежели белыми нитками –
сотня причин
поверить, что с каждым надломом
ты справишься только сама.
Для глаза и сердца опора – трава.
И растущие рядом слова –
для ума. Бери этой ноши светильник,
неси, положи под язык.
Раздробленность слева и справа,
внутри и снаружи невидимый
твой проводник…
* * *
Дочка спрашивает:
– А что
в тех деревянных шкатулках,
на верхней полке?
– Не знаю, Сима, наверное,
всякое барахло,
мишура, я и не помню толком.
– Давай посмотрим?
– Ну что ж, тащи табурет. –
Залезу, достану,
избавлю от савана пыли.
Открою – и разлетятся из тени в свет
бабочки порванных фенечек. Или
бусины прожитых лет,
где нас нет,
где мы были.
Божьей коровкой выпархивает
на ладонь
кулон из берёзы,
купленный на Покровке
в Нижнем. И с ним же,
я вижу, лежит
какой-то старинный винт,
из лестницы выпавший Лита.
Сима рассматривает деловито
цветные осколки и говорит:
– А это тебе нужно?
А это кому? –
Так вот почему
я прожигала кармином
снег января,
чернилами подсвечивала
февраль изнутри,
к марту сгорала в горчично-жёлтом.
В апреле ловила белый,
лазурь и кадмий лимонный.
А дальше – бутылочное стекло,
вплоть до самого сентября,
в котором
мелькнёт сердолик, а там…
Утонуть в серо-синем.
Так вот для кого я плела, наплетала
и забывала в шкатулке на полке,
для кого открывала двери. Для до-
чери – дни мои, такие обыкновенные, что
не поверишь теперь.
Доковидные,
до…
