Версия для слабовидящихМихаил РЕШЕТНИКОВ
Михаил Михайлович Решетников родился в Вятке, в семье известного вятского краеведа, общественного деятеля и литератора Михаила Николаевича Решетникова 31 августа (13 сентября) 1903 года. В пору, когда семья жила в Уржуме, где отец служил земским начальником, окончил Уржумское реальное училище, а вернувшись в губернскую Вятку, и Вятский педагогический институт. Тот самый, в котором впоследствии выступал Владимир Маяковский. Конечно, всерьёз увлекавшийся литературой, участник вятского отделения литературной группы «Перевал», уже публиковавшийся в вятских газетах и коллективных сборниках Михаил Решетников не мог пропустить столь яркого события в жизни провинциального города, выступления «агитатора, горлана, главаря» произвели на него такое впечатление, что и через годы он вспоминал о них в своих заметках и публикациях. Вот только годы выпали непростые, особенно 1930-е, когда совсем молодого литератора оговорили, необоснованно арестовали, надолго вырвав из привычной жизни. Пройдя лагеря и ссылки, Михаил Михайлович не сразу вернулся к литературе, занимаясь вначале переводами с удмуртского, обработкой воспоминаний. Но в 1960-е годы вышли его книги «По уржумским просторам» и «Спутники и встречные». Не стало М. М. Решетникова 17 августа 1990 года, скончался он в Кирове…
Маяковский в нашем городе
Я спустился с крыльца большого каменного дома на углу улицы Коммуны, упиравшейся в Театральную площадь, и сразу же увидел только что наклеенную прямо на стену, ещё не просохшую от клейстера большую афишу. Остановился и прочёл:
«Вятский городской театр.
Была тихая и тёплая зима. Редкими мягкими хлопьями падал снег. Он укутывал белым уютным покровом и улицы, и дома, и лошадиные спины, и шапки извозчиков, сидевших на облучках своих пролёток с волчьими полостями и кожаными фартуками. Снег ложился на воротники и плечи прохожих.
Слева от меня на площади, перед рощицей тонкоствольных берёз, окружённых высокой железной решёткой, стояло обветшавшее приземистое деревянное здание городского театра с его разросшимися антресолями, боковыми пристройками, лесенками и горбатым крытым подъездом. И крыши, и лесенки выбелил чистый снег, оттенив грязно-бурый цвет бревенчатых стен, выкрашенных когда-то жёлтой клеевой краской.
Мне вспомнилось лето 1926 года. Тогда в Крыму я впервые увидел Маяковского, присутствуя на его выступлении в Ялте, в летнем саду имени Третьего Интернационала.
Ялтинское выступление поэта было одним из первых в его литературных турне по стране. На меня, тогда ещё совсем молодого человека, начинающего журналиста и литератора, оно произвело огромное впечатление. Казалось, слушая его, я как-то вдруг заново открыл для себя его поэзию. Стихи поэта революции в его чтении стали для меня предельно просты и понятны.
Вечер Маяковского в Ялте кончился около полуночи. Я ушёл с него донельзя возбуждённый. Говор толпы, музыка джазов из расцвеченных кафе и кинотеатров, гуляющие расфранченные пары — всё казалось мне пошлым и раздражающим. Я пересёк улицу и вышел к пустынному берегу моря. Шуршанье волн по песку и гальке, солоноватые брызги, обдававшие лицо и руки, волшебное свечение воды и чёрное небо над головой понемногу успокаивали меня. Я возвратился к себе в гостиницу, но заснуть в ту ночь всё-таки не мог.
И вот теперь, через полтора года, мне предстояло вновь увидеть и услышать Маяковского!
Я ещё раз оглянулся на здание театра, в котором скоро должен был выступать поэт, и торопливо зашагал по расчищенным от снега деревянным тротуарам — надо было обсудить с товарищами, как нам, молодым литераторам, реагировать на приезд в наш город знаменитого поэта.
Вятка не раз принимала у себя писателей и поэтов, прославивших русскую литературу. Но посещение нашего города В. В. Маяковским в феврале 1928 года оставило, пожалуй, наиболее яркие впечатления в памяти того поколения людей, которым Маяковский приходился если не ровесником, то непосредственным современником.
Вятка тех лет носила на себе ещё в значительной мере черты прошлого: кое-где на окраинных улочках горели по ночам керосиновые фонари, которые зажигал вечерами почти андерсеновский фонарщик с лёгонькой лесенкой под мышкой и чёрной от копоти тряпкой у пояса; в щепном ряду на Верхнем рынке торговали берестяными бураками, долблёными колодами, лыковыми пестерями, деревянными ложками и лаптями; у перекрёстков больших улиц стояли в ожидании седоков бородатые извозчики со своими понурыми лошадёнками, жевавшими овёс из подвешенных на их мордах холщовых мешков.
Известно, что Маяковский в своих поездках по Советскому Союзу посетил сто городов, некоторые из которых по нескольку раз. В Вятку он приехал однажды и пробыл в ней всего два дня. Устроитель его выступлений и неизменный спутник Павел Ильич Лавут написал книгу воспоминаний о совместных с поэтом поездках под названием «Маяковский едет по Союзу», изданную к
К сожалению, Лавут ничего не рассказал о выступлениях Маяковского в Вятке, на которых он, очевидно, сам не присутствовал, занятый хозяйственными заботами. Он ограничился лишь описанием приезда поэта в Вятку, встречей его на вокзале школьниками-пионерами, да привёл заключительное доброе суждение Владимира Владимировича о нашем городе.
Между тем Маяковский выступил в Вятке за два дня трижды: в городском театре, на ХII общегубернском съезде профсоюзов и в местном педагогическом институте. Вечер в городском театре был наиболее интересным. Один эпизод, происшедший там, получил своеобразный отклик в одной из литературных записей поэта, ставшей известной уже после его смерти.
Надо сказать, что литературная жизнь Вятки в эти годы была довольно интенсивной. После литературной группы «Стройка», которой руководил Константин Алтайский, просуществовавшей года два при редакции губернской газеты «Вятская правда», и после полубогемного содружества молодых поэтов и прозаиков «Зелёная улица», литературное движение приняло в некотором роде официальный характер. К этому времени оформились три литературные группы — Вятская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП), Вятское отделение Всесоюзного объединения «Перевал» и отделение общества крестьянских писателей. Каждая из них претендовала на свою литературную платформу и даже издавала свои декларации. Местных крестьянских писателей трудно было принимать всерьёз из-за их феноменальной литературной малограмотности. В книге «Литературные находки» (Волго-Вятское книжное издательство, 1966) Евгений Петряев приводит такие, например, вирши одного из местных крестьянских поэтов:
Я не знаю запятых,
Я не знаю точек,
И пишу без никаких
В день по двадцать строчек.
Что касается вапповцев, то мы, «перевальцы», воевали с ними горячо, со всем энтузиазмом юности. Они обвиняли нас в «камерности», в есенинщине, в слабой связи с рабочей массой. Мы не оставались у них в долгу, и тоже громили их с идеологических позиций: обвиняли в богдановщине, в схематизации и стандартизации изображаемых героев, уходе в бытовизм и агитку, в капитуляции перед сложностью жизни. И в той, и в другой группе были и весьма талантливые люди. Достаточно назвать хотя бы имя Бориса Бялика, состоявшего в ВАППе, ещё совсем юного человека, но уже активного литератора, известного исследователя творчества М. Горького, доктора филологических наук.
Особенно возмущали нас нападки идейных руководителей вапповцев — рапповских заправил в центре Л. Авербаха и Г. Лелевича — на Маяковского, переходившие порой в настоящую травлю поэта. И хотя местные вапповцы публично задевать Маяковского не пытались, предпочитали отмалчиваться на наши вызовы, но теперь в связи с предстоящим выступлением его в Вятке мы решили, что нам нужно быть начеку. И в случае какой-нибудь публичной «вылазки» против поэта встать на его защиту.
Недели за две до появления афиш о выступлении Маяковского в Вятском городском театре, примерно в середине января 1928 года, на углах домов, на заборах и дощатых вращающихся барабанах для наклейки афиш и объявлений, появились длинные узкие полосы бумаги, на которых огромными буквами было напечатано одно только слово «М А Я К О В С К И Й». Его биографы пишут, что афиши Маяковского «брали город в плен». В Вятке тех лет хорошо знали и любили Есенина, а Маяковского читали ещё немногие. Но теперь о нём всюду заговорили. В вятских магазинах и библиотеках увеличился спрос на его книги.
Трое нас, молодых литераторов, составлявших бюро местного отделения «Перевала», Степан Шихов, Борис Дьяков и я, договорились накануне приезда поэта посетить Маяковского в гостинице и заявить ему: во-первых, о наших чувствах полной солидарности с ним и его поэзией; во-вторых, передать нашу просьбу от имени всей литературной молодёжи Вятки — выступить, кроме вечера в гортеатре, в молодёжной аудитории.
Узнав утром 2 февраля, что Маяковский уже приехал и остановился в гостинице, мы втроём, переждав немного, чтобы дать ему отдохнуть с дороги, отправились в гостиницу.
Дверь в номер Маяковского была прикрыта неплотно. Я легонько раздвинул щель и, просунув голову между дверью и косяком, осторожно спросил:
— Владимир Владимирович, к вам можно?
И тотчас же мы были сражены его ответом, исходившим из комнаты, откуда-то сбоку:
— Нет, нельзя. — И почти в ту же секунду. — Ну, уж коли пришли, так вползайте.
Мы неловко, бочком, вошли в номер.
Маяковский лежал на кровати, положив ноги в штиблетах на её спинку. Кровать стояла сбоку от двери, у стены с занавешенной нишей, и была заправлена толстым шерстяным одеялом светло-коричневого цвета с белыми разводами по краям и такими же узорами посередине. Рядом с ней, в изголовье, стояла тумбочка, а на ней — бутылка нарзана.
Когда мы вошли, Маяковский сел на кровати, а нам предложил взять стулья и тоже садиться, поближе к нему. Мы так и сделали, расположившись перед ним полукругом.
— Мы пришли, — начал поэт Сергей Шихов, председатель бюро «Перевала», — приветствовать Вас, Владимир Владимирович, в нашем родном городе от имени нашей литературной организации «Перевал» и от имени начинающих писателей и поэтов Вятского края... .
Слова вытверженного приветствия Маяковский выслушал молча, сидя на кровати, нагнувшись и положив скрещенные руки на колени. Потом распрямился и, не вставая, попросту, задушевно сказал:
— Ну, что ж, спасибо, друзья. Если вы это искренне, то мы поймём друг друга... Но я думаю, что вы пришли не только за этим.
— Да, у нас есть к вам просьба... Только не знаем, как вы к ней отнесётесь?
— Если вы хотите попасть ко мне на выступление, то ещё ничего не потеряно — сейчас я напишу вам записку к администратору. — И он, вырвав из записной книжки листок, приготовился писать, добавив: — Мне уже сообщили, что все билеты проданы.
— Нет, — поспешили мы его предупредить, — билеты мы уже купили...
— Тогда чего же ещё хотите от меня?
— Мы хотим просить вас... — я замялся, — посвятить ещё одно выступление, кроме сегодняшнего, литературной и студенческой молодёжи.
Согласие было дано.
— Помещение есть? — спросил Маяковский.
— Мы хотели бы в педагогическом институте. Мы там сами часто выступаем. Нас там очень хорошо принимают...
— Когда хотите? Сегодня и завтра я занят. Впрочем, завтра — днём. Согласны на завтра вечером, то есть третьего?
— Конечно, согласны! — воскликнули мы, обрадованные неожиданной удачей. — Ещё бы! Будем вам очень благодарны...
А Владимир Владимирович, светло улыбаясь, уже протягивал всем нам по очереди широкую ладонь для прощания.
И мы ушли. Надо было спешить: договориться с администрацией педагогического института и со студенческими организациями о подготовке выступления поэта.
Мы часто приходили в те годы в студенческую семью. Читали свои стихи, рассказы, очерки. Нас слушали терпеливо, даже с живым интересом и сочувствием. Выступали не только городские литераторы, но и приезжавшие из районов кружковцы. Часто то, что мы читали, было очень далеко от совершенства, незрело, не отработано, не выношено. Но и эти творческие опыты находили в доброй и благожелательной студенческой среде очень внимательную аудиторию.
Разумеется, весть о предполагаемом выступлении Маяковского в педагогическом институте была встречена не только благожелательно, но и прямо-таки восторженно.
Вечером 2 февраля мы все трое уже в начале восьмого были в городском театре.
Желающих видеть и слушать Маяковского оказалось очень много. Фойе, раздевалка и буфет были буквально забиты публикой. Молодёжь составляла примерно половину собравшихся, остальные — люди среднего возраста и даже старики. Студенты, ученики и красноармейцы заняли по традиции «верхние этажи» — амфитеатр и галёрку. В партере разместился весь цвет вятской интеллигенции. Впрочем, самые дорогие — первые ряды — заняли нэпманы. Можно было не сомневаться, что добрая половина присутствовавших не только плохо разбиралась в поэзии Маяковского, но едва ли когда-нибудь вообще читала его стихи. Однако известность только одного его имени была такова, что на вечер пришли представители всех социальных групп и, кажется, всех профессий.
Когда из-за сукон, которыми была задрапирована сцена, вышел Владимир Владимирович и непринуждённо, просто сказал:
— Здравствуйте! Я — Маяковский, — ответом ему были долгие и дружные аплодисменты. И сразу же после аплодисментов в зале установилась прочная тишина.
Выступление Маяковского в Вятке началось.
Оно шло по объявленной в афише программе. В некоторых местах лекции-доклада вспыхивали рукоплескания, иногда сдержанный, солидарный с оратором смех.
Во втором отделении вечера Маяковский читал стихотворения «Товарищу Нетте», «Юбилейное», «Сергею Есенину», стихи об Америке и поэму «Хорошо».
В заметке о выступлении поэта, напечатанной в «Вятской правде» за 4 февраля 1928 года, есть своеобразный постскриптум, довольно наивный и не очень грамотный: «К великому сожалению, вечер не обошёлся без омерзительного выпада хулигана. Какой-то глупец бросил на сцену гнилое яйцо. Лучшего оружия в борьбе (?) с поэтом-революционером не может найти только абсолютное ничтожество. Мерзость!» Заметка принадлежала одному из вапповцев, впрочем, скрывшемуся под инициалами.
Об этом упоминает и Леонид Кудреватых: «Запомнился такой эпизод. Маяковский выступал в местном деревянном театре, читал стихи. Его сильный голос звучал торжественно. В переполненном зале было тихо. Сотни глаз впились в мощную фигуру поэта. Вдруг к его ногам упало и разбилось гнилое яйцо, брошенное из ложи».
Случай этот стоил того, чтобы о нём рассказать, тем более что больше о нём нигде не говорилось, в том числе и в воспоминаниях П. Лавута.
Маяковский читал главы из поэмы «Хорошо». Незадолго до этого — стихи на смерть Есенина. А в первом отделении говорил и о встрече с ним, где фигурировала и «рубаха, вышитая крестиками», в которую был одет Есенин, и голос поэта, напоминавший, как сказал Маяковский, тихо струящееся лампадное масло. Есенина в те годы знали больше, чем Маяковского, поэтому едва уловимая нотка настороженности звучала в голосе Владимира Владимировича: он мог ожидать какого-либо выпада за ироническую характеристику Есенина со стороны своих идейных противников и недоброжелателей — публика в зрительном зале была разная.
Сначала казалось, что с воспоминаниями и стихами о Есенине всё обошлось. Но внезапно в середине чтения глав из поэмы «Хорошо» на авансцену, к ногам поэта, шлёпнулось яйцо. Маяковский резко оборвал чтение, но через мгновение перешёл в наступление. Он гневно и резко отчитал нахала.
Волнение поэта передалось всем. Некоторые вскочили с мест. Послышались возмущенные возгласы: «Удалить хулигана!», «Убрать из театра!», «Где милиция?».
Может быть, это общее настроение публики, так дружно вставшей на сторону поэта, успокаивающе подействовало на Маяковского. Он возвратился к столику в середине сцены, налил в стакан воды из графина и не спеша выпил его до дна. В это время два милиционера вывели из театра плотного белокурого парня с взъерошенными волосами. Говорили потом, что это был студент — фрондёр, гуляка и спорщик.
Через минуту в зрительном зале уже воцарилась прежняя сосредоточенная тишина. Маяковский без труда добился её, подняв вытянутую перед собой руку, обращённую ладонью к публике. Как будто ничего не произошло — он снова читал прерванную на половине главу.
Впоследствии я не раз воспроизводил в памяти этот вечер в городском театре во всех подробностях. И сразу вспоминались строки давнего стихотворения Ярослава Смелякова о Маяковском, очень точно, почти скульптурно, запечатлевшие волевой облик поэта:
Толпа молчит,
одной рукою сжата,
в одно сливая
тысячу сердец,
покуда воду пьёт
её глашатай,
её мучитель
и её певец.
Меня поразила сила, с которой Маяковский тогда, в вятском театре, овладел настроением почти полутысячной толпы. Да, он был подлинным поэтом-трибуном!
Перед окончанием вечера я тихонько пробрался за кулисы: мне хотелось посмотреть на поэта ещё раз — после выступления, вне сцены.
Сразу, как только вышла публика, ещё взволнованно обсуждающая выступление и спорящая, Маяковский тоже ушёл из театра через закулисный выход. В уголке рта у него, как всегда, торчала погасшая папироса. Снег искрился под фонарями, между которыми возникали в сугробах синие провалы.
Маяковский шагал по улице Коммуны не торопясь по направлению к гостинице, где он остановился, — к двухэтажному каменному зданию в переулке Герцена, сразу за углом улицы Ленина. Шёл, широко развернув плечи, выбрасывая далеко перед собой трость, с которой он редко расставался. И всё-таки мне показалось, что он устал.
Из Вятки Маяковский уехал в Москву 4 февраля, а
Н. А. Брюханенко в своих воспоминаниях, хранящихся в библиотеке-музее Маяковского, рассказывала о поведении Маяковского на спектакле театра Корша и о том, как была написана эта рецензия. Вот что она сообщила:
«Когда опускался занавес после
— Теперь я им напишу об этом...
Уже возвращаясь из театра, Маяковский написал четыре строки. Он шёл, бормоча, останавливался и писал. Записывал прямо на Петровке, поднося к свету магазинных витрин альбомчик с розовенькими и жёлтыми листочками, как у гимназисток для стихов».
Рецензия на пьесу Пушмина написана поэтом в духе и стиле самой пьесы, весьма фривольной, и спектакля по ней, и по этой причине полностью она не могла бы пройти в печати. Вероятно, поэтому Маяковский и дал для публикации лишь строки с
Представляется несомненным, что и поведение В. В. Маяковского в зрительном зале театра Корша во время спектакля «Проходная комната», и особенно заголовок рецензии «Даёшь тухлые яйца», явились своеобразным негативным отражением ещё очень свежего в воспоминании поэта эпизода с брошенным к его ногам тухлым яйцом в Вятском городском театре. Не случайно, по-видимому, в сочетании с прочно установившимся смыслом одной из форм обструкции, который имело выражение «тухлые яйца», он поставил слово «даёшь», как бы желая подчеркнуть: вот в каких случаях можно и должно бросать на сцену тухлые яйца. Слово «даёшь» Маяковский употреблял не раз, в том числе и в заголовках разделов некоторых программ своих публичных выступлений, например: «Даёшь изячную жизнь!». Сам ли поэт или редакция газеты «Рабочей Москвы» (с согласия автора) заменили заголовок отрывка из рецензии, неизвестно. По словам Л. Борового в его книге «Путь слова», повелительная форма глагола «давать» («даёшь») «уже сделала своё дело и отгремела», и если ещё употреблялась, то лишь в ироническом смысле. Характер же рецензии Маяковского был далеко не иронический, а резко сатирический.
На следующий день после выступления в Вятском городском театре Владимир Владимирович был приглашён на проходивший тогда, 3 февраля 1928 года, ХII губернский съезд профсоюзов. Проходил он во Дворце труда (где ныне разместилась средняя школа № 29). Маяковский выступал на съезде днём. Делегаты встретили поэта овацией, и чтение им стихов прерывалось также продолжительными и дружными аплодисментами.
Вечером этого же дня, как мы условились, была назначена встреча поэта с молодёжью в педагогическом институте.
Институт находился, как и сейчас, на Красноармейской улице и помещался в длинном каменном здании бывшего женского епархиального училища. Теперь оно надстроено, расширено, и внутреннее расположение комнат в нём совершенно изменилось. Тогда, например, клубный зал, в котором предстояло выступать Маяковскому, занимал бывшую домашнюю церковь училища с полом из чугунных плит и с остеклёнными, раскрывающимися посекционно дверями. Вход в клуб был из полутёмного коридора.
Задолго до прибытия Маяковского зал наполнился до отказа. Стульев не хватило, поэтому в конце зала, под хорами, поставили длинные некрашеные деревянные скамейки. Аудитория преимущественно состояла из студентов и преподавателей, но пришло немало и других жителей города, захотевших послушать поэта, некоторые из них — вторично.
Эстрада представляла собой ничем не задрапированные деревянные подмостки, открытые со всех сторон и, конечно, без занавеса. На ней, как обычно требовал этого Маяковский, стоял только небольшой столик с графином воды и стаканом да венский стул.
Маяковский появился на эстраде в пальто, со шляпой и тростью в руках. Он сам представил себя собравшимся, как и накануне в театре, затем снял пальто и аккуратно положил его на стул, на него — шляпу и палку.
С первых же слов поэта между ним и аудиторией установилась какая-то незримая связь. Трудно указать внешние признаки её, но все почувствовали, что поэт и все присутствующие взаимно расположены и близки духовно. Как известно, Маяковский любил молодёжную аудиторию.
Вскоре в зале, заполненном, как уже говорилось, до отказа, стало жарко. Владимир Владимирович снял пиджак и повесил его на спинку стула. Через некоторое время он стянул с себя и шерстяной джемпер и, аккуратно свернув, положил на стул. Из задних рядов неожиданно прозвучал звонкий женский голос:
— Довольно раздеваться!
Зал грохнул хохотом. Реплика была по-молодому задорна и явно рассчитана на эффект дружеской шутки. Так и получилось. Маяковский нарочито изобразил смущение и пробормотал:
— Извините! Обещаю больше ничего с себя не снимать...
Снова взрыв хохота. А поэт, овладев положением, дружески-ворчливо заключил:
— Но почему вы, собственно, смеётесь? Я пришёл сюда работать и хочу создать себе нормальные производственные условия.
Вечер в педагогическом институте прошёл оживлённо и весело. Молодёжь чувствовала себя свободно, однако не было допущено ни одной бестактности, должное уважение к большому и многими любимому поэту соблюдалось нерушимо. Не обошлось и без острой полемики в отдельных местах выступления. Нет необходимости приводить её здесь, потому что она проходила в формах и рамках уже описанного П. И. Лавутом в его книге «Маяковский едет по Союзу», точно так же, как и в воспоминаниях других авторов — современников Маяковского.
Вяткой закончилась поездка Маяковского, которую он называл путешествием на Урал и в которую входили, кроме Вятки, города Свердловск и Пермь. Четвёртого февраля он уехал из Вятки прямо в Москву.
«Многое пришлось ему здесь по душе, — пишет П. И. Лавут в своих воспоминаниях, — статья в газете ко дню приезда, встреча со школьниками на вокзале, хороший вечер в театре и, наконец, новая гостиница с простой и удобной мебелью, с большой пепельницей на столе (он много курил и не терпел маленьких пепельниц)...
— Такой небольшой город, а столько удовольствия! — говорил Маяковский о Вятке».
В ленинградском журнале «Звезда», в 8 и 9 номерах за 1975 год, напечатаны мемуары писателя Ф. И. Гоппа «В те недавние времена» — о его встречах с советскими писателями, в том числе и с В. В. Маяковским. Вот одно представляющее для нас интерес воспоминание:
«Я слышал, что во время зарубежной поездки Маяковский побывал в Монте-Карло. Спрашиваю:
— Владимир Владимирович, как там, в Монте-Карло, шикарно?
— Очень, как у нас в Большой Московской, — сказал Маяковский.
Тогда я спросил его:
— Вы много ездили. Интересно знать, какой город вы считаете наиболее красивым?
— Вятку, — кратко ответил Маяковский».
Филипп Гопп решил проверить, правильно ли он понял слова Маяковского и обратился за разъяснениями к своему другу известному писателю Юрию Олеше.
«Рассказав Олеше о своих встречах с Маяковским, я спросил:
— Маяковский любил всё снижать. Верно?
Олеша ответил:
— Сравнивая Монте-Карло с гостиницей ‘‘Большой Московской’’, Маяковский хотел сказать, что там и тут — одинаковая аляповато-купеческая роскошь. О Вятке, думаю, он сказал искренне. Старинный деревянный город, город умельцев, мастеров резьбы. На фоне снега это, действительно, неповторимо прекрасно».
В самом деле, по свидетельству того же Лавута, Маяковский перед отъездом из Вятки «накупил разных шкатулок и безделушек», заявив «Это я люблю...».
В последний раз я видел Владимира Владимировича Маяковского в июле 1929 года в Москве.
Проездом в Крым я остановился на два-три дня в столице. Мы сидели с поэтом Анатолием Пестюхиным (позднее писавшим под псевдонимом Ольхон) в саду Дома Герцена на скамье в одной из боковых аллей. За высокой узорной оградой, отделявшей сад от улицы, нескончаемой лентой двигались автомашины, трамваи, горделивые ломовики с широченными полками для кладки и «был неисчерпаем яростный людской поток». Мимо решётки, рядом с панелью, замедляя ход, прошёл и остановился у ворот закрытый лимузин. Пестюхин сказал:
— А знаешь, ведь это машина Маяковского. Чего бы он сюда?
Из лимузина и в самом деле вышел Маяковский и зашагал по главной аллее к Дому Герцена.
Анатолий Пестюхин работал тогда секретарём Литфонда СССР, поэтому он окликнул поэта:
— Владимир Владимирович, вы не ко мне?
Маяковский быстро повернулся в нашу сторону:
— А, Анатолий, ты здесь? Я к тебе...
Он был в серой пиджачной паре, в лёгкой шляпе, но пиджак — на руке поверх трости. Он подошёл к нам и, садясь рядом на скамью, поздоровался просто и приветливо. Подавая мне руку и слегка вглядываясь в меня, сказал, улыбнувшись:
— А вы не из Вятки? Правда? Я помню, вы ко мне в гостиницу приходили, уговаривали выступить. Знаете, хороший у вас город, хоть и маленький. И люди — тоже...
Побеседовав с Пестюхиным, он медленно поднялся со скамьи, как будто в раздумье, и попрощался.
Скоро лимузин увёз его куда-то, прошуршав шинами и затерявшись затем в окружающей сутолоке. Мы с Анатолием помолчали некоторое время, словно нам стало отчего-то грустно.
За решёткой сада звенела, гудела Москва...
