Версия для слабовидящихРуслан КОШКИН
Руслан Кошкин – многократный участник форумов молодых писателей в подмосковных Липках, стипендиат Государственной стипендии Министерства культуры Российской Федерации, дипломант VI Международного конкурса поэзии «Золотое перо», финалист «Ильи-премии», лауреат премии имени поэта-фронтовика Овидия Любовикова. Автор поэтических книг «Чур!», «Подобру-поздорову», «Свечение», член Союза писателей России. Исповедует гражданскую лирику, в которой звучат глубокие размышления о современной действительности, ставятся вопросы, лежащие в нравственной плоскости самоопределения, духовной зрелости, активной жизненной позиции. Ещё в 2014 году принимал участие в акции «Русские писатели – русскому Луганску» и сегодня ощущает себя на передовой, где формируется национальное самосознание, выковывается новый русский характер.
Поверье
Слышал я поверье – не соври, строка! –
нажурчала в уши мне его река,
надудели ветры на печной трубе.
И могу поведать я его тебе.
Не допрыгнуть с печки,
не подать рукой –
за горой, за долом, топью да рекой,
в тёмной-тёмной чаще,
не найти темней,
валунец таится, камень из камней.
Много их на свете, но такой – один.
Из камней не просто камень –
господин.
Словно кто нарочно глыбу подбирал,
чтобы ею тайный прикрывать портал.
И в глухую полночь –
веришь или нет? –
льётся из-под камня
несусветный свет.
Кто в полночной чаще свет увидит тот,
дар чудотворенья тут же обретёт.
Покорится вскоре смельчаку тому
многое, что дивно сердцу и уму.
Но найти то место сможет не любой –
сможет лишь готовый
рисковать собой.
Потому как чаща, ночь, et cetera;
впереди не трасса – чёрная дыра.
Никаких гарантий. Буераки, мрак...
И на то согласный разве не дурак?
Но верно поверье, печке вопреки.
Поспрошай у ветра, ночи да реки.
Если сможешь, звёзды
в небе попытай.
Собственное сердце
выспроси впотай.
Если же всё это для тебя – не путь,
странное поверье, словно вздор,
забудь.
И живи, не смея лазить ночью в лес.
Без отваги, риска, вздора и – чудес.
Слово о поэте
Заметённому лихом
Толоконные лбы!
Кто из нас смог разобраться,
где храм, а где хлам?..
Александр Башлачёв
1
Жил да был стихотворец на свете.
Набирались помалу, тишком
песни-песенки – на кассете,
да в тетрадке – стишок за стишком.
То ли во поле, по небу то ли
на уздечке да солнце водил;
золотились, горели мозоли
на душе от светильных удил.
Как же сердце любовью томилось
и других призывало к любви!
И лучилась несметная милость
на тщедушного вроде на вид.
А в округе – отколь и доколе? –
забытьё да душевный раздор.
И тянулась душа к колокольне –
растрясти осовелый простор.
Не рубли по карманам бряцали –
то душа была чем-то полна:
колокольцами ли, бубенцами
то и дело звенела она.
И звенел – в многоропотном гаме.
И чего б не звенеть – заодно?!..
Но взывала земля под ногами,
вопияла земля из-под ног.
Так и жил-сочинял бы без толка,
не почувствовал если бы в ней
из глубин исходящего тока,
пульса отчих могучих корней.
Жил да пел – между меновщиками –
простецом, не расслышал пока
родниковую речь в общем гаме,
боль родную в речах родника.
2
А расслышал – и сдвинуло брови,
до грачиных воздыбило гнёзд.
И воззрел –
с колокольнями вровень;
и тревогу веригой понёс.
И посыпали грозно загадки,
словно приотворился астрал,
понеслись откровенья в тетрадки,
электричества голос набрал.
Открывали поэту истоки,
как душа у народа больна;
и выплёскивал в горькие строки
эту боль, как свою, дополна.
Расписать бы и старым, и юным,
с чем нутром оказался знаком!
И звонил, и вещал Гамаюном –
будто бы обдавал кипятком.
И, звоня то и дело про это,
за вопросом топыря вопрос,
вырастал стихотворец в поэта,
а на том и других перерос.
И откуда взялась эта сила,
что душою была вмещена
и вкрутую судьбу замесила,
обратив певуна в вещуна?!
И вещал, кровоточно лабая;
и долбил толоконные лбы...
Да люба из вестей не любая
для охочих до вольной гульбы.
То и маялся снова и снова:
как его до других донести –
родниковое, вещее слово,
коль нести,
словно воду в горсти?
3
Но был принят и даже обласкан
в дымокурном подполье дурном.
А вокруг уже шла свистопляска
и ходила страна ходуном.
И в мечтаниях о заповедном,
буйну голову не очертя,
затаскался приблудой по ведьмам
и в итоге прибился к чертям.
О сказитель подтопков и топе,
да серебряных звонких подков!
Для кого-то и ныне ты в топе.
И навеки пребудешь таков!
Но в каком же ты проклятом пункте
потерял под собою страну?
На дремучем каком перепутье
не на храм, а на хлам повернул?
Эх, душа! Что ж ты лиху послушна?!
Что же чаешь подарки одни?
Что же смотришь окрест простодушно
и не чуешь вблизи западни?
За поводья водила светило
да с путями не разобралась –
и в кромешную темь угодила,
поведясь на лихой свистопляс.
И влекомый неведомым роком
по притонам да тёмным углам,
в чертовщине увяз ненароком,
с головой окунулся в бедлам.
Приобщившись гнилью и дурманам,
с кислотой окаянства в крови,
отравился в угаре кумарном
и заветный родник отравил.
4
И по мере блужданий потёмных
понемногу мутился умок,
глох сказительский чудо-приёмник,
а затем и сказитель умолк.
Налетели лихие метели,
понесли простеца вкривь и вкось,
поимели его, как хотели,
в дух и прах разнесли,
в кровь и в кость...
Светофоры – кровавились будто,
фонари напирали на тьму –
упасти от беды шалопута! –
и лучами кричали ему:
– Молодой человек, по-го-ди-те!
Не спешите «на выход» ещё.
Вы же станете скоро родитель.
Вы хоть это примите в расчёт.
Не внимал помрачённый, как будто
сам же лбом из того толокна, –
и февральское хмурое утро
оборвал за квадратом окна...
Ох, серебряные вы подковы!
Колокольчики! Где вы теперь?
Не плеснёт уж тот звон кипятковый,
как в сердцах словеса ни шаперь.
Скорбь доныне жива по поэту.
До сих пор не утешится мир:
кто статейку просунет в газету,
кто с программой пробьётся в эфир.
Но в эфире молчок и в газете,
как так вышло, что вышел в распыл:
жил да был стихотворец на свете,
был да сплыл.
Лихва
От великой беды упасёт ли
набат вечевой?
До великой беды, может статься,
всего ничего.
Погляди – что за чёрные вихри
снуют впереди?
Что за черти их вертят?
Но нет, погоди, не гляди!
Приглядишься к округе –
и станешь до срока седым:
с четырёх беспросветных сторон
поднимается дым,
так, что света – от копоти капищ –
края не видны;
бесотой собираются толпы
под жезл сатаны.
Новой кривдой морочит народ
хитрый бес перемен –
мозгобитный навал
не крошит ещё разве кремень.
Перемена, отмена, подмена,
измена, обмен...
Предлагается верная сделка.
Смелей, «бизнесмен»!
Жизнь – игра. Делай ставку скорей
на лихву, игроман,
не раскрылся пока –
за посулом поживы – обман.
Но не чует обмана игрун,
только чает призы.
И менялы всегда наготове,
и брошен призыв.
А тариф у менял, как известно,
один испокон.
– Неужели и ты, брат, собрался
к нему на поклон?
– Что, сестрёнка? И ты, что ли,
кликнула меновщика?
Ох, недобрый румянец горит
у тебя на щеках!
Раздаётся удача лихвою,
бери – не хочу,
вольным душепродавцам –
певунье, дельцу, хохмачу…
И меняют себя,
и теряют себя тот и та.
Лихота наступает на мир,
а за ней – сквернота.
И купаются в славе, в блуде,
в серебре, как в дерьме.
И безвольно гремят кандалами
в бесовьей тюрьме.
Небеса над рогами теряет и этот, и тот.
Это что за движуха такая по миру идёт?
– Почему ты так жадно глядишься
в кромешную тьму?
Неужели и ты, брат,
уже поклонился ему?..
Что там брата –
в пылу обличительного зудежа
самого бы себя
от обрыва в беду удержать.
Новый Аттила
1
Их крепости были ему нипочём.
Прошёлся по ним он огнём и мечом.
Когда-то Европа была молода.
Но с веком уходит не только вода.
И гнев был, и Божия милость –
так многое здесь изменилось.
Но есть ещё камни на древних местах,
что знают животный, панический страх,
что помнят несметные силы
и грозное имя Аттилы.
Их крепости были ему нипочём.
Прошёлся по ним он огнём и мечом,
Что стены пред ним?! Что охрана?!
Пустяк на пути урагана!
Аттила! Пред ордами диких племён,
что вёл за собою по Западу он,
дрожали все без исключений –
от римского папы до черни.
2
Был свыше в измене
их мир обличён.
С того и явился он Божьим бичом.
Стояла Европы судьба на кону.
Спасения не было впрямь никому
под гуннским жестоким навалом –
ни сирым, ни старым, ни малым.
Но Запад скумекал, что тем обличён,
и в страхе нарёк его Божьим бичом;
и поздно скорее, чем рано,
но вымолил щит от тирана.
А время себе продолжало идти.
И вновь совратилась Европа с пути,
по злому чьему-то расчёту
буквально отправившись к чёрту.
Торопится в пекло других поперёд.
И вот уже новый Аттила грядёт
на пустоши правды и веры,
на пажити кривды и скверны.
3
Их каверзы будут ему нипочём.
И явится новым он Божьим бичом.
Суть та же, но лик его будет иным.
И Запад уже не признает вины
и, тянущийся к преисподней,
не примет направки Господней.
О древние камни дворцов
и твердынь!
Готовьтесь к нашествию новой орды,
что станет последним, возможно,
для отчины вашей безбожной.
Стоит на панели она неглиже
и не опасается, видно, уже
ни серных дождей, ни потопа.
Готовься к погрому, Европа!
Вот новый властитель в твои города
идёт и изменит тебя навсегда.
И вот уже в порты и фьорды
заходят несметные орды.
4
Сама ты себе приготовила кнут.
Вот новые гунны тебя и нагнут.
Им сети и козни твои нипочём.
За новым идут они Божьим бичом.
Такого не будет второго.
И заступ не будет дарован.
А явится новый на соплах курных.
И вслед за собой приведёт четверых:
усобицу после раскола,
поветрие, холод и голод.
И будет, Европа, такой тебе кнут,
что дети твои же тебя проклянут
за то, и другое, и третье,
за что ты пред ними в ответе.
И спросит – вотще – тебя совесть твоя:
– Чего ты добилась,
беспутство творя?
Какого ты наворотила?...
И смехом зайдётся Аттила.
И станет явившийся Божьим бичом
над миром, который уже обречён.
