Версия для слабовидящихЛев КОЖЕВНИКОВ (продолжение)
Усадьба изнутри показалась просторнее, чем выглядела снаружи. К основной избе углом была прирублена вторая, тоже пятистенок, с отдельным входом, с подклетью, но без сеней. Часть двора имела настил из колотых осиновых плах, была огорожена, а дальше шли какие-то хозяйственные постройки: амбар, сеновал с въездом, хлевы нараспашку, что-то вроде кошары для овец. Правда, самой живности Илья не увидел и не услышал.
Баня стояла отдельно, под развесистыми липами. Неподалеку колодезный сруб. Когда шли мимо, Илья увидел, что вместо ведра с цепью под ёмкость приспособлена деревянная кадушка на лыковой верёвке, намотанной на ворот. Он даже остановился, настолько всё выглядело необычно и просто. Даже односкатная крыша, укреплённая на двух столбах с развилками, показалась ему оригинальной. Мохча его интереса, кажется, не понимала. Она вернулась, взяла гостя за руку и молча потянула за собой.
Илья рассмеялся.
– Почему ты молчишь? Не хочешь разговаривать?
Мохча покачала головой.
– Очень хочешь.
И она вдруг прижалась к нему, сильно обхватив за талию. Уткнула пылающее лицо в грудь. Подобное простодушие ошеломило Илью, он не знал, что сказать и что ему делать с девушкой. Осторожно провёл ладонью по белокурой головке.
Мохча открыла дверь в предбанник.
– Ступай.
Что-то добавила по-зырянски и исчезла. Илья вошёл в предбанник, прикрыл за собой дверь. Не спеша разделся. Судя по размерам, по количеству лавок, баня была рассчитана на большую семью. В углу, на деревянном обрубе, стояла глинобитная печь с вделанной в неё большой глинобитной колодой для горячей воды. Холодную воду наливали в кадушки. Это было так называемое помывочное отделение, а в задней части, за перегородкой, вероятно, находилась парильня. Так и оказалось. Илья взял из бадьи запаренный берёзовый веник и отправился за перегородку.
Сквозь блаженную дремоту он услышал стук входной двери. И разом напрягся. Это, конечно, был не дед Еремей. Судя по тому, как живо двигали в бане кадушки, чем-то стучали, лили воду, это была Мохча. На всякий случай Илья прикрыл срам веником. И не ошибся.
– Бр-р! – Она уже стояла на пороге. С бадейкой в руках. И, конечно, голая. – Тут совсем сильно холодно!
И звонко рассмеялась собственной шутке. От одного её смеха Илья почувствовал сильное возбуждение и крепче ухватился за веник. Слава богу, в парилке стоял спасительный полумрак, и кой-какие приличия ему удалось соблюсти. Правда, с тоской подумал, что жениться, хочешь не хочешь, ему всё-таки придётся. Он, в конце концов, не Паша Лысков, и такого напора ему нипочём не выдержать. Но сама Мохча никаких правил приличия придерживаться, похоже, не собиралась. Она грохнула бадейку на приступок и забралась к Илье на полок. Горячая, просто обжигающая ладошка без всяких церемоний скользнула под веник…
Стон, нежный, щемящий, древний, как мир, пробил огромную дыру в слабой обороне противника. И всё полетело в тартарары! Её неистовая, просто звериная жажда любви и девичьи страхи одновременно образовывали такую гремучую смесь, что Илья поневоле ощутил себя всего лишь жалким придатком к собственному окаменевшему мужскому достоинству. Впрочем, так и было, скорее всего.
После любовных услад Мохча затеяла париться. В принесённой ею бадейке был налит взвар из многих трав тёмно-коричневого цвета. Этим взваром она поливала раскалённые камни, и в небольшой парильне от обилия ароматов начинало кружить голову. Илья явственно ощущал терпкий запах вереска, мяты, зверобоя, горький запах одуванчика, цветов липы. Мохча ловко орудовала над его простёртым телом двумя вениками сразу и при этом шептала нараспев по-зырянски что-то похожее на куплеты. Илья, конечно, поинтересовался, что эти её причитания означают. Мохча сердито тряхнула белокурой головкой.
– Наговоры! Болезни пусть отступят. Лихо не пристанет. Враги тебя не поймали. Чтобы рыба сети шла. Куница, заяц капкан тебе ловился. Зон прошу. – Она выставила перед собой узкую, крепкую ладошку и начала отгибать пальцы. – Раз хочу… два хочу, три… пять зон хочу.
– Зон это кто?
Мохча рассмеялась. Огладила свой милый животик.
– Сын… охотник будет.
Илья покивал: мол, да, если пять «зон», то надо, чтобы рыба в сети шла. Много рыбы. И заяц тоже не помешает. Потом спросил:
– Мои враги, они кто? Почему они меня ловят?
Мохча ответила вопросом на вопрос:
– Ты хочешь быть убитый?
– Не-ет.
– Ерёма сказал, ты не злой. Тебе надо помощь делать.
Из сказанного Илья понял только то, что Ерёма – это дед Еремей. Но расспросить не успел. Мохча за ногу стащила его с полка и забралась сама.
– Хлопай буди!
Илья отхлопал красавицу до морковного цвета, и оба, распаренные, вывалились в предбанник. Здесь, к удивлению гостя, был накрыт стол. Не стол, конечно… широкая лавка. Мёд в туеске. Брусничная вода. С десяток варёных рябчиков в берестяной посудине. Черемша. Бурак со сметаной. Какие-то яйца в крапинку. Илья понял так, что «зон» с Мохчей они будут делать до самого вечера, а чтобы гость не истощил силы раньше времени, он должен есть много мяса. И запивать мёдом со сметаной. Всё прямо и простодушно, без лишних церемоний. Но вновь Илье почудилась за происходящим какая-то беда. Поэтому он спросил:
– Еремей – твой дед. А где отец? Где взрослые мужчины?
После долгих расспросов и путаных ответов Илья уяснил, что два года назад мужчины из этой деревни и из соседней организовали три промысловые артели. Две ушли на Урал, одна подалась на Печору. С Печоры вернулись всего пять человек, с Урала не вернулся никто. Когда охотники уходили, дед Еремей сильно ругался, не хотел отпускать. Зверь в здешних местах есть, рыбы тоже много, но охотники стали жадные, им нужен был соболь, а не белка и куница, не судак, не щука, а пелядь и сёмга. Они хотели торговать и хотели много денег, поэтому не послушались Еремея. Отец Мохчи был «юра», старший в артели, которая ушла на Урал, и с ним ещё два брата. Они поступили глупо, сказал дед. В лихое время, когда люди стреляют друг в друга и перестают добывать зверя, птицу, лучше сидеть дома.
Илья спросил, куда делись те, кто вернулся? Мохча поняла вопрос по-своему. Мы все здесь родственники, сказала она, нам нельзя рожать друг от друга детей. Ближняя деревня тоже родственники, дети будут совсем плохие. «Больные, хочешь сказать?» – уточнил Илья. «Да, совсем больные».
Но, кажется, Мохче надоели расспросы. Она игриво потерлась носом о его щёку и, ухватив за руку, потянула в баню.
– Пора делать зон, мало-мало.
– Ничего себе мало! – рассмеялся Илья. – Целых пять штук!
Но внутренне он согласился: демографическая ситуация в деревне ни к чёрту. Необходимо исправлять.
Его удивило отсутствие в бане мыла. Мохча, похоже, понятия не имела, что это такое, во всяком случае, объяснить он не смог. Мылись разведённым в воде щёлоком, зато после бани гостя обрядили в чистую полотняную рубаху без ворота, почти до колен, и в такие же штаны.
Глава 8
На следующий день, ближе к вечеру, Илья с Мохчей отправились на рыбалку. В той самой берестяной лодке, чисто вымытой и просушенной, и с той самой лопастью. Еремей показал Илье приёмы гребли, чтобы лодку не уводило в сторону и не было необходимости перебрасывать лопасть с борта на борт. Потом постучал по лопасти корявым пальцем.
– Нелыс.
Оттолкнул лодку от берега. Нелыс Илья освоил довольно скоро, но не настолько, чтобы не дать Мохче повода посмеяться над его неуклюжими движениями. Зато потом гребля начала доставлять ему истинное наслаждение: на такой лодке, практически не имеющей осадки, можно было грести сутками, не утомляясь, и сохранять при этом приличную скорость. Особенно Илье нравилось плыть по проточкам среди камышей, здесь скорость и управляемость лодки ощущалась совсем по-иному, нежели посреди плёса.
Мохча сидела впереди, спиной к Илье, и указывала направление. Вскоре он понял суть происходящего. Они попросту объезжали заблаговременно расставленные по протокам, по старицам «езы», «заколы», самоловы, ставные сети и собирали попавшую в них рыбу. Приёмы лова были ему вполне известны, но снасти и способы сооружения заколов были просты, почти примитивны и одновременно оригинальны. Вместо проволоки обручи на морды, или «гымги», как называла их Мохча, гнули из прутьев черёмухи и можжевельника. «Езы» сооружали из заранее изготовленных рогожных пластов (по-современному, модулей), что позволяло быстро собирать, разбирать и перемещать «ез» в более добычливое место. В качестве перевязочного материала при плетении «гымги» шли сосновые корни, разодранные надвое, а сами «гымги», особенно крупные, плели не из лозы, а из сосновой дранки. Для прочности.
Пару таких «гымг» Илья увидел на берегу. Похоже, они были вытащены для просушки и поставлены на попа. Размеры впечатляли, около пяти метров в длину. Человек внутри «гымги» мог ходить в полный рост.
Мохча пояснила, что такие «гымги» ставят весной по большой воде, когда рыба идёт на нерест. А поднимают из воды с нескольких лодок с помощью ворота. Это артельная снасть, с ней могут справиться только мужчины, добавила она.
«Похоже, эти гымги сушатся здесь года три минимум», – подумал Илья.
По узкой заиленной проточке они протиснулись в устье какой-то заболоченной старицы, и Мохча одним ловким движением выдернула из воды в лодку установленный там «ветель». Развязала глухой конец и прямо в плетёнку высыпала около ведра золотых, словно откалиброванных по размеру карасей.
Установив «ветель» на место, двинулись дальше. На выходе из старицы сняли с самоловов пару щук, килограмма по три-четыре каждая. Правда, с одной Мохче пришлось изрядно повозиться: она забилась под корягу и намотала конопляную кручёную бечёвку на сучья. С помощью «нелыс» корягу удалось зацепить и оторвать от дна. Илье показалось, что Мохча возилась столько времени вовсе не из-за щуки, а из-за железного самокованного крючка, который тут же и перевязала заново. Потом надела на крючок живца и бросила снова в воду.
Даже в небольшие по размеру рыболовушки рыба, по крайней мере, по понятиям Ильи, попадалась отменная. Кроме леща, густеры, щуки, ловился язь, жерех, жирный линь, несколько судаков, серебряный карась. В широкой протоке, когда перебирались по крупноячеистой с кошелями сети, достали пару приличных сазанов. Всякий раз Мохча вытаскивала с пояса нож и привычным жестом прикалывала крупную рыбу где-то в основании головы, чтобы не билась и не мешала работать.
На обратном пути, уже двигаясь против течения в сторону деревни, проверили несколько перетягов, поставленных на стерлядь. Сняли около десятка. Но самый большой сюрприз ожидал Илью на «сомовьей яме».
Едва Мохча ухватилась за толстую мочальную верёвку, как лодку сильно потянуло в сторону, зарывая носом в воду. Мохча быстро стравила конец, но теперь держалась за неё двумя руками. На дне к концу перетяга был, похоже, привязан большой груз, потому как направление движения резко изменилось, и их начало возить по большому кругу, зигзагами. Илья едва успевал орудовать веслом, чтобы лодка не опрокинулась, и чтобы Мохчу не выдернуло из лодки вместе с верёвкой, которую (он уже знал характер девушки) она ни за что из рук не выпустит. Так продолжалось около часа. Рыбина заметно ослабела и на дно уже не тянула, не хватало сил. Её широкая, тёмная спина всё чаще стала показываться на поверхности. Ногой Мохча подвинула к Илье какую-то тяжёлую метровую палку с шипами на конце.
– Вачер бей! Понял?
Илья понял. «Вачер» – инструмент ударно-поражающего назначения. Значит, рыбину необходимо глушить, иначе из воды они её не вытащат никогда, как бы крепко та ни сидела на крючке. Между тем Мохча осторожно вываживала рыбу на поверхность и подтягивала ближе к лодке. Чувствуя опасность, рыбина то и дело рывками пыталась уйти в сторону, вскипали буруны, или заныривала под лодку, и Илье приходилось крутиться на месте, чтобы она их не вывернула. Всё это продолжалось уже в сумерках, и только по натянутой в воду тетиве угадывалось место, где она находилась.
И вдруг… огромная, плоская голова всплыла прямо перед лодкой.
– Вачер бей! – отчаянным шёпотом скомандовала Мохча.
Но Илья уже врезал с маху тяжёлой дубиной чудовищу прямо в лоб. Мохча тут же стравила несколько метров верёвки и – вовремя. Рыбина, словно в агонии, ударила тяжёлым хвостом по поверхности и окатила рыбаков целым фонтаном воды, ушла в глубину. Это был ещё не конец, она была жива и продолжала сопротивляться из остатков сил. Только после второго удара всё было кончено.
Для верности Мохча проколола ножом чудовищу основание черепа и загнала в голову и в тело рыбины несколько здоровенных крючков. Взяла на буксир.
К деревне они подъезжали уже в полной темноте. К удивлению Ильи, на берегу их ждали. Более того, народ знал каким-то образом, что именно они буксируют за собой на верёвке. Сразу вспыхнули несколько факелов, и Илья на пару с дедом Еремеем втянули на берег огромного сомину. Илья таких не видел никогда и даже примерно не пытался прикинуть его на вес. Но длина впечатляла: около четырёх с половиной метров.
Он только сейчас заметил, что улов даже без сома у них хороший. В давешнюю плетёнку вся рыба не поместилась, много лежало на дне лодки.
Оживлённо переговариваясь, женщины переместили сомовью тушу на вымостки и тут же принялись её разделывать. Дед Еремей занимался делёжкой и в каждую долю – в бурак, в корзину, в плетушку – кроме мелочи, добавлял рубяж сомятины. Илья вдруг понял, лично для себя никто здесь не ловит, всё идёт в общий котёл, и даже малые дети имеют с каждого улова свою долю. За пару дней он успел пронаблюдать, что женщины выходят встречать каждую вернувшуюся с реки лодку и с берега возвращаются гружёные.
Подошла Мохча. Прижалась.
– Они сказали, твоя рука лёгкий. Много рыбы привёз. Ты сильный рыбак.
– Это ты, Мохча, сильный рыбак. Ты ловила.
– Я тоже сильный, – серьёзно согласилась Мохча. Потянула Илью за руку. – Пора зон делать, мало-мало. Иди давай.
Почему бы нет, подумал сильный рыбак. В такой деревне его будущие «зон» голодными и бездомными не останутся. Даже если он уедет отсюда.
Глава 9
Чем дольше Илья наблюдал здешний быт, тем больше удивлялся его оторванности от внешнего мира. Например, хлеб в деревне употребляли только по праздникам, но не в привычном виде, а в виде рыбного пирога «черимнянь». Муку мололи сами в жерновцах; вероятно, зерно было покупное. В будние дни вместо хлеба к первому и второму блюдам подавали вяленых или сушёных рябчиков и клестов. Этих клестов сотнями ловили дети в изготовленные из конского волоса силянки, и сами же их приготовляли.
Меню по большей части было рыбным, но Илью это устраивало: с рыбой здесь обращаться умели. Правда, некоторые экзотические блюда, считающиеся у зырян лакомством, вызывали у него аллергию вплоть до рвотных позывов. Например, слабосолёную рыбу выставляли на солнце на несколько дней и давали ей скваситься до состояния, когда мясо само отставало от костей. Затем мясо растирали ложками в мисках с холодной водой или с квасом и ели первым блюдом. Вонь при этом стояла такая, что впору было надевать противогаз.
В тёмное время суток освещались либо лучиной, зажатой в светец, либо с помощью жирника – небольшой посудинки, наполненной рыбьим жиром, с опущенным в неё фитилём. Об электричестве, как и о мыле, здесь, похоже, понятия не имели. Когда Илья однажды включил свой фонарик, чтобы осмотреться, Мохча испытала настоящий шок. Объяснить Илья, конечно, ничего не смог. Тогда он достал из фонаря две батарейки и сказал: это жирник и это жирник. А это фитиль. И потыкал пальцем в светодиоды. Разумеется, фонарик пришлось подарить Мохче. В деревне новый «жирник» вызвал великий переполох.
…После трёх-четырёх рыбалок Илья запомнил все протоки и старичные озерца, где были расставлены многочисленные рыболовушки. Некоторые для надёжности пометил вешками, и теперь ездил проверять один, без Мохчи. Дед с бабкой были сильно в годах и управляться с большим хозяйством им было уже не по силам.
Однажды, заметив, что на здешних пойменных озёрах развелось большое количество местной утки, Илья прихватил с собой ружьё. Непуганая птица подпускала довольно близко и предпочитала отплывать, а не подниматься на крыло. Но Илья звучно хлопал в ладоши, и как только табунок начинал отрываться от воды, стрелял в угон из получока, дающего необходимую осыпь. Таким способом с одного выстрела удавалось сбивать по три, иногда четыре утки.
Завалив нос лодки битой птицей, он собрал попутно рыбу и, довольный, двинулся в деревню. Но дед Еремей осмотрел добычу и неодобрительно покачал головой.
– Худо сделал.
У Ильи даже глаза на лоб полезли. Дед Еремей, однако, показал ему рукой через плёс: над камышами по всему пространству всё ещё метались перепуганные утиные табунки. А до этого паника, будто цунами, прошлась по камышовым зарослям из конца в конец и подняла весь птичий базар на крыло. Дед пояснил: при такой охоте перепуганная утка перестанет здесь гнездиться, уйдёт в другие места. Потом ткнул пальцем в его добычу и выразился в том роде, что за такую малость это слишком дорогая цена.
Позднее дед Еремей рассказал, как охотятся местные. На выходе из заиленных, старичных озёр (излюбленные места кормёжки) охотники устанавливают торчком два пятиметровых шеста с навязанной на них от вершины до самой воды сетью. И садятся в засаду до утра. Ждут подлёта птицы. В самый разгар кормёжки в озеро с противоположной стороны заплывают две-три лодки и потихоньку, без суеты начинают теснить всю птицу в сторону сети. Постепенно она там и собирается, на выходе. Тогда, по знаку старшого, те, кто в засаде, за привязанные к вершинкам верёвки валят шесты в воду, и сеть, словно колпаком, накрывает собой всю стаю. А чтобы птица не подныривала под края сети, по всему её периметру навязаны грузила, которые и кладут края сети на дно. Иногда таким способом добывают дичи по две, даже три лодки. А теперь, после твой стрельбы, заключил дед Еремей, при одном виде лодки пуганая птица сразу поднимется на крыло и разлетится куда подальше. Память у них долгая.
Пристыженный Илья понял, что он натворил: «Только и ума, зон делать, городской дуролом. Это всё равно как у себя в курятнике пальбу затеять». Он попросил старого Еремея повиниться от его имени перед деревней.
…В один из банных дней Мохча, таинственно улыбаясь, мягко, но настойчиво выскользнула из его объятий и скрылась в предбаннике. Настаивать Илья не стал. От души ободрал о бока берёзовый веник с пихтой, опрокинул на голову, плечи пару ковшей холодной воды и тоже направился в предбанник. В этот момент дверь отворилась, и Мохча с сердитыми возгласами, почти насильно втащила за собой упирающуюся девчонку. Разумеется, голую. Вытолкнула на середину. Снова что-то сердито и назидательно выговорила ей на своём наречии.
Илья, ошарашенный, плюхнулся на лавку. Вылил на голову ещё ковш холодной воды.
– Мохча, ты с ума не сошла?
Но Мохча то ли не услышала, то ли не захотела услышать. Она обняла девчонку за плечи и властным движением поставила перед Ильёй.
– Весляна звать. Мой отец и её отец, они оба брат.
«Двоюродная сестричка, выходит, – с тоской подумал Илья, бегая глазами по сторонам. – И имя знакомое? Весляна?.. Кажется, приток Камы. Или… Веселяна приток?»
Вздохнул.
– Ну, Весляна. И что дальше?
Мохча тотчас уловила его настроение, насупила брови.
– Весляна тоже хочет зон. Очень. Но ей сильно страшно.
– Кто хочет? Она? Она же несовершеннолетняя.
Мохча не поняла и некоторое время, наморщив лоб, пыталась осмыслить его слова. Наконец, не выдержала.
– Она кто?
– Она совсем маленькая девочка. Ребёнок!
– Ты совсем-совсем глупый дурак! – вспыхнула Мохча. – В деревне все так рожают. Даже раньше!
Глупый дурак подумал и кивнул.
– Она понимает по-русски?
– Одно слово.
– Какое, будто бы?
– Илия.
Илья расхохотался. Потом с осторожностью усадил девчонку на колено. Огладил волосы, повернул к себе лицо. Всё в её теле, каждая косточка, было податливо, как разогретый воск, и полуобморочно. Полуприкрытые веки, полураскрытый, по-детски припухлый ротик. При этом она дрожала. Илья понял, что спешить никак нельзя. Он поднял глаза на Мохчу, которая озабоченно наблюдала за процессом.
– Она замёрзла. Дрожит.
Мохча поняла как надо. Отправилась греть парилку. Илья помедлил и с осторожностью коснулся губами полураскрытого рта оцепеневшей от страха девчушки. Мысленно обозвал себя педофилом. Её нежная кожа мгновенно покрылась пупырышками. «Ну, и ладно. По крайней мере, из рук не выскользнет». Он поднял девицу на руки и понёс в парилку. Водрузил на полок. Пока в два веника парили рассолодевшую девчонку, поинтересовался:
– Где твоя мать, Мохча? Она живая?
– Да. У Мохча и Весляна мать один. Но Мохча живет с Ерёмой. Он старый, и Марфа старый. Помогать надо.
– Понятно. Выходит, отец бросил твою мать?
Мохча рассмеялась.
– Отец тоже хотел зон. Когда родился Мохча, отец отдал мать брату. У брата родился Весляна, и брат отдал мать Егору. У Егора родился два зон. Все были очень сильно рады, вся деревня был праздник.
Илья даже поперхнулся, не зная: надо ли понимать сказанное буквально или действительный смысл искажён косноязычием подружки. Мохча тем временем отложила веник в сторону и сделала знак, что пора заняться делом. Но едва Илья провёл ладонью по телу, девчонка враз окоченела. Он пожал плечами.
– У неё мышечный спазм. Вот… в этом месте.
Несмотря на попытки Мохчи остановить его, Илья махнул рукой и вышел в предбанник. С наслаждением припал к корчажке с брусничной водой. Он не знал, что там творилось, в бане, но дверь неожиданно распахнулась, и девчонка с плачем бросилась ему на шею. «Илия! Илия! Илия!» И что-то умоляюще, страстно, порывисто лепетала на ухо на своём прелестном зырянском наречии.
Вышла Мохча. Илья сказал ей, что ему жаль девочку, и что надо дать ей успокоиться. Сегодняшних переживаний Веслянке хватит надолго. А там время покажет.
Когда остались одни, он спросил у Мохчи, много ли у неё ещё подружек, которые хотят делать с ним «зон»? Мохча, нахмурив лоб, начала отгибать палец за пальцем, вспоминая подруг по именам. Потом развернула растопыренные, розовые ладошки к Илье.
– Десять. И… ещё четыре
Илья аж присвистнул. Взъерошил волосы от большой и светлой перспективы. Но это оказалось не всё. Мохча огладила животик и очень серьёзным тоном сообщила ещё более светлую перспективу: если у неё будет «зон», то к Илье придут все женщины, у которых родились одни девочки. Она взяла Илью за голову и прижала ухом к животу.
– Слышишь? Это зон. Мужчина пришёл. Сильный охотник. Хозяин. Еды много. Деревня сытый будет, довольный. Дом красивый построит. Торговать будет.
– Ты беременна?!
Он изумлённо уставился на Мохчу. Её глаза счастливо мерцали из-под приспущенных век таинственными всполохами зарождающейся новой жизни.
Глава 10
Старая жизнь тем временем катилась незаметно. Через день-два Илья ездил снимать рыбу, чинил рыболовушки, ставил новые. Собирали с Мохчей живицу. Работал с Еремеем в старой кузнице на отшибе. Из разного железного хлама, бог знает, откуда натащенного, ковали гвозди, шпигри, рыболовные крючки, крючья, гнули подковы, катали дробь, делали даже наконечники для стрел. Илья уже знал: луками здесь продолжают пользоваться, особенно при добивании раненого зверя. Ружейный припас всегда был дорог, да и заложить стрелу времени много не требуется.
В конце октября, когда траву уже начало прихватывать инеем, в деревне вдруг поднялся большой переполох. Илья с Еремеем были в это время в кузне, чинили изношенный, ружейный замок. Дед Еремей, кряхтя, выбрался наружу.
– Кажись, плоты гонят. Айда, по́мочь делать надо.
В голосе старика звучала плохо скрытая радость. Когда они спустились к реке, весь деревенский люд уже толпился на берегу. Ждали. Наконец, из-за вытяги в серой туманной пелене появилась связка из трёх плотов в сопровождении лодки и медленно начала подворачивать к берегу. Плоты были нагружены, и людям на них приходилось сильно нагребать вправо. Вскоре лодка, тоже гружёная, вышла вперёд; с переднего плота в неё что-то бросили, и она быстро двинулась к пристани. Возле берега десятки рук подхватили её и затянули носом на сушу. Другие взялись за бечеву, которую разматывали с лодки, и под команды старого Еремея слаженно потащили тяжёлые плоты к берегу. Наконец, вся связка была прижата к береговой кромке и зачалена.
Со слов Еремея, Илья знал, что в тайге наступило глухое межсезонье, и охотники со дня на день должны вернуться домой. Длинный переход, похоже, вымотал мужиков до беспамятства, потому что все пятеро, едва сошли на берег, тут же повалились в траву, не обращая внимания на царившее вокруг радостное оживление.
Илья спросил Мохчу, как люди смогли узнать заранее, что охотники гонят плоты. Оказалось, просто: первыми в деревню прибежали собаки, которых охотники всегда пускают по берегу.
Уставших охотников вместе с немудрящим скарбом, с детишками увезли на подводе в деревню. Жёны шли следом. Во вторую подводу начали перегружать с плотов. В основном это были объёмистые берестяные короба, сшитые, похоже, прямо в угодьях, под солонину. Тяжесть была невероятная, под сотню килограммов каждый, поэтому пользоваться приходилось носилками. Под коробами, прижатые мездра к мездре, лежали пять шкур лося и две медвежьих. Рядом десятка два бобров. На другом плоту – освежёванная туша лося.
«Пожалуй, целиком тушу из леса не вытащить, если без лошади. Значит, где-то у воды завалили, перед самым отъездом», – предположил Илья.
Перегружали и перевозили добытое охотниками часа три, и Илье вдруг стало понятно страстное желание Мохчи иметь «зон». Только тогда её жизнь на здешней земле получала оправдание.
…По первому снегу, перед ледоставом, Илья ушёл с охотниками на промысел. Экипировку обеспечил дед Еремей: ружейный припас, продовольственный, промысловая одежда, обувь, бельё от Мохчи. Вручил собственное кремнёвое ружьё. Сказал, оно надёжнее, и бой лучше. Насчёт боя и надёжности Илья сильно сомневался, но у него в патронташе оставалось полтора десятка патронов, охотиться было не с чем.
Когда грузились в лодку, ту самую, которая пришла с плотами, старый Еремей предупредил его: первый сезон будешь «парить» и ума набираться. Прокоп Як – старший в артели, «юра», его сильно слушай. Илья, конечно, поинтересовался, что значит слово «парить»? Но Еремей отмахнулся: дескать, «юра» объяснит всё на месте.
Двенадцатиметровая деревянная лодка с грузом и шестью охотниками на борту выглядела тяжёлой. Но при своей длине она была довольно узкая: рядом могли поместиться два человека. Зато гребли в четыре весла, при этом, что удивило Илью, на лодке имелись выносные консоли, как на байдаре. В путь тронулись ночью. Чтобы легче плыть против течения, держались под берегом, почти вплотную. Илья даже различал сквозь плеск воды собачью побежку и мышкование по прибрежным кустам некормленых псов.
Расстояния в здешних местах километрами никто никогда не мерил, в ходу было другое понятие: «чомкост». Что это такое, Илья не сразу уразумел, потому как один и тот же человек, из местных, мог растягивать или ужимать эту меру раза в три-четыре по три-четыре раза на день. В буквальном переводе «чомкост» означал расстояние одного перехода между двумя шалашами. Чьи это были шалаши и где стояли, никто давно не помнил. Стало быть, единого эталона не существовало. Но однажды до Ильи дошёл простой и очевидный для местных охотников смысл понятия: «чомкост» являлся не мерой длины, а мерой потраченного времени и усилий. Скажем, один охотник, шагая по сухой тропе, одолел восемь километров, а другой за это же время, но по болотине, по чапыжнику – всего полтора. Однако мера потраченных усилий и времени для зырянина одна и та же – «чомкост». В этом определённо была своя сермяга.
Когда три, может, четыре «чомкост» остались за кормой, и слегка развиднелось, в стороне вдруг яростно взлаяла собака. Замолчала… и снова взахлёб, с хрипом, будто готовая вот-вот сорваться с цепи. Через некоторое время к ней присоединились остальные. Затем многоголосый, яростный лай клубком начал смещаться в сторону от реки, вверх, с остановками и, наконец, замер окончательно метрах, может, в пятистах от берега. Прокоп Як бросил пару фраз по-зырянски, и двое охотников Вашка и Урсим, подхватив ружья, метнулись на берег. Спустя полчаса почти одновременно грохнули два выстрела. Прокоп Як прислушался и тронул за рукав Иркапа, самого молодого из всех. Тот кивнул и мгновенно куда-то исчез. Налегке.
Картина в целом была понятна. Собаки остановили какого-то крупного зверя, скорее всего, лося. Вашка и Урсим лося завалили, а Иркап убежал в деревню за подводой. Четыре «чомкост» туда, четыре обратно… короче, решил Илья, ночевать сегодня придётся возле туши. На снегу.
Насчёт лося он не ошибся. Трёхлеток, не слишком большой. Но оставаться охотники не собирались. Ловко орудуя ножами, они ободрали шкуру в пять минут, как будто шубу сняли с пьяного мужика. Затем так же споро, работая одними ножами, выпустили потроха и разделали тушу на куски. Накормили собак. При этом шутили:
– Если печень взять, Еремей скажет: лось без печени не бывает. Это не лось. Оставит мясо. Если язык взять, как Еремей столько женщин уболтать сможет один? Никак!
– Э-э! Столько женщин уболтать у нас Илья может. А он сбежал почему-то.
– Язык отсох, – отшутился Илья.
Охотники сложили мясо на шкуру, закидали еловой мелочью от воронья, снаружи оставили одни рога. Довольные, погрузились в лодку. Хорошая примета! На всё про всё ушло около часа.
– А Иркап? – спохватился Илья.
Прокоп Як успокоил:
– Иркап давно впереди. Нас ждёт.
Так и оказалось. Сделали один «переход между шалашами», и впереди, за очередным поворотом увидели Иркапа. Молодой охотник легко поднялся с валёжины, помахал артельщикам рукой. Всё ясно, подумал Илья: если по воде десять «чомкост», то по суше, напрямую, да ещё налегке всего три, не больше.
Задержка, однако, сказалась. К берегу причалили в полной темноте. Отсюда до базового лагеря предстояло топать ещё два «чомкост». Большую часть багажа из лодки переложили на двои ручных нарт, остальное распределили по крошням. Илье достались крошни и сорок пять – пятьдесят килограммов груза. Вначале было терпимо, но скоро он узнал, каким может быть ад. С каждой сотней шагов груз за спиной словно набирал в весе. Остановиться было невозможно: огромная масса сразу начинала давить на определённую группу мышц и вызывала локальную перегрузку. Он чувствовал на лбу, на шее вздувшиеся верёвками вены, сердце билось прямо в глотке, готовое вот-вот лопнуть от перенапряжения, и он жадно хватал ртом воздух, чтобы хоть как-то насытить кровь кислородом. При этом Илья всё время отставал и не мог понять, как зыряне, самый высокий из которых вместе с шапкой едва доставал ему до носа, выдерживали этот ад? Но впереди он слышал их голоса, в них не было ни задышливости, ни надсадного хрипа, даже смеялись, хотя, помимо груза за спиной, им приходилось тянуть тяжеленные, трёхкопыльные нарты. Правда, когда дорога пошла в гору, охотники в качестве пристяжных запрягли в нарты четырёх собак, по одной с каждой стороны, но всё равно в коренных шёл человек.
На место Илья приплёлся в полуобморочном состоянии, на автопилоте. Конечно, последним. Ему помогли снять крошни, и он тяжело плюхнулся на какую-то заснеженную лавку возле какого-то заснеженного сруба, долго разглядывал плавающие перед глазами радужные разводы.
Постепенно способность соображать и видеть к нему вернулась. Из разговора охотников понял, что за время их отсутствия в «кыйсян керка» успела побывать росомаха. Ничего съестного не нашла и в отместку обгадила пол, нары, перевернула стол. Теперь в избе стоит жуткая вонь. Уборку, однако, решили отложить до утра, а ночь скоротать у костра, под навесом.
Правда, разжечь костёр никак не удавалось. Опытный Прокоп Як раз за разом бил кресалом по кремню, и сноп искр падал точно на пук пакли. Но погода последнее время держалась влажная, и подсуха воспламеняться не желала. Илья некоторое время наблюдал за действиями старшого, потом открыл свою пороховницу, болтающуюся на поясе, и слегка «присолил» подсуху. После первого же удара по кремню пламя пыхнуло во все стороны, и подсуха загорелась вся разом. По изумлённому молчанию артельщиков Илья вдруг понял: в их глазах, он совершил сейчас настоящее открытие. Хотя… чего уж там? Ружьё-кремнёвка действует по тому же принципу. Единственная разница – порох россыпью. Прокоп Як, наконец, обескураженно поскрёб пальцем седеющий висок.
– Ерёма правду баял. Илья умный, бери его. Жалеть не станешь.
Илья пожал плечами. Но похвала всё равно была приятна.
Глава 11
Утром Илья смог наконец осмотреться. На небольшой поляне, не слишком живописной в этой время года, стояли несколько строений. Приземистая охотничья изба, под односкатной крышей, с полом, с глинобитной печью в углу и с просторными нарами человек на десять. В продолжение избы имелись сени; пол здесь был земляной, и – подобие очага для готовки пищи. Для хранения промыслового инвентаря, продуктовых запасов и добытой дичи напротив избы был срублен сдвоенный лабаз, приподнятый над землёй на столбах-опорах. Илья слышал про такие, но видеть пришлось впервые.
Внизу, на берегу лесной речушки, стояла, по-видимому, банька. Зарастать грязью себе здесь не позволяли.
Ещё один сруб, без окон, с узкой дверью, щелястый, был похож на амбар. Позднее Илья узнал: в этом амбаре на сквозняках и морозе проветривалась верхняя одежда и обувь, чтобы от них не пахло на охотах дымом и человечьим духом. Для собак из длинных брёвен были срублены капитальные конуры-секции. Все на мху и под крышей.
Сегодня, догадался Илья, день приезда и день сборов на завтрашнюю охоту. Артельщики разгружали нарты, крошни, раскладывали всё по кладовым. Кто-то перебирал капканы, ладили петли-силянки, возились с самоловами. Вашка и Иркап чистили после росомахи избу, но, кажется, не слишком успешно. Запахи пропитали дерево, не помогала даже горячая вода, и тогда избу решили основательно протопить, как баню.
Сам Прокоп Як занимался готовкой: варил в артельном котле кусок лосятины и резал на бересте давешнюю печень. Чтобы не раздражаться запахами, Илья взял пару пустых вёдер и отправился к речушке. С удивлением обнаружил прямо напротив баньки «закол» и две «морды» в воде, одна по течению, другая против. Уже успели поставить. Прошёл метров с сотню берегом – ещё один. И ещё. Любопытно, что тут за рыба водится? Ручей, по сути. Но было понятно, для охотников это всего лишь подножный корм.
На следующий день Прокоп Як взял Илью с собой, на «путик». Набираться ума. За спиной у каждого снова было по мешку: с привадой, с капканами, с продуктами на пару дней, топор, «койбедь» и одна кремнёвка на двоих. На всякий случай. Вышли затемно и к месту, откуда начиналось охотничье угодье «юры», притопали в самый раз к рассвету.
Илья сразу понял: комментариев от Прокоп Яка не будет. Что увидел и понял, то твоё. Первое, что он увидел, – исключительная продуманность и не случайность маршрута. Тропа кружила мимо ягодников и болотин с кочками, усыпанными клюквой, петляла вдоль речушек и по мелким осинникам – излюбленным местам заячьих зимних жировок; пересекала звериные тропы, выбегала на водопои, на камешники и песчаные осыпи, проходила вблизи бобровых хаток с многочисленными запрудами…
Для Прокоп Яка первый снег был особенно важен: за два дня он проинвентаризировал всё имеющееся в его угодьях зверьё и птицу и, кажется, остался доволен. Только глухариных выводков, которые ещё не распались, насчитал около шести десятков. Но была и плохая новость. На участке обосновались две росомахи. Одна крупная, другая вполовину меньше. Это значило, что вся привада в самоловах будет сожрана, а если какая-то добыча попадётся, то первой на месте опять же побывает росомаха.
Мешок с капканами Прокоп Як сразу повесил на дерево, как только обнаружился след. Охота на одной территории с росомахами не имела смысла, и от этой компании необходимо было избавиться. Или самому перебираться в другие места. Прокоп Як насторожил с десяток «кулём» давящего типа, рассчитанных на медведя и росомаху, разложил приваду.
Илья даже заподозрить не мог, что лежащие под ёлкой, заснеженные валежины и срубленные на метр от земли пеньки – это и есть «кулёма». Он помог Прокоп Яку уложить отсыревшие брёвна на перекладину, и, когда увидел, как действует хитромудрая насторожка, его даже морозом продрало по спине. Такая «кулёма» была пострашнее гильотины. Она с лёгкостью дробила кости, череп, зато шкура и мясо оставались в целости и сохранности.
Вместо двух дней, как рассчитывал Прокоп Як, необходимых, чтобы насторожить все самоловы, обернулись за день. Ставили только силки на рябчика, в недоступных для росомахи местах. Приманкой служила веточка рябины.
К ночи, кроме них, на базу вернулся один Софрон, назначенный дежурным. Остальные охотники остались ночевать в угодьях. Этот Софрон был совсем ещё не старый мужик, едва ли до сорока, но с такой окладистой бородищей, похожей на копну, что было непонятно, как и куда он просовывает ложку. Оказалось, лицо мужику изуродовала рысь – видать, посчитала за добычу и спрыгнула с дерева прямо на плечи. Узнав про росомах, Софрон покачал головой. Посоветовал не терять время и перебраться на другой путик, место есть. Но по лицу Прокоп Яка было видно, как нелегко из-за двух пакостливых тварей уходить из родовых угодий, где всё давно оборудовано, сосчитано, помечено и даёт стабильно высокий урожай. Он поэтому промолчал.
У Софрона была хорошая новость. Возле своей землянки, на путике, он обнаружил следы «деда» трёхдневной давности.
– Спать пошёл.
Софрон отправился по следу и через полтора «чомкост» обнаружил место залегания: там, где «лач», возле «тыкола».
Илья прокрутил в голове свой пассивный словарь и понял так: «лач» возле «тыкола» – это возвышенность посреди болота, с озером, а «дед» – табуированное имя медведя. Называть зверя прямым именем здесь избегали; считалось, что слухи в лесу распространяются быстрее, чем по деревне, и замыслы охотников становятся известны не только самому зверю, но лесным духам «мути», а это может помешать охоте. Росомаху, к примеру, росомахой тоже никогда не называли. У неё было несколько имён: «хитрая», «воровка», «вонючка» и просто «она». В разговоре все эти имена употреблялись иной раз вперемешку, чтобы окончательно запутать духов и росомаху относительно своих планов.
Илья, однако, спросил из любопытства, как Софрон узнал, что «дед» пошёл спать.
– Походка такая. Как пьяный мужик. На ходу спит.
В данном случае речь шла не об обычном медведе. «Дед» был личность известная. Огромный, как вот эта стена леса. Где он ступил, втроём сидеть можно, места хватит. Даже шкура у него давно не бурая, а песчаного цвета с проседью. Долго живёт, лет двести. Никого не боится, даже Хозяина. В подтверждение слов, Софрон достал из лузана жёлтый клок шерсти, оставленный «дедом» на сучьях.
Прокоп Як согласился.
– Хозяину «дед» сильно надоел. Умирать пора.
Кто такой Хозяин, Илья тогда не сразу уразумел. У него тоже было много имён: «ворса» – лесной, «вор польо» – лесной старик, «вор олысь» – обитатель леса, «гонапель» – мохнатое ухо, просто «поль» – прадед. И ещё с десяток других. Хозяина просили об удачной охоте, совершали жертвоприношения, извинялись всем миром, если случался с чьей-то стороны проступок. В красном углу, в «кыйсян керка», на отдельной полке стояла даже вырезанная из куска дерева горбатая фигура Хозяина, настолько архаичная, что трудно было представить хотя бы приблизительно облик божества.
Прокоп Як и Софрон переговорили и решили до весны «деда» не оставлять. Брать через две недели на берлоге, «пока весь жир через лапу не высосал».
На следующий день старшой показал Илье его путик, вдвое укороченный, но с выходом на реку, к лодке. На пару они зарядили около сотни «слопцов», «плашек», «пастей», «кулёмок», «петель», поставили капканы. Потом Прокоп Як объяснил, что такое «парить». Это значило, что Илья, как всякий новичок, утром должен вставать до того, как встанут охотники, должен приготовить плотный завтрак, вымыть посуду, потом сходить на охоту и проверить свой путик. К приходу охотников у него должен быть готов ужин и корм для собак, заготовлены впрок дрова, заранее протоплена печь в избе. Это основные обязанности, по мелочи набиралось вдвое больше.
И колесо закрутилось. Вначале Илья не успевал ничего, кроме завтрака и ужина. Здесь это было святое. Потом приноровился, и жить стало легче. Особенно доставала печь в избе, которая топилась по-чёрному. Пока печь не нагрелась, а на это уходил час времени, дым даже при открытых дверях гулял по избе до самого полу, не продохнуть. Потом тяга устанавливалась, и дым наружу начинало тянуть через дымоволок, специальное отверстие в стене под потолком.
Илью это удивило. В деревне даже бани топились по-белому.
Однажды, проверяя «морды», он наткнулся возле ручья на дуплянку подходящего диаметра. Отрезал от ствола полтора метра, выбрал остатки трухи и в несколько слоёв промазал внутреннюю полость глиной, смешанной с песком. Получилась труба. Готовую трубу Илья просунул снаружи через дымоволок в печное отверстие-дымоход и обильно примазал всё сооружение глиной. Теперь печь в «кыйсан керка» топилась тоже по-белому, без дыма.
Простоту решения, а главное, результат артельщики дружно одобрили. Теперь хотя бы верхнюю одежду можно было не только вымораживать, но и сушить. Авторитет Ильи поднялся на недосягаемую высоту. Но сам он отлично сознавал: его авторитет иного рода. Сильным охотником он не сможет стать никогда; не потому, что опыт и навыки нарабатываются с детства, просто они – другие. Принципиально иная цивилизация.
Ни одна шишка с дерева не падала для зырянина-охотника просто так, но всё имело свой смысл, имело причины и последствия. По цвету воздуха, по направлению и силе ветра, по качеству снега, по шуму деревьев, по вороньему граю, по характеру следов на снегу и тысяче других примет, каждый из охотников всегда знал, какая будет погода: сегодня, завтра… через неделю. Но определялось это не суммой знаний, а всё схватывалось как-то разом, на уровне подсознания, что ли? Иначе говоря, охотники, как звери, всё ощущали шкурой. И только когда Илья начинал приставать с расспросами, тот же Софрон, разминая в корявых пальцах пригоршню снега, бубнил первое, что приходило на ум:
– Вишь, снег… крупка. К морозу, стало быть. Ствол у липы вона, седой. Ворона сидит… гляди.
– Ну, сидит. И чего тогда?
– Дак хохлатая! Башку вжала. Её теперя палкой не сковырнёшь.
Напоследок сообщил, что «пять дён» будет морозить. Пять «дён» и морозило, Илья нарочно сосчитал, ни полдня дольше.
Что такое заплутаться в тайге, для зырянина вообще было непонятно. В каждом будто сидел встроенный навигатор. В любую непогоду, в снегопад, метель, даже ночью, когда, казалось, ни зги не видно, они ходили уверенно, никогда не сбиваясь с курса. Зато Илья, к своему стыду, умудрился заплутать во время пурги, днём, в ста шагах от базы, и наткнулся на неё совершенно случайно.
Если способность предугадывать погоду и ориентироваться на местности ещё можно было как-то понять, то способность сообщаться друг с другом, находясь на расстоянии в несколько десятков «чомкост», разумному объяснению не поддавалась. Однажды четверо охотников почти одновременно появились на базе. Взяли продуктов на два дня и тут же ушли в лес. Назавтра поднялась сильная метель. Илья, правда, успел спросить перед уходом, куда они собрались. Ответ прозвучал уклончиво:
– Прокоп Як сказал. Ждёт.
Илья вначале не придал словам никакого значения. Видимо, была предварительная договорённость. На самом деле, охотники отправились на облавную охоту. Три дня назад Прокоп Як обнаружил в еловом подлеске семейство лосей, которое избрало ельник местом зимовки. Затем дождался непогоды (метели), когда лось глохнет и слепнет, и с подветренной стороны к нему можно подобраться вплотную. «Сообщил» артельщикам.
На следующий день, к вечеру, на базу прибежал Иркап. Собрали все нарты (четыре штуки) и побежали обратно вдвоём. Из стада в двенадцать голов артельщики отстреляли трёх крупных самцов. Самок, лосят и подростков не тронули.
Позднее Илья спросил: почему Прокоп Як ему ничего не «сказал»? Ответ был простой:
– Ты не слышишь.
Но это было потом. А неделю спустя после заезда (Илья как раз оставался на базе один, «парил») ему в голову вдруг ударила мысль, которая прежде почему-то не приходила: «Что он здесь делает»? Илья как бы очнулся и вдруг удивлённо заозирался по сторонам, словно человек, вышедший внезапно из состояния амнезии.
В полной прострации, не соображая, он просидел до самой ночи, пока не вернулся Прокоп Як. Старшой был доволен: свалил возле костра две свежесодранные росомашьи шкуры и мешок, под завязку набитый рябчиками. Но состояние Ильи заметил сразу. Подсел.
– Говори.
Илья не знал, чем этот человек может ему помочь. Нехотя обронил:
– Мать с отцом… четыре месяца уже. С ума, наверное, сходят.
Прокоп Як, внимательно глядя в его потерянное лицо, сказал непонятную фразу:
– Слетать надо.
Вскоре подошли ещё двое охотников, Софрон и Урсим, тоже гружёные. Но вместо того, чтобы заняться, как обычно, обработкой дичи, разложили посреди заснеженной поляны большой огонь. Когда дрова начали прогорать, Урсим с Софроном, по обе стороны костра, раскачиваясь из стороны в сторону, начали что-то петь без слов глухими, низкими голосами. Вскоре в воздухе над костром образовался какой-то посторонний гул; он то затихал, то вновь набирал силу и уходил вверх, будто в воронку. Прокоп Як, голый до пояса, кружил вокруг огня на полусогнутых ногах, странно держа руки, голову, и постоянно ускоряя темп. Вскоре он превратился в волчок, начал хватать из огня пригоршнями угли и посыпал ими голову. Показалось… даже глотал. Вдруг он с криком вытянулся в рост, как вкопанный, и – замертво рухнул на снег.
Илье сделалось не по себе. Перед ним, зарывшись лицом в снег, лежал… бездыханный труп! Илья инстинктивно дёрнулся, чтобы переложить тело хотя бы на свой лузан, но Софрон жёстко остановил его:
– Нельзя двигать. Тогда вернуться не сможет.
Прошло, как показалось Илье, около часу. Мертвец вдруг медленно перевернулся на спину и сел, глядя перед собой мутными, незрячими глазами. Но постепенно жизнь в них возвращалась, зрачки начали двигаться, появился осмысленный блеск. Мертвенно-бледное лицо тоже набирало живые краски. Наконец, Прокоп Як встал, набросил на себя одежду. Поманил Илью.
– Был у тебя дома. Мать борозду прогребала, полола чего-то. Потом картошки подкопнула, морковь надрала. Ещё чего-то. Весёлая, напевает. В дом ушла… Отец за баней сидят. С ним какой-то мужик, усатый. Трубку курит. Отец его Михаил называет. Ремонтируют… Соха, то ли плуг? Долго на них смотрел, не понял, чего ремонтируют. У отца на ногах обувь красивая, сверкает. Курит много, даже пальцы жёлтые сделались. Тебя они не ищут. Два дня всего нет, рано искать. Дома у тебя всё хорошо, все здоровы.
Илья понял ровно половину. Усатый Михаил с трубкой – это знакомый механик с промбазы. С мотокультиватором возятся. Значит, не выдержал отец, со стороны человека пригласил. На ногах, да, калоши новые. Сверкают, всё правильно. А мать?.. Почему в конце ноября она борозды решила прогребать? Откуда морковь?.. Что за два дня?
Но расспрашивать Илья почему-то не стал. Тогда он даже не осознал, свидетелем какого феноменального явления ему довелось быть. Слишком всё произошло обыденно, без фанфар и рекламной шумихи. Больше походило на фокус-покус.
Глава 12
С того дня, когда Софрон обнаружил на снегу следы «деда», прошло две недели. Накануне большой охоты, уже в сумерках, «юра» подошёл к каждому из артельщиков с одним и тем же вопросом: «Я куда-то собрался, ты идёшь или нет со мной?» К ночи злобные «мути» обычно отправлялись на покой, но чтобы не возбудить их любопытство, Прокоп Як сообщил о своих планах в крайне иносказательной форме, причём сделал это как бы между прочим, словно собрался пойти к ручью за водой. В ответ артельщики молча кивали или выражались так, что происходи это в других обстоятельствах, вряд ли сами поняли, о чём идёт речь.
Но неожиданно возникла заминка; вернувшийся с путика Софрон на вопрос «юры», пойдёт он с ним или нет, промолчал. Спустя время «юра» повторил вопрос. Софрон с сомнением покачал головой и выразился в том роде, что для тайги «дед» то же самое, что Еремей для деревни. Всем худо будет.
Похоже, «юра» был готов к такому повороту событий. Он собрал всех охотников в «кыйсан керка», заложил дверь на засов, наглухо занавесил окошки и печной зев. Потом долго перечислял все преступления, которые «дед» совершил против зырян-охотников: сколько хороших собак задрал, кого из людей поувечил, кому вовсе башку оторвал, сколько оставленных в лесу туш украл, как зверьё из угодий прогонял и самоловы зорил, как охотников в лес не пускал или целыми днями ходил по пятам, не показываясь на глаза, и пугал. Короче, понял Илья, по совокупности содеянного «деду» полагалась расстрельная статья.
Несмотря на безупречные доводы обвинения, в конце расстрельного списка в голосе «юры» почудились неуверенные нотки. Похоже, чувство милосердия даже у него уравновешивало доводы рассудка и желание рассчитаться с обидчиком. Софрон по-прежнему отмалчивался, сидя в углу, хотя «дед» только у него в разное время задрал четырёх собак. Конечно, охотники легко могли обойтись без Софрона, но случай был не рядовой, и одобрение каждого члена артели считалось важным.
Долго сидели молча. Наконец, Прокоп Як обвёл артельщиков тяжёлым взглядом.
– Ворса надо спросить.
С этим предложением согласились все, хотя, Илья уже знал, лишний раз даже по очень важному поводу к Хозяину обращаться избегали. Особенно в случаях, когда у того не было в деле своего интереса.
Заручившись согласием, «юра» отвязал с притолоки полотняный мешок, достал из него пучок сухой травы и окропил водой. Затем зажал траву в светец над пламенем лучины и поставил в красный угол, к ногам деревянного идола. Влажная трава обильно закурилась, распространяя по «кыйсан керка» удушливые болотные ароматы. Артельщики встали в полукруг перед идолом и глухими голосами затянули какой-то древний языческий распев. Вероятно, заклинание. В восходящих струях дыма деревянный истукан словно ожил – начал двигаться, странно ужиматься, гримасничать (!), а его чёрная, нелепая тень заплясала по стенам и потолку в загадочном танце.
Илья стоял сзади и с любопытством наблюдал за действом. Но низкие, монотонные голоса, тяжёлый аромат дыма, с каждым вздохом проникающего в кровь, беспорядочные метания чёрной тени незаметно погружали сознание в гипнотический транс, освобождая место для иных восприятий. В какой-то момент ему показалось, будто он сел на электрический стул – каждый волосок на теле стоял дыбом; потом пальцы рук начали судорожно сжиматься и разжиматься, а в голове затрещали электрические разряды и, судорогами пронзая тело, уходили в пол…
После «стула» осталась жуткая слабость, когда ты не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, и – ощущение потустороннего присутствия. В «кыйсан керка» отчётливо пахло могилой.
…Когда Илья пришёл в себя, артельщики угрюмо разбредались по углам. Наконец, Прокоп Як обронил:
– «Юма» надо варить.
Вашка и Урсим отправились на двор варить сладкую жертвенную кашу из ржаной сечки. Другие охотники на куске льна рассыпали для просушки порох и легли спать. Наутро все артельщики поднялись, словно по команде, и, выбравшись наружу, встали вокруг костра под навесом. Подвешенный над ещё дымящим кострищем артельный котёл с «юма» оказался наполовину пуст. Это обстоятельство, похоже, привело зырян в некоторое недоумение. Илья, наконец, не выдержал и спросил у Вашки, что происходит? Молодой охотник жестом поманил его за собой в «кыйсан керка». Плотно прикрыл дверь.
– Вчера Хозяин был здесь, ничего не сказал. Худого не сказал, доброго тоже не сказал. Молча ушёл. Тогда сварили для Него «юма». Так делают, когда идут на большого зверя. Если за ночь Хозяин «юма» съел, котёл пустой – охота удачный будет. Если не тронет «юма», котёл полный – лучше не ходи на охота. Худо будет. Сегодня в ночь Хозяин съел только половину «юма»; снова не сказал ни да, ни нет. Сказал, сами решайте.
Прокоп Як, однако, велел всем собираться. Перед выходом он бросил в костёр поверх углей несколько можжевеловых веток. Охотники прошли сквозь очистительный дым трижды, затем отвязали собак и двинулись в путь.
Илья вдруг поймал себя на том, что глубоко верит в можжевеловый дым, в жертвенную кашу, в деревянного идола, в злобных «мути», в другие прочие обряды и магические действа, которые ежедневно совершали зыряне-охотники, хотя сам мало что в этом понимал. Несмотря на христианские имена и нательные кресты, которые они носили скорее как украшения, все зыряне были, безусловно, язычниками. Христианские догматы, поучения святых отцов не могли иметь здесь никаких корней и никакого практического значения.
До места залегания «деда» не дошли шагов триста. Софрон ткнул рукавицей в замороженную группу деревьев и предложил, как выгоднее расставить стрелков. Обговорили некоторые подробности охоты, и с этого момента все обязаны были действовать молча, объясняться следовало только знаками. Прокоп Як срубил жердь, и артельщики, придерживая собак на сворке, двинулись вперёд.
Берлога оказалась под огромным выворотнем и кучей деревянного хлама, занесённого снегом. Но над сугробом, если приглядеться, курился лёгкий парок. В морозном воздухе собаки тотчас почуяли запах. Шерсть на загривках встала дыбом, и глухие, рыкающие звуки заворочались в глотках. Дальше охотники действовали быстро – встали на позиции, отоптали снег, установили ружья на сошки и… спустили собак. Яростный, многоголосый лай словно взорвал таёжное безмолвие.
Прокоп Як с размаху засадил в сугроб вырубленную жердь и начал безжалостно ворочать ею из стороны в сторону, нащупывая логово. Зашёл с другого боку и снова загнал её под кучу почти наполовину. Жердь вдруг рванулась у него из рук, встала колом и… Прокоп Як, не спуская с неё глаз, быстро отошёл в сторону, за дерево. Изготовился к выстрелу. Огромный сугроб зашевелился, и – появилась голова. Вернее, ноздри. Они шевелились, тянули в себя снаружи посторонние запахи, явно анализировали обстановку. Присутствие зверя сводило собак с ума, они так и норовили вцепиться в нос. И вдруг медвежья лапа катапультой выстрелила из-под сугроба вместе с кучей хлама и накрыла потерявшего опаску пса…
В этот момент грохнул выстрел. Прямо в сугроб, в отверстую кроваво-смрадную пасть. И сугроб словно взорвался. В облаке снежной пыли над выворотнем вздыбилась бурая, бесформенная громадина, и страшный утробный рёв содрогнулся окрест. С близстоящих заснеженных елей шумной лавиной сошёл снег.
Грянул второй выстрел. Со стороны Прокоп Яка…
Медведь «ухнул». Замер на мгновение и – тяжко повалился в снег, в полный рост, вытянув вперёд лапы. Из-под поверженной туши с истеричным визгом вывернулась подмятая лайка и в слепой ярости вцепилась в медвежий загривок. Урсим, Вашка, Иркап и Илья ещё некоторое время держали поверженного зверя в прицеле, пока Прокоп Як и Софрон не убедились, что всё кончено, и отогнали собак.
Орудуя топорами, охотники отрубили концы медвежьих лап с когтями, выбили клыки и подрезали сухожилия. Затем вшестером, помогая себе вагами, перевернули громоздкую тушу на спину. При полном молчании Прокоп Як ножом вспорол шкуру от глотки до хвоста, взрезал брюшину слева, под ребрами, и закатал выше локтя рукав. Потом он сунул руку в разрез, нащупал и вырвал сердце.
Теперь медведь считался окончательно мёртвым. Охотники могли разговаривать, не опасаясь быть услышанными.
Илья обошёл добычу со всех сторон. Это был крупный самец. Даже очень крупный. Но не «с эту вот стену леса». И не песчаного цвета с проседью, а обычный, бурый. Илья с немым вопросом в глазах обернулся к Прокоп Яку. Тот, конечно, понял вопрос. Покачал головой.
– Это не «дед».
Охотники взялись свежевать добычу, а Илья и Урсим отправились за нартами, которые были брошены на полпути, чтобы не спугнули удачу. По дороге Урсим рассказал, что «дед» ложится спать намного позже других медведей, а иной год и вовсе не ложится, бродит по тайге от Белого моря до Урала всю зиму; многие видели его следы. Нынче он решил лечь спать, но когда пришёл к своей берлоге, место оказалось занято.
Илья засомневался.
– Почему Софрон, сильный охотник, не заметил, что след уходит дальше?
– Софрон не мог подходить близко. Нельзя. Зверь слышит. Поэтому «дед» сумел обмануть Софрона, сделал большой скидка и ушёл по чапыге. Спрятал след.
Илья сразу вспомнил непролазный кустарник (чапыгу) в нескольких шагах от выворотня. «Дед» сделал скидку прямо в кусты, поэтому его след оборвался. А Софрон ближе подойти не мог: две недели после залегания медведь ещё не спит, просто дремлет. Он без труда может причуять человека и покинуть своё убежище.
Илья долго обдумывал ситуацию и снова засомневался.
– Урсим, если «дед» такой умный, почему он решил залечь на зиму под носом у Софрона? Да ещё оставил на снегу след.
Неожиданно Урсим рассмеялся. Оказалось, Софрон думает так же, как Илья: «дед» очень умный, он никогда не заляжет на зиму в охотничьих угодьях. Дело в другом. Софрон два раза мог, но не стал стрелять в «деда», хотя тот задрал у него четыре собаки. Теперь за каждую собаку «дед» дарит Софрону по медведю. Как сегодня. Уже три медведя подарил. И это сущая правда, все знают.
Очень похоже на баснословие, подумал Илья. Хотя, в общем-то, всё понятно: в тайге непременно должен обитать «дед», чтобы будоражить воображение и быстрее гонять по жилам кровь.
Глава 13
В середине декабря – Илья возился с сетью, вытаскивал в одиночку из-подо льда – на реке показались две точки. Вскоре он разглядел лошадей, запряжённых в розвальни, и фигурки людей. Тоже двое. Пока выбирал рыбу, повозки поравнялись. Оказалось, дед Еремей и… внучка Весляна. Илья с дедом обнялись. Похлопали друг друга по плечам. Весляна из-под беличьей шапки поглядывала дичком. Илья рассмеялся и крепко поцеловал девушку в румяные губы. Она вспыхнула, как снегирь на весеннем снегу, закрыла лицо рукавичками. Даже дед Еремей хмыкнул и отошёл к проруби. Потыкал «койбедь» в ещё шевелящуюся горку рыбы.
– Налим… гольный.
На пару с дедом быстро перебрали сеть. Прополоскали и повесили в ёлки: обтекать и вымораживаться. По дороге на базу Еремей пояснил: через пару дней заметёт по-настоящему, надолго, и в тайге ляжет глубокий снег. Об эту пору он всегда приезжает за артельщиками. А внучка… эта сама увязалась. Не отлепишься. У Мохчи тоже всё хорошо: живот растёт, к лету, глядишь, разродится. Утицей Мохча по избе плавает, вся насквозь светится.
К приезду деда Еремея артельщики были готовы. Переложили поклажу в розвальни, что не вошло – на нарты. Отправились ночевать. За ужином Еремей сообщил: был купец, много товару забрал. Мясо, птицу, меха все подряд; рыбу солёную, свежую, вяленую тоже забрал. Серебром хотел платить, но Еремей от денег отказался, тоже товаром взял, на обмен. Брал муки до ста мешков, крупы разной, соли столько-то пудов, полотна льняного столько-то аршин, сукно взял, припасу ружейного на год (порох, свинец, капсюль), ящик стекла, инструмент разный… И долго ещё дед Еремей перечислял всякую мелочь до последнего гвоздя. Илья понял так: это что-то вроде годового отчёта. Артельщики слушали внимательно, иногда переспрашивали, но в результате все остались довольны.
Утром чуть свет обоз тронулся в обратный путь…
В деревне Илья прожил до весны, до ледохода. Чинили с Еремеем старые сети, рыболовушки, вязали новые, выделывали шкуры, ремни, собирали кадушки, рыбачили, но большую часть времени Илья проводил в кузнице. Прослыл за мастера, это признал даже Еремей. Илья согласился: если год изучать сопромат, то в железяках поневоле начнёшь разбираться.
В феврале охотники снова подались на промысел. На этот раз без Ильи. Он не настаивал. Мысль о доме, о родителях всё чаще посещала его, но как будто из другой, теперь уже чужой, не его жизни. Чужой жизни ему было совсем не жаль; просто хотел объясниться с родителями, успокоить их и вернуться обратно в деревню, где он чувствовал себя вполне счастливо.
Однажды, возвращаясь с рыбалки, Илья попал в густой туман. Дальше плыл вдоль берега, чтобы не заплутать, но, наконец, пристал. Ориентироваться, как прежде, на течение не приходилось. Это только первое время он думал, что деревня стоит на реке; оказалось, на длинной, сквозной протоке со многими рукавами. Когда вода стоит низко, течение идёт в одну сторону, когда высоко – в другую, а во время половодья массы воды, постоянно прибывая, и вовсе ходят по кругу, то закручиваясь в воронки, то устремляясь в разные стороны и заливая всё новые пространства.
Илья вышел на берег. Под ногами лежал мокрый пористый снег, редкие проталины сочились водой и хлюпали под ногами. Про костёр можно было забыть. Он наломал пихтового лапнику и набросал на дно лодки. Лёг сам. Сверху укрылся бараньей шкурой и, как в яму, провалился в глубокий сон.
Спустя время лодка сама собой отошла от берега и, мягко покачиваясь на водной зыби, призрачной тенью растаяла в густой пелене тумана.
…Илья проснулся, когда начало припекать. И не сразу сообразил, где находится. Вокруг рыжие камыши, осока. На корме трясогузка хвостом дёргает. Он выгреб из камышовых зарослей на воду и удивился. Это же Кама!
Что за чертовщина такая? Каким образом его сюда вынесло? Сразу вспомнил, что так и не сподобился расспросить Еремея, где они с Мохчей его подобрали, и далеко ли от деревни до зырянской гати? Обругал себя последними словами, поозирался и решил плыть вдоль берега против течения. Если и снесло, то километр-два, не больше. Грёб час, другой, но никаких проток, рукавов справа по ходу не наблюдалось. Он ухватился за прибрежный куст, чтобы передохнуть. Огляделся из-под руки. Вдруг ему показалось, что впереди на противоположном высоком берегу Камы, в сосняке, курится лёгкий дымок. Приналёг на «нелыс». Если там кто-то есть, то сразу всё и выяснится.
Наконец, лодка ткнулась носом в берег. Илья сразу заметил затащенную в кусты резиновую двухместку. Значит, люди есть. Поднялся на кручу, и первое, что бросилось в глаза – старенький «ГАЗ–69»! Дорогого Фёдора Егоровича! Илья враз воспрял духом, хотя, конечно, понимал, что упрёков на него свалится не меряно.
– Эй, парень! Ты кто? – раздался за спиной до боли знакомый голос.
Илья обернулся.
– Егорыч! Ну, блин… даже увидеть не надеялся! Искать, что ли, приехали?
Он радостно двинулся к Егорычу, но тот глядел на «парня» исподлобья и с недоверием. Даже отступил. Илья вдруг вспомнил, что на лице у него давно отросла кучерявая, густая бородка, усы. А волосы легли сзади на плечи. И прикид соответствующий, – лузан, кожаные штаны в рыбьей чешуе и слизи. На ногах – зырянские «бакило». Да вдобавок кремнёвка в руке.
Илья расхохотался.
– Да я это, Егорыч! Я! Не сомневайся.
Но Егорыч как-то бочком-бочком зашёл на него со стороны, сбоку. Наконец, в глазах как будто прояснело.
– Илюха… ты, что ли? Тьфу, лешак! Какого хрена вырядился эдак? Чучела огородная.
Обошёл сзади.
