Версия для слабовидящихРассказы. Марина КУЗНЕЦОВА
Марина Евгеньевна Кузнецова родилась в селе Пищалье Оричевского района. Окончив среднюю школу, поступила в Котельническое медучилище по специальности «фельдшер». После его окончания 11 лет было отдано Мирнинской участковой больнице, потом работала на объекте УХО «Марадыковский». Сейчас живёт в посёлке Мирный, воспитывает троих детей, трудится фармацевтом в местной аптеке.
Ещё в школе начала писать стихи, о чём знали только её родные и близкие. Прозу стала писать позднее. В августе 2010 года в районной газете «Искра» был опубликован сокращённый рассказ «Дорога бабы Кати». Спустя два года этот рассказ послужил названием к её первому сборнику, изданному в серии «Народная библиотека». Тема рассказов Марины Кузнецовой – обычная жизнь простых людей, живущих в самой глубинке, в еле-еле живых, почти умирающих, наших многострадальных деревнях и сёлах. Обыкновенные житейские истории, с которыми все мы встречаемся чуть ли не на каждом шагу, изображены Мариной Кузнецовой с такой любовью к людям и с такой болью, что никого из читателей не могут оставить равнодушными, а может быть кого-нибудь заставят задуматься о своей жизни…
Продаётся дом…
О продаже дома говорили давно, говорили как-то так, неопределённо: «Продадим, конечно, кому-нибудь и когда-нибудь». Он был вроде бы и нужен – хозяйка баба Надя каждый год жила в нём с мая по октябрь, сажала по-прежнему большой огород, ходила в лес и ближе к октябрю возвращалась к дочери с грибами, ягодами, соленьями-вареньями. Но, с другой стороны, обошлись бы и без этих даров леса, в магазинах нынче всего полно. А для того, чтоб вывезти урожай картошки-моркошки и прочего, прочего, прочего, того, что на грядках у бабы Нади вырастало даже в неурожайное лето, всегда нужно было нанимать грузовую машину – искать, договариваться, платить, одна морока, короче.
И неизвестно, сколько бы ещё тянулась эта неопределённость с домом, если бы в прошлом году соседи-дачники не нашли бабу Надю лежащей прямо на грядках. «Лико чё наделала-то! – жаловалась она уже в больнице пришедшим навещать её дочери с внучкой. – Лук-от весь измяла, не могла в борозду упасти! Кто там ходить-то теперь за всем будет? Вам не наездиться, а поливать-то кажный день надо. Не вырастет ничо нонче, Танька, ты уж не обижайся на меня». «Перестань, мам, – раздражённо перебивала дочь, – до огорода ли теперь? У нас у самих чего-нибудь да вырастет, без картошки не останемся». «Нет, Танька, – спорила баба Надя, – на вашем песке одни колючки растут. А уж там-то земелька... Чёрная, жирная, кажный год удобряли с отцом. Вы уж сколь-нибудь поездите, пока меня здесь-то держат, а потом я сама там всё излажу». Дочь молчала, не желая пока расстраивать мать, и только после того, как бабу Надю отпустили домой и она тут же начала собираться в деревню, сказала: «В общем, так, мам, я говорила с врачом, никакого огорода с твоим сердцем и давлением. Вместе будем ездить в выходные, а сейчас ложись и отдыхай».
Единственное, что не умела делать в жизни баба Надя – это отдыхать. За свои семьдесят три года она не могла припомнить ни одного выходного дня. Какие выходные могли быть в колхозе, если на их ферме коров надо было доить каждый день? А с домом, хозяйством, тремя детьми и вовсе было не до отдыха. Всю жизнь баба Надя куда-то спешила, боясь, что не успеет справиться со всеми своими делами до заката солнца. А с восходом всё начиналось по-новому: дом, дети, ферма. На помощь матери или свекрови рассчитывать не приходилось – мать умерла, а свекровь жила у деверя в соседней деревне, и баба Надя крутилась одна. На ходу встречала праздники, рожала детей и болела тоже между делом, никогда и никому не жалуясь на свои болячки. Зять, посмеиваясь, называл её «вечным двигателем». И баба Надя, не особо понимая смысл этих слов, согласно кивала: двигатель, двигатель, зятюшка, где уж мне на месте-то усидеть. Когда шесть лет назад она осталась единственной жительницей в деревне, если не считать приезжавших на лето дачников, дочь уговорила бабу Надю перебираться на зиму к ней в посёлок, находившийся в двадцати километрах от деревни, а на лето возвращаться домой к своему огороду и лесу. Зимой в деревне и правда было невесело. Во-первых, пугало одиночество; во-вторых, дорогу к ним не разгребали, только на лыжах можно было добраться до соседнего села в магазин и за пенсией; в-третьих, не стало электричества, оборванные ещё летом во время грозы провода делать никто не собирался. И баба Надя, поохав и поплакав из-за проданной коровы, согласилась на переезд. С тех пор так и повелось: весной дочь с зятем нанимали машину, отвозили в деревню ящики с рассадой, семенной картофель, пустые стеклянные банки под заготовки и радостно суетящуюся бабу Надю. Помогали ей посадить огород, приводили в порядок дом после зимы, топили баню. Дочь потихоньку ворчала, что все майские выходные они опять потратили на эти «сельхозработы». Зять поддерживал её: действительно, пора уже выбирать что-то одно – или деревню, или свои шесть соток в посёлке, с которыми тоже надо было возиться всё лето. Правда, урожай на их сотках был так себе, не то что у тёщи, но зато рядом.
Разговоры о продаже дома сначала не беспокоили бабу Надю. Поговорят да успокоятся, куда они без деревни-то? Она не верила, что дочь когда-нибудь сможет отдать совершенно чужим людям дом, в котором родилась и выросла. Старшие сыновья, те, ладно, ещё в школе решили, что в деревне жить не будут, и остались после армии устраивать свои жизни там, где служили: один в Подмосковье, другой в Мурманске. Домой приезжали редко, видно, не очень скучали, и баба Надя про их жизни узнавала только из коротких, второпях написанных писем. С цветных фотографий ей улыбались внуки и внучки, и она, видевшая их всего по нескольку раз, только умом понимала, что приходится бабкой этим непохожим на неё мальчикам и девочкам.
А с дочерью всё было не так. Самая младшая, вечно маленькая, больше, чем братья, избалованная родительской заботой и любовью, – Татьяна никогда и никому не говорила, что уедет из дома. После школы осталась работать на ферме, но через год, когда подруги, работавшие вместе с ней, засобирались в город, она тоже поехала поступать на бухгалтера. «Буду к вашим зарплатам каждый месяц премии присчитывать», – со смехом обещала она родителям, надеясь устроиться после учёбы на работу в колхозную контору. Но места в этой конторе для неё не нашлось, и Татьяна поехала работать в тот посёлок, в котором сейчас жила. Домой приезжала на каждые выходные, привозила гостинцы, помогала по хозяйству, парилась в бане. Провожая её по воскресеньям на рейсовый автобус до села с полной сумкой домашних солений-варений, отец, уже начавший болеть, твердил одно и то же: «Ты, Татьянка, когда меня не будет, матерь-то не забывай. На парней наших у меня надёжи никакой нет, а ты уж её не оставляй одну-то». О том, чтобы не оставлять и не забывать дом в деревне, отец никогда не говорил, наверное, думал, что это и так должно быть понятно. Из деревни в те годы уезжать ещё никто не собирался, и отец даже не догадывался, что вскоре она совсем опустеет.
Он успел поплясать на свадьбе дочери, которую делали у них в деревне, и понянчиться с внуком. Внучка родилась уже без него, часто болела, в садик почти не ходила, и баба Надя упросила дочь с зятем оставить внучку у неё, глядишь, болеть меньше будет, да и ей с трёхлетней Веронькой станет повеселее.
До школы внучка жила у бабы Нади, перестала болеть и так привыкла к деревне, что родителям ни под каким предлогом не удавалось увезти её домой. Она не хотела уезжать ни к обещанным красивым игрушкам, ни к якобы скучающим по ней подругам, а забирать Веру домой против её воли баба Надя не давала – зачем? Опять, не дай бог, начнёт болеть, а здесь на свежем воздухе и парном молоке даже ни разу не чихнула. И скучно внучке тоже не было, баба Надя никогда не отпихивалась от неё, погоди, мол, дай дела закончить. Всё они делали вместе: топили печку, разгребали снег зимой, возились на огороде летом, ставили тесто на пироги, ходили в лес за грибами. Тоскуя по своим далеко живущим внукам, с Верой приходили водиться все соседки, приносили с собой вязанье или шитьё и устраивали у бабы Нади частые посиделки. Вера крутилась среди них, слушала разговоры, подпевала песни. В пять лет, к изумлению родителей, вязала на спицах, чистила картошку и подметала пол не хуже бабы Нади.
В тот год, когда Вера пошла в первый класс, баба Надя впервые зимовала у дочери в посёлке. По вечерам они с внучкой вспоминали о своём деревенском житье-бытье.
– Сейчас бы уж печку вовсю топили, – вздыхала баба Надя, – да Ромашку доить пошли. А на ужин-то картошки бы в золе напекли, больно уж ты её печёну-то любила с тёплым молочком. А теперь где уж этак поешь...
– А потом бы к нам бабка Тоня с бабкой Ниной пришли, – поддерживала внучка, – а если б не пришли, мы бы с тобой на печку полезли, и ты бы мне стала сказку сказывать.
Баба Надя тайком от внучки смахивала слезинки и, успокаивая себя и её, говорила:
– Ну ничё! Вот тепло настанет, мы с тобой опять туда уедем. Я-то немного пораньше, в дому вымыть, огород посадить. А там и ты приедешь, как в школе отпустят. Поди, не приедешь, не захочешь подружек-то оставлять?
– Приеду! – кричала Вера и лезла к бабе Наде на колени.
– Дитятко моё! – всхлипывала та и крепко прижимала внучку к себе, – вот и ладно, а то больно не баско там одной-то.
– Почему одной? – спрашивала внучка, – а разве бабка Тоня с бабкой Ниной к нам больше не придут?
– Уехали они к своим дочкам да сыночкам, – вздыхала баба Надя, – поди, никогда и приехать больше будет. Это вот мы с тобой рядышком живём, папка с мамкой нас на машину посадят да живо довезут. А имям-то до-о-олго ехать придётся...
– Сами так далеко уехали, не надо было! – горячилась внучка.
– Да не больно они сами-то, – принималась объяснять баба Надя, – старенькие стали, заболело всё, вот к детям и уехали. Они-то ведь обратно домой не воротятся, своя жисть у кажного.
Вера и правда уезжала с бабой Надей в деревню и проводила там все летние каникулы после первого, второго и третьего классов. После четвёртого и пятого уезжала на месяц, а после шестого, в то лето, когда баба Надя свалилась на грядках, не поехала вообще. Тринадцать лет, непонятные телефонные звонки, постоянное шушуканье с подружками, какая тут деревня?
С огородом в то лето они всё-таки как-то справились, ездили в деревню на каждые выходные под ворчание дочери с зятем и печальные оханья бабы Нади: «Где это видано, чтоб только раз в неделю на грядки выходить?» Никакие просьбы и уговоры оставить её в деревне не помогали, дочь была непреклонна – возраст, давление, сердце, и баба Надя, уезжая на заднем сиденье чьей-то очередной нанятой машины, всё оглядывалась и оглядывалась на свой дом. Сначала он был виден полностью, потом начинал потихоньку исчезать за соседними домами, а после того, как дорога делала поворот, становились видны двери повети и огород, который был, в общем-то, только причиной, чтобы отложить продажу ставшего ненужным дома – просторного пятистенка, в который муж привёл бабу Надю после свадьбы. За полвека в доме не осталось ни одного уголка, до которого не добрались бы её руки, она постоянно что-то мыла, белила, красила, украшала своим вязаньем и вышивкой. Этот дом был её миром – уютным, чистым, гостеприимным, заходя в который хотелось остаться в нём навсегда, и теперь этот мир дочь хотела отдать совершенно чужим людям. «Танька, Танька, – то и дело мысленно разговаривала баба Надя с дочерью, – подождала бы, когда я умру, делай тогда чё знаешь! Неладно ведь ты придумала, дом-от дедка твой строил, ты с парнями в ём родилась, отец там умер. Наш ведь дом-от, наш!» Вслух она ничего не говорила дочери, зачем расстраивать себя и её, когда дело уже решено.
Татьяна боялась, что мать начнёт мучить её слезами и уговорами не торопиться с продажей, но баба Надя молчала. Ничего не сказала, когда Татьяна написала братьям письма про дом. И те, словно сговорившись, прислали почти одинаковые ответы – продавай, деньги бери себе, мать – тоже. Молчала, когда осенью дочь отнесла в районную газету объявление: «Продаётся дом...» Покупатель не находился целую зиму, и баба Надя стала даже потихоньку оживать, готовиться к лету и сажать рассаду, но в апреле, когда он всё-таки нашёлся, отнеслась к этому спокойно, не донимая дочь с зятем ни слезами, ни вздохами. А вот Вера однажды ночью проснулась от странных звуков, и спросонья ей показалось, что рядом мяукает кошка – жалобно, тоскливо. Окончательно проснувшись и открыв глаза, она увидела, что бабушка в ночной рубашке, бело-голубая от света уличного фонаря, сидит на своей кровати и, пошатываясь из стороны в сторону, непрерывно всхлипывает и стонет, перемежая стоны громким шепотом: «Прости меня, Митенька! Отдали дом-от, отдали…» Митенькой звали покойного деда, и Вера сильно струсила, решив, что бабушка сошла с ума. Весь следующий день она пристально следила за ней, но баба Надя вела себя, как обычно: сходила в магазин, сварила суп на обед и уселась за вязание своих бесконечных ковриков. Много говорила с Верой, даже шутила, но про дом ни словом не обмолвилась, и Вера уже стала сомневаться, может, бабушка просто приснилась ей плачущей? Но через несколько дней всё повторилось, и Вера опять проснулась от бабушкиного шёпота. «Тяжело-то как, Митенька, – жаловалась баба Надя покойному мужу, не подозревая, что внучка слышит её, – хорошо, хоть ты не дожил до этого. Днём-то креплюсь как-то, нашто имям на мои слёзы глядеть. А ночь придёт, и уснуть не могу, все мыслюшки там. Поди, запустят всё новы-то хозяева, под дачу взяли, так какая забота? Приедут да уедут, нашто имям дом-от. Хотела ведь с Татьянкой-то поговорить, погоди, мол, помру, так тогда и продавайте. А потом думаю: чё говорить, всё одно не достучаться до их с мужиком. Больно продать торопятся, не будут они ждать. Думают, поди, что долго ещё проживу, а нашто мне долго-то? Отжила уж я своё, Митенька, так иной раз прихватит, ну всё, думаю, помираю. Всё в груди сожмёт, дыханья нету, а таблетки не ем, нашто от старости лечиться. Врачиха говорит, нельзя расстраиваться, а как тут спокойной-то быть? Отдали дом-от, отдали...»
Чтоб не выдать себя, Вера старалась не всхлипывать и с силой закусывала угол одеяла. Первый раз в своей жизни она плакала не из-за плохой оценки или некупленной игрушки, а из-за горя другого человека, человека родного и любимого. Она всегда знала, что бабушка её любит, но никогда не задумывалась: а бабушка-то знает про любовь внучки к ней? Ответ был очевиден, и от этого плакалось ещё сильнее. Откуда бабушке было знать, если Вера никогда ей об этом не говорила, да и вообще в последнее время редко разговаривала. И если бы она не проснулась ночью, то никогда бы не узнала, как плохо сейчас бабушке, как одиноко ей в их семье, если даже не с кем поговорить кроме умершего деда.
Баба Надя уснула только на рассвете, подложив, как маленькая, кулачок под щёку. Вера давно не видела бабушку без платка, а теперь, увидев, поразилась: баба Надя была совсем седой. От вновь накатившей жалости опять защипало глаза, но Вера приказала себе: хватит! За эту бессонную ночь она уже придумала, что нужно сделать, чтоб бабушка больше не плакала по ночам и не переживала за дом. Вера ещё раз прокрутила в голове свой план, всё выходило просто замечательно, и тоже уснула.
Где лежат деньги, вырученные от продажи дома, Вера знала, все деньги мать всегда прятала в свой ящик с бельём. Зачем родители продали дом, Вера тоже знала, и дело тут было не только в болезни бабушки и нехватке времени на деревню. Через месяц приходил из армии старший брат Антон, а, провожая его на службу, подвыпивший отец дал обещание купить к возвращению сына мотоцикл. В каждом письме Антон обязательно спрашивал про подарок, а отец, не накопивший за год службы сына и трети денег, отшучивался – погоди, мол, приедешь и сам увидишь. Во время последнего кризиса, которые всегда случаются регулярно, но неожиданно, отца не сократили, но зарплату урезали почти вдвое, и по вечерам они с матерью шёпотом совещались на кухне, где взять денег на мотоцикл. Занять было особо не у кого, брать в кредит рискованно, вдруг не сегодня-завтра всё-таки сократят, и по всему получалось, что лучшим выходом была продажа дома. Денег тогда хватило бы и на мотоцикл, и на бензин, и на обновки для сына.
На следующий день Вера проснулась только перед обедом от телефонного звонка.
– Верочкин, – долетел до неё из трубки радостный голос отца, – мать придёт на обед, так передай, что на завтра меня отпустили.
– Куда отпустили? – не поняла спросонья Вера.
– Ты чё, соня, только встала? – догадался отец,– опять всю ночь эсэмэски писала? Хоть бы на каникулах выспалась! Отпустили, – начал медленно повторять он, – пусть мать тоже на работе отпросится, поедем завтра мотор Антохе покупать.
– Завтра? – окончательно проснулась от такой новости Вера, – куда?
– В райцентр, в новый магазин, – так же медленно проговорил отец и, дурачась, зачастил голосом диктора из рекламы, – мотоциклы, мотороллеры, газонокосилки, бытовая техника, рассрочка, кредит...
В райцентр Вере надо было попасть раньше родителей, и пришедшая на обед мать застала её лихорадочно одевающейся и куда-то торопящейся, но не придала этому значения, дочь вечно куда-то опаздывала. Вера на ходу передала ей слова отца, сказала, что убегает к девчонкам, ещё раз проверила содержимое своей сумочки и выскочила в подъезд.
– Веронька! – бросился ей вслед бабушкин голос. Вера так торопилась, что даже не заметила: бабушка сидела на лавочке у подъезда с соседкой бабой Лидой.
– Бабуль! – подбежала к ней Вера, – ты у меня самая-самая! Я так тебя люблю, ты даже не знаешь – как...
Она чмокнула оторопевшую бабушку в щёку и побежала в сторону вокзала, прикидывая, успеет на электричку или нет.
В районном городке Вера бывала нечасто, но дом, где жил покупатель, нашла сразу. Она была у него с родителями, когда те хлопотали с продажей дома, и запомнила, что покупатель жил в недавно построенной пятиэтажке в пятнадцати минутах ходьбы от вокзала. Мужчина был приветливым и гостеприимным, но в этих приветливости и гостеприимности сквозило какое-то превосходство над ними. «Я успешнее, я удачливее, я богаче», – кричал весь облик нового владельца бабушкиного дома. Перед тем, как напоить их чаем, мужчина провёл экскурсию по квартире, надеясь произвести впечатление, и ему это удалось: трёхкомнатная квартира поражала, такое, действительно, только в фильмах увидишь. Оставалось непонятным, зачем, имея такое шикарное жильё, покупать дом в заброшенной деревне, но покупатель сам объяснил это за чаем. «Я ведь тоже из деревни. Да-да, деревенский, – подтвердил он, заметив удивление родителей, – через всё прошёл, всего сам добился. Сейчас вот в городской администрации (на какой должности, Вера не поняла, но, судя по аханью матери, немаленькой), а в деревню тянет, так тянет!.. Я уж и участок взял, и дом построил, кирпичный, правда, и небольшой (многозначительная пауза), всего два этажа. Так нет, всё равно к настоящей деревне тянет! К покою, к тишине... Дома вот тоже вроде бы тишина – седьмой год в разводе, сын уже взрослый и живёт отдельно, но не то. Соседи, машины...»
Мужчина Вере совсем не понравился, правильно сказала про него бабушка: ненастоящий. Баба Надя видела его всего один раз, но выводы сделала верные. «Ненастоящий какой-то, – поделилась она тогда с внучкой, – совести у таких совсем нету. Соврёт и не покраснеет, а за деньги, поди, матерь родную продаст».
Всю дорогу Вера боялась, что покупателя не окажется дома, но он сам открыл дверь и совсем не удивился, увидев её на пороге. Широким жестом предложил зайти в квартиру, но Вера решила разговаривать с ним на площадке. Как зовут мужчину, она забыла и, поздоровавшись, сразу перешла к делу.
– Вы купили дом у моей бабушки, – заторопилась она, – а бабушка не хотела его продавать. Это всё родители придумали, потому что на мотоцикл Антону деньги нужны. Но это же всё неправильно, понимаете? И бабушка всё время плачет. Отдайте дом обратно, я вас очень прошу!
– Подожди, девочка, – перебил мужчина, начиная узнавать её. – Я купил дом, который твоя бабушка продавать не хотела, правильно? Но я же не знал об этом, это, во-первых. А во-вторых, как же я могу отдать, если я его купил и по закону он теперь принадлежит мне?
– Вот, – порывшись в сумочке, протянула Вера мужчине небольшой свёрток. – Здесь все деньги, их ещё не успели потратить. Пересчитайте, если не верите.
С минуту мужчина удивлённо разглядывал Веру, и в его глазах явно читалось: вот это номер! Потом он взял деньги и начал неторопливо и аккуратно их пересчитывать, шевеля при этом губами.
– Всё правильно, девочка, потратить их ещё не успели, – сказал он, закончив считать. – А кто тебя ко мне послал? Мама? Папа? Бабушка? Они знают, что ты здесь?
– Никто не знает, – призналась Вера, – я сама всё это придумала, потому что бабушку жалко. Знаете, как она обрадуется, когда я ей обо всём расскажу! Сразу в деревню засобирается, и я вместе с ней, как раньше. Прямо завтра поедем!
– Конечно, конечно, – расплылся в фальшивой улыбке мужчина, пряча деньги в кармане домашнего халата, – завтра и поезжайте! Привет бабушке! – крикнул он вслед Вере, сбегающей вниз по лестнице...
– Куда ты их засунула, куда? – орал зять, в бешенстве раскидывая одежду из бельевого шкафа. Диван, кресла, палас, журнальный столик – всё было покрыто разноцветным ковром из платьев, футболок, рубах, свитеров.
– Да здесь они были, с краю положила и никуда больше не убирала, – бледная Татьяна трясущимися руками выдвинула ящик со своим бельём, которое тут же присоединилось к остальному, уже разбросанному по комнате.
– Где?! – снова закричал зять, тряся пустым ящиком, – от кого прячешь-то всё? Прячешь-то от кого?..
…Когда зять закричал про деньги, баба Надя поняла всё сразу. «Веронька, Веронька, – мысленно разговаривала она с внучкой, – чё наделала-то! Попроси по-хорошему – неужто бы отказали?» И тут же сама себе отвечала: отказали бы. Ссылаясь на постоянную нехватку денег, родители всё время что-то не покупали Вере: новый телефон, роликовые коньки, одежду. Баба Надя честно отдавала дочери всю пенсию, а потом, слушая внучкины просьбы, говорила Татьяне: «Ты уж купи че-нибудь Вероньке с моих-то денег». Но всякий раз оказывалось, что её деньги уже на что-то потрачены: на оплату квартиры, на продукты, на лекарства, велика ли была пенсия? Вера не обижалась на родителей, а украдкой плача в своей комнате, никак не могла понять, почему в жизни всё так несправедливо? Почему Юльку из их класса – тощую некрасивую двоечницу – родители одевают в лучшую одежду, постоянно суют деньги на сладости и игрушки, а летом возят на море? А Вера – симпатяга и отличница – конфеты видит не каждый день, а море – только на картинках.
Баба Надя снова вспомнила, как Вера выскакивала из подъезда и так куда-то торопилась, что даже не заметила бабушку. Вспомнила внучкины слова: «Бабуля! Ты у меня самая-самая! Я так тебя люблю!» Баба Надя обеими руками вцепилась в спинку кровати: «Не бойся, дитятко, ничё бабка не скажет! Покупай чё хочешь, твои это денежки. Дом-то нам с тобой только и нужен был, никто его больше не любил: ни мамка, ни папка, ни Антошка, ни дядьки твои. Будут допытываться, признаюсь, что я взяла, пусть хоть чё тогда со мной делают». Дочь с зятем ни разу ничем не обидели бабу Надю, но сейчас она испуганно ждала, что зять ворвётся к ней в комнату и начнёт выкидывать одежду из её шкафа, крича про деньги. Она сидела и ждала, чувствуя, как громко начинает колотиться сердце, так громко, что она даже слышит этот стук, а зять всё не шёл, всё кричал в большой комнате. И когда послышались, наконец, его шаги, баба Надя набрала полную грудь воздуха, чтоб сразу сказать: «Деньги-то я взяла», – но выдохнуть этот воздух уже не смогла. Что-то острое и горячее с размаху вонзилось в её громко стучащее сердце, и баба Надя стала вдруг оседать на пол, пытаясь ещё удержаться за спинку кровати.
А зять пробежал мимо её комнаты на кухню, долго пытался закурить, ломая спички одну за другой. Покурил у форточки, стряхивая пепел прямо на пол, потом прямо из носика выпил полчайника воды и снова направился к плачущей жене. Прошёл мимо комнаты тёщи, но зачем-то вернулся, а заглянув к ней, тут же закричал: «Та-а-нь!» Но ни склонившегося над ней зятя, ни прибежавшей дочери баба Надя уже не видела...
…Вера от нетерпения приплясывала на платформе – электричка опаздывала на целых двадцать минут, а ей так хотелось поскорее попасть домой и рассказать обо всём бабушке. И в ожидании электрички, и уже в вагоне Вера представляла себе, как обрадуется бабушка, как засуетится, собираясь в деревню, как просияет, узнав, что Вера тоже поедет с ней на всё лето. Вера почему-то была уверена, что, если бы прошлым летом она была с бабушкой, та не свалилась бы на грядках и у родителей не было бы причины затеять всю эту продажу. «Ладно, – тут же успокаивала она себя, – всё ведь получилось, и дом опять наш. Антона, правда, жалко, только бабушку – ещё сильнее». Про то, что расстроятся родители, почему-то совсем не думалось, про то, что ей от них достанется – тоже.
Вере казалось, что электричка идёт слишком медленно и подолгу стоит на каждой станции. Выскакивая из вагона, она с облегчением вздохнула: наконец-то приехала, хотя ехать пришлось всего полчаса. От вокзала она почти бежала, так хотелось поскорее попасть домой, и на ходу придумывала, как начать разговор с бабушкой. Можно издалека, например: «А ты бы обрадовалась, если бы дом опять стал твоим?» Можно сразу: «Собирайся в деревню!»
Сокращая путь до дома, Вера побежала через небольшой лесок и, увидев прямо у дороги созревшую землянику, сразу же вспомнила, что бабушка любит эту ягоду. Аккуратно срывая веточки, она с улыбкой вспоминала, как они ходили за ней в лес за деревней. Вера тогда была маленькой, ягоды срывать не умела и давила их в своих ладошках, а потом старательно слизывала с них красную сладкую мякоть. Бабушка с улыбкой наблюдала за ней, быстро наполняя свой бидончик. Когда они возвращались домой, этот бидончик был почти пуст: по дороге Вера незаметно съедала всю землянику. «Вот и ладно, дитятко, – гладила её по голове бабушка, – ягодки полезной поела, так и болеть зимой меньше будешь».
Вера придирчиво оглядела свой земляничный букетик – получилось очень красиво: зелёные листья, белые цветочки и алые ягоды. И, спеша обрадовать бабушку, она опять побежала домой, ещё ни о чём не зная...
