Версия для слабовидящихЭссе. Надежда ПЕРМИНОВА
Надежда Ильинична Перминова одной из первых вятских писателей получила Всероссийскую литературную премию имени Николая Алексеевича Заболоцкого. И популярную серию книг «Антология вятской литературы» открывал том её произведений. Эти и другие проекты, в начале славных дел которых она принимала участие, с её легкой руки состоялись, получили своё развитие. Внушителен список лауреатов премии имени Н. А. Заболоцкого, «Антология вятской литературы» насчитывает уже более двадцати томов. А есть ещё Энциклопедия земли Вятской, в редакционной коллегии которой Надежда Ильинична с самого зарождения этого издания. Есть литературный клуб «Молодость», в руководстве которым также проявился дар открытий поэтессы и прозаика. А нынче, уже в жанре эссе, она открывает для нас судьбы писателей и книг, о которых мы так мало знаем…
Грин и Ассоль
Как-то на маленьком полустанке, сидя на крыльце станционного домика, утопающего в августовских зарослях, мы коротали время до вечерней электрички с миловидной романтичной женщиной, новоиспечённым кандидатом биологических наук Линой Скрябиной. Я возвращалась в город после грибной охоты, она из своей летней лаборатории – охотничьей избушки, где два дня назад столкнулась на малиннике нос к носу с медведем…
По привычке, я расспрашивала свою попутчицу о её необычной, на мой взгляд, профессии. И в разговоре возник Московский университет и имя писателя Александра Грина. МГУ помог осуществить мечту стать ботаником, а любимый писатель Александр Грин выбрать место работы. Захотелось именно туда, где он родился и рос. Вот так, порой невзначай, опосредовано и можно узнать о влиянии писателей на человеческую душу и судьбу. А сколько их, какие тысячи затронуты гриновским ветром надежд!
Это были семидесятые годы, когда московские центральные издательства, отдавая должное таланту писателя, начали тиражировать его книги. Когда в годы подъёма целины и строительства сибирских ГЭС, как ни странно, романтика гриновских книг оказалась созвучной порывам молодых душ. Но в самом Кирове о нём говорили ещё робко и невнятно, только энтузиасты бились за его возвращение домой.
Наш разговор на полустанке был мне более чем понятен. И хотя меня в город на Вятке привёл иной, нежели Лину, случай, мы поселились на улице Энгельса, ныне снова Преображенской. Доподлинно известно: именно здесь, чуть ближе к реке, напротив дома, где в своё время жил другой неистовый мечтатель – подросток Костя Циолковский, проживал подросток Саша Гриневский. И хотя на здании была мемориальная доска, по недомыслию чиновников через десяток лет этот дом был снесён. Но память о нём осталась.
Походя мимо, я часто воображала мальчишескую обострённую одинокость двух мечтателей, пути которых в Вятке не могли пересечься. Если Костю моё воображение часто определяло на одну из вятских колоколен, понаблюдать за небом, то Саша Гриневский худой, как кузнечик, сидел у меня на высоком откосе над рекой. Полноводная, плавнотекучая Вятка несла на себе плоты, баржи и суда. Пароходы причаливали, выгружались товары, по сходням спешил разноцветный шумный люд, – наполненный настроением других городов и пространств. А над всем этим неслись, отражаясь в реке, низкие облака. И неслись его мысли, сплетаясь в желанную жизнь, а та, что оставалась в их небольшой городской квартирке, на нашей общей улице, словно бы уменьшалась и таяла.
Александр Грин, которого я знала по книгам, стал теперь частью моего воображения и жизни. Мир тесен. Оказалось, что у моего редактора на областном радио В. В. Салейникович сестра жила в городе Старый Крым, недалеко от домика Гринов, и потому она знала, что туда из лагеря вернулась и создаёт первый в то время музей вдова Александра Степановича Нина Николаевна, и что её не очень-то там жалуют. Так, оказывается, жива та, которой он посвятил подношение – свои «Алые паруса»! Та, которая, быть может, сама в чём-то Ассоль?!
В первый же свой полноценный отпуск в 1968 году мы поехали именно в Крым, где жил и умер Грин. Поселились мы на турбазе в Коктебеле, где неподалёку тогда ещё закрытым стоял знаменитый дом М. Волошина, а по набережной гуляли отдыхающие маститые советские писатели. Но не они будили наше молодое воображение. Нам надо было в Старый Крым.
И вот на экскурсионном автобусе, который шёл с заходом в домик Грина в поселении Старый Крым, мы прибыли к беленькой маленькой мазанке, утопающей, как всё вокруг, в пышных кронах плодовых деревьев.
Внутри домика было по-больничному бело: белые стены, в белом покрывале лежанка у окна, на которой умирал писатель. На стене висела его фотография, сделанная в последние дни жизни. Минимум мебели: письменный стол, на котором лампа, фотография, рукопись, книги. Простота, почти бедность. Молоденькая девушка провела экскурсию. Всё?!
Люди поспешили в автобус. Мы спросили о Нине Николаевне. Девушка ответила, что она не принимает. Но, значит, она была где-то рядом! Мы попросили сказать ей, что мы с Вятки, с родины Грина. Несколько человек из автобуса тоже остановились. Девушка ушла вглубь двора и вскоре из небольшой то ли летней кухни, то ли кладовой вышла седая полная, но статная женщина. Нам махнули рукой, и мы подошли.
О чём мы говорили? Конечно, это был общий разговор о том, как мы любим Грина, о том, что из его произведений читали. Она рассказала, что помогают ей создавать музей из их старого домика не государство, а только энтузиасты – поклонники таланта её мужа. Не преминули мы спросить, помнил ли он Вятку и не скучал ли по ней. «Вспоминал редко и с грустью – ответила она. – Тяжело ему там жилось».
И, увидев в руках у меня однотомник А. Грина «Белый шар», она протянула руку и, открыв, написала «На память о домике Александра Степановича Грина в гор. Старом Крыму. 31.VII. 1968 г. Н. Н. Грин».
Мы пригласили её побывать на Вятке. Она грустно, как на несмышлёнышей, посмотрела на нас.
Что мы знали в то время о трагической судьбе этой женщины, его вдовы, отсидевшей годы в сталинских лагерях и лишь много позднее полностью реабилитированной? Она стояла перед нами пожилая, седовласая, с мягкими чертами лица и выразительными глазами – интеллигентная женщина из «бывших», светлая старенькая кофточка свободно спадала на длинную до щиколоток юбку, на которой в нескольких местах сидели искусно пришитые лоскутные заплаты. Они больно царапнули меня, примагнитили взгляд: словно девочка Ассоль забыла переодеть свою юбку из далёкого и трудного детства.
Час назад, перед поездкой на экскурсию, нас не пускали в автобус из-за того, что мы надели шорты, специально сшитые для поездки к морю. Чтобы, как было сказано, не оскорблять таким, по тем временам фривольным нарядом, общественность. Мы, самоуверенные в своей мелочной правоте, всё же ради поездки переоделись. Но чувство несправедливости родило в нас протест, и потому ехали мы сюда дерзкие, возбуждённые несправедливостью и ханжеством, а теперь стояли притихшие и растерявшиеся от неожиданного контраста жизни бедной, гордой и созидательной вопреки всему.
Это был зримый урок, который преподала сама жизнь. Праздник гриновских книг, где добро прорастает над злом, где по желанию можно летать и бежать по волне, где чудесное ждёт тебя за любым поворотом, где красивые чувства и благородные поступки преображают людей, стал после этой поездки прочитываться вполне реально и трагично как забота писателя о бедах и страстях людей, их мужестве в достижении радостей, желании писателя усовершенствовать и облагородить душу человека.
Гриновский придуманный мир, в который входишь легко и обживаешься там с интересом, действует, как прививка. Особенно смолоду. Потому что выйдя из него, уже навсегда остаёшься с разбуженным воображением, и оно будет в самых неожиданных ситуациях спасать от страхов и безысходности. И манить в наступающем завтра радостью ожидания.
Дворянин и беглый рядовой, владелец придуманой литературной приморской страны с городами и портами и этой крошечной татарской мазанки – его убежища последних лет, писатель из северной Вятки Александр Степанович Грин подарил юной Ассоль не только ожидаемое счастье, но и дал великое мужество в испытаниях жизни. Этот маленький музей, воссозданный Ниной Николаевной, словно открыл крепкий запор. Рядом в Феодосии, где в берег бьют волны и пристают к причалу корабли, возник Феодосийский музей имени А. Грина. И в Вятке писатели и общественность пробили идею Дома-музея – по сути, музея детства Саши Гриневского, музея времени, когда вызревает в человеке, пусть неосознанно, самое главное – его предназначение.
Тихий подвиг
Частенько я прохожу мимо нашей православной гимназии, поскольку живу в этом районе, посещаю любовно восстановленный храм святой Екатерины. И невольно глядя на выбегающих из дверей ребят, слыша их задорные высокие голоса, представляю жизнь нашей первоначальной Вятской женской Мариинской гимназии. И порой кажется, что претерпевшее непростые времена и перестройку здание почти не изменило самих её обитателей – школьников. Здесь другое учебное наполнение, но ребячьи страсти почти те же. И этому есть объяснение: книга «Из далёкого прошлого», заботливо изданная в 1999 году в Калуге. А если точнее, повесть «Из дальних лет», которую написала более века назад воспитанница этой гимназии Катя Спицына, впоследствии Екатерина Андреевна Ждан (Спицына).
В этом повествовании жизнь девочки и её семьи в Вятке во второй половине ХIХ века. Старший брат Саша, впоследствии знаменитый историк и археолог А. А. Спицын, кумир Кати. Её игры, дружбы, разочарования, отношение к учёбе, взросление и ощущение времени. Всё ярко, точно, психологически выверено, чарует и уводит в атмосферу девчоночьей школьной жизни. Всё встаёт перед глазами, хотя бы этот значимый для Вятки эпизод:
«Во время подоспевших экзаменов нашу гимназию посетило одно высшее начальствующее лицо, а именно – министр народного просвещения, умерший нынешним летом граф Толстой, который объезжал тогда ревизовать многие губернии, в том числе и нашу...
...Наконец, в коридоре послышался топот, дверь широко распахнулась, и министр вошёл и уселся впереди, на приготовленное для него место. Мы чинно встали и стояли до тех пор, пока министр не приказал нам сесть на свои места.
Коркин (учитель) вытянулся в струнку, нервно оперся на кафедру и, не садясь на место и не глядя в журнал, громко вызвал меня:
– Редактор! Скажите мне стихотворение, которое вам задано наизусть!
‘‘С какой стати он конфузит меня, да ещё перед министром?’’ – подумала я и решила не вставать.
Произошло неловкое молчание. Директор и начальница с недоумением смотрели на Коркина. Он сильно смешался, потому что вызвал меня так не с намерением, а просто по привычке.
– Что же не отвечает госпожа Редакторова? – спросил министр, голос его звучал мягко и симпатично.
– Её нет сегодня! – нашлась кстати классная дама.
– Да, да, я и забыл! – обрадовался Коркин. – Госпожа Леонтьева, потрудитесь прочесть мне стихотворение.
Я встала.
Как это ни странным покажется, но я не чувствовала никакого смущения перед министром. Вероятно, судя по общему тревожному настроению, я ожидала видеть в министре человека, страшного по виду; а этот не очень старый ещё, обыкновенный человек даже очень мне понравился. Я чувствовала себя превосходно, когда своим тоненьким и громким голоском декламировала некрасовского ‘‘Генерала Топтыгина’’...
Собственно говоря, нам было задано совсем другое стихотворение; но это мне всегда очень нравилось и теперь непременно хотелось прочесть его перед министром. Коркин, видя как я увлекаюсь и читаю правильно, хорошо, живо и с выражением, не остановил меня. Но только подруги мои еле сдерживались от смеха, когда я изображала испуг станционного смотрителя, сослепу принявшего обыкновенного медведя, да еще с железным кольцом в губе, за важного генерала, но даже сам граф Толстой, а за ним и начальница, и директор, и даже сам Коркин начали улыбаться.
– Ты славно декламируешь! – сказал мне министр. – Но так ли же хорошо учишься и по другим предметам?
– Спросите и из других, Ваше Сиятельство!
– Хорошо, спросим. Иди-ка к карте Европы.
Я без всякого стеснения подбежала к карте. Все смотрели на меня с изумлением.
– Мы с тобой отправимся путешествовать по России, – шутливо сказал граф, вставая с места и подходя к карте.
– Поедем! – согласилась я.
– Нам надо из Астрахани доехать до Петербурга...
– Это далеко, Ваше Сиятельство.
– Ничего, успеем. Покажи мне, где находится Петербург, где Астрахань.
Я показала.
– А теперь расскажи, по каким рекам мы с тобой должны ехать, чтоб их Астрахани перебраться в Петербург водным путём?
– Сначала надо от устья Волги, впадающей в Каспийское море, от того места, где лежит Астрахань, подняться вверх по течению и проехать всю Волгу. Потом...
– Погоди! А скажи мне, какие большие реки-притоки впадают в Волгу?
– По левому берегу в Волгу впадают Кама с Вяткой, Чусовой и Белой... потом Ветлуга, Унжа, Молога, Тверца... по правому.
– Хорошо. А какие губернские города нам встретятся по дороге?
– Саратов... Самара... Симбирск... указала я палочкой маленькие кружочки на карте, – потом Казань... это где Сумбекина башня находится. Казань ведь прежде не русский город был...
...Долго еще рассуждали мы с министром, его забавляла смешная фигурка маленькой девочки, которая разболталась, совершенно забыв с кем болтает; он совсем развеселился... Наконец, мы пробрались по рекам и до Петербурга.
– Говорят, что вы много городов повидали, расскажите нам, пожалуйста.
– После, – сказал министр, еле сдерживая смех.
Через несколько минут, спросив ещё двух-трёх девочек, министр вышел из класса.
...Коркин был очень доволен результатом своего урока и вместо занятий начал шутить с нами.
– А ты молодец у меня, Редактор!
Я вспыхнула.
– Александр Фёдорович, почему вы меня обижаете? Зачем вы меня сконфузили при министре?
И напрасно я это сказала ему, потому что он так поднял меня на смех, что я не знала, куда деваться от досады.
После класса я созвала своих сотрудниц по журналу и горячо доказывала им, что следует пожаловаться на Коркина министру, а то нам от Александра Фёдоровича совсем житья нет; министр добрый, наверно, заступиться за нас...»
Как вы поняли, речь идёт о создании гимназистками школьного журнала, а Редактор – Катя, будущая писательница, делает свои первые шаги в литературном творчестве.
Но здесь я снова прервусь и отправлюсь в перестроечные времена конца уже ХХ века. После рухнувшего железного занавеса в Москве проходили международные фестивали, форумы, съезды. На один из которых, «Встреча соотечественников», пригласили и меня как автора повести о восточной эмиграции «Прощёное воскресенье». Представили меня как писательницу из Вятки, поскольку звучание современного названия города было бы гостям непонятно. Сразу в перерыв ко мне подошла крупная энергичная женщина и, обняв меня, сказала «Вот Вас-то мне и надо! Моя бабушка была из Вятки. Она была писательница. Но Вы, я думаю, не знаете об этом». Я не знала, как не знал в то время об этом никто в нашем городе.
Через три месяца Татьяна Васильевна Пищикова, бывший инженер-энергетик одного из калужских НИИ, была у меня дома, чтобы поработать в нашем замечательном архиве. Приехала она с тросточкой, ходила осторожно, поскольку, выйдя на пенсию, решилась на сложную операцию по замене коленных чашечек. Эта была одна из первых подобных операции в стране, срок службы протезов был ограничен. Потому Татьяне Васильевне необходимо было спешить, чтобы воскресить из забытья свою бабушку Екатерину.
Катя Спицына, как мы поняли, начала писать ещё в гимназии, после уехала в Петербург и поступила учиться на Высшие женские Бестужевские курсы. В это время она активно занималась творчеством и печаталась, как после выяснила внучка, довольно широко. В этом её поддерживал старший брат Александр Андреевич. Там же она вышла замуж за студента Петербургского университета Артемия Ждан и после уехала к нему на родину под Могилёв. Семья была не богата, росло трое детей, писалось мало, но всё же писалось и печаталось. Но случилось нездоровье. Екатерина Андреевна умерла в 37 лет.
Одна из её дочерей, Татьяна Артемьевна училась в Москве, вышла замуж за инженера и после революции семья эмигрировала в Китай, обосновались в Харбине. Именно здесь мама читала наизусть и пересказывала бабушкину прозу маленькой Тане. Таня окончила в Харбине Политехнический институт, и после смерти Сталина они, как и большинство эмигрантов, вернулись на родину, которая тогда называлась Советский Союз. Татьяна Васильевна как талантливый инженер была востребована и даже сделала карьеру. Но мечта мамы найти архив бабушки стала её мечтой, хотя была невыполнима. Архив Екатерины Андреевны после смерти был передан брату Александру в Петербург, но во время войны сгорел при бомбёжке.
Тайну открыли архивы. В Ленинградском областном архиве в отчёте Бестужевских курсов за 1896 год было коротко сказано о литературных работах Е. Спициной, а в 1903-м описана более полная библиография. Это была несказанная радость. И Татьяна Васильевна стала профессиональным исследователем, работая годами в архивах Ленинграда, Москвы, Казани и вот теперь Вятки. Утрами я провожала её, осторожно идущую до троллейбуса на Театральной площади, чтобы ехать в архив. Мы стояли, глядя на окна школы № 22, и Татьяна Васильевна рассказывала мне о Катиных школьных подругах, которые стали прототипами героинь в повести. Их она обнаруживала в архивных материалах нашей Мариинской гимназии.
Она не только восстановила историю семьи по этой вятской линии, но после в других архивах собрала основные напечатанные произведения бабушки, в том числе и под псевдонимами. Итогом стала книга «Из далёкого прошлого». Так внучка вернула из небытия русскую детскую писательницу Екатерину Ждан (Спицыну), первую детскую писательницу Вятки. В этом томе, кроме повести, напечатаны её стихи, рассказы, сказки, очерки, в том числе созданные на вятском материале, и... письма великому Л. Н. Толстому и А. Ф. Кони, с которыми она переписывалась в последние годы жизни.
Срок протезов кончился, как и предполагали. Уже сидя в кресле, с помощью компьютера работая с архивами, Татьяна Васильевна создала ещё несколько книг: по родословной отца и о деятелях культуры Харбинского зарубежья. Эта незаурядная женщина совершила свой тихий подвиг во имя своего рода и нашей с вами истории. Свою главную книгу «Из далёкого прошлого», на которую положила столько лет, Татьяна Васильевна прислала не только мне, но и в областные библиотеки и в школу № 22. Ждала отклика. Он, к сожалению и недоумению, так и не последовал. Быть может, потому, что в её текстах Бог, и Святое Евангелие, и православные праздники.
Но давно кончились безбожные времена. И книга должна прийти к ребятам, потому что она о детстве. О детстве прадедов наших, на плечах которых и христианских устоях мы строим будущее.
И ещё очень бы хотелось, чтобы рядом с такими историческими зданиями нашего города, как православная гимназия, была размещена информация, на витринах или рекламных столбах, об истории этого строения, о незаурядных людях, вышедших из его стен, о педагогах, которые помогли им сформироваться. История может быть не только в музеях, она должна жить на наших улицах.
Харбинец
Лет тому... пожалуй, около тридцати назад, собирала я в архивах и печатных изданиях материалы о наших вятских ремёслах: какие были, почему там или сям возникали, кто придумывал или откуда заимствовали образцы. Дело это увлекательное, поскольку сообщения эти чаще попадались в отчётах или в сообщениях с выставок, но порой оказывались и там, где не ожидал.
Потому оказался передо мной на письменном столе толстый добротно переплетённый в льняную синюю в горошек ткань фолиант «Крестьянское хозяйство в России», том 1. «Нечерноземная полоса Европейской России». Выпущено это издание было департаментом земледелия в Петрограде в 1915 году. И не просто так, а в память Трёхсотлетия Дома Романовых. В него вошли описания хозяйств, удостоенных премий. То есть лучших, образцовых в начале ХХ-го века. И не только книга эта, – напечатанная на прекрасной бумаге и с качественными чёрно-белыми фотографиями! – внушала уважение, но и жизнь крестьянских хозяйств: на снимках запечатлены добротные опрятные дома разной архитектуры в зависимости от местности и особенности уклада, хозяйственные постройки и «машинный парк» – сеялки, плуги, жатки, сенокосилки и прочий необходимый инвентарь, брички и телеги, породистый скот – коровы, свиньи, овцы, кони. И сами крестьяне, как правило большие многодетные семьи, где и старики и взрослые, – крепкие мужики с бабами и серьёзная ребятня. Вот она – дореволюционная Россия, крестьянская пашня, набиравшая силу. Большинство очерков были подготовлены земскими статистами – в них и таблицы, где севооборты, и сорта растений, и породы скота, прибыль и расходы. Особенно зацепил взгляд снимок хозяина одного из крестьянств, обнимающего кочан капусты величиной... от подбородка до колен.
Просмотрев книгу, я поняла, что моими любимыми ремёслами на её страницах не пахнет. Но не закрыла. И вы поймете почему.
Раздел «Приуральские губернии» в начале книги открывала Вятская губерния. Четыре наших крестьянских хозяйства получили премии, немалые по тем временам, от департамента земледелия. Из Нолинского, Елабужского и двое из Малмыжского уезда. Премию в 300 рублей и честь быть занесённым в эту книгу почёта удостоился крестьянин из деревни Малые Бураши Малмыжского уезда Никифор Маркович Штин.
Если описание крестьянских хозяйств в книге было составлено как бы по образцу, это же в корне отличалось. Кто-то, должно быть из вятских статистов, явно симпатизируя Никифору Марковичу, написал о нём замечательный очерк, без таблиц и графиков, но подробный.
Так каким же он был, крестьянин из Бурашей?
«Семейство Штина состоит, кроме самого, из его отца, матери, жены, четырёх сыновей и четырёх дочерей. Сам он имеет от роду 40 лет. В настоящее время в его распоряжении имеется 3 с половиной надела земли, площадью до 37 десятин.
До 1908 года хозяйство его от хозяйств его соседей почти ничем не отличалось, разве лишь тем, что он имел жатку, молотилку и однокорпусный плуг, да общий интерес к улучшению своего хозяйства. Чтобы улучшить его, требовались значительные средства, а Штин их не имел. Чтобы ‘‘собрать денег’’ он решил побывать в Сибири и Манчжурии, где и прожил почти четыре года на заработках. За это время, ведя трудовой образ жизни и будучи трезвым, он сумел нажить себе денег и вернулся домой, чтобы заняться хозяйством. Дома он хозяйство застал ещё в худшем виде, чем его оставил и стал раздумывать над тем, как его привести в хорошее состояние».
Эти два слова: «Сибирь и Манчжурия» – обострили моё внимание. Особенно Манчжурия – район Северного Китая с административным центром в городе Харбин. Там как раз шла великая стройка России – железная дорога к Тихому океану – КВЖД. И параллельно создавалась вся структура в полосе отчуждения – станции, водонапорные башни, депо, а главное – города, основанные на небольших китайских поселениях. В них возводились административные и жилые дома, школы, больницы, а позднее даже театры, институты, торговые дома, концессии. Всё это проектировалось и создавалось петербуржскими инженерами. Рабочие руки были крайне необходимы, на оплату не скупились. Вокруг была новейшая по тем временам техника, в том числе и сельскохозяйственная. Манчжурские чернозёмы давали русский хлеб – пшеницу. Уже тогда их распахивали забайкальские казаки.
На многое открылись глаза трудолюбивого и любознательного Никифора Марковича, главное – из этой поездки он привёз не только деньги, но желание жить по-другому. «С этой целью он стал бывать у агрономов и советоваться с разными сведущими людьми». Купил новую сеялку, молотилку, двухлемешный плуг, элитные семена овса и ржи. Заинтересовался садоводством и пчеловодством. Развёл плодовый сад из 200 яблонь и 600 ягодных кустов, который стал со временем образцовым и даже проводил экскурсии для желающих. Соседи долго не верили в садоводство, но со временем последовали его примеру. Его отец разводил пчёл, но и тут Никифор решил ввести новшества, съездил на курсы в Савали, заменил колодные ульи на рамочные и даже вывел новую породу пчел.
Теперь уже за опытом приезжали к нему в том числе и агрономы, которые заинтересовались его девятипольным севооборотом. Поскольку земля в деревне была общинной (общей), крестьяне не давали согласия. Но Штин своим авторитетом убедил соседей, и деревня перешла на многопольный севооборот с травосеянием. Земство по этому случаю бесплатно снабдило их семенами трав, и осенью они получили урожай. Ещё через год они уже сами продавали семена, изрядно на этом заработав. «Получив такие значительные средства, бурашевцы по примеру Штина стали заводить плуги, жатки, молотилки, сеялки». И сам Никифор Маркович обновил свой машинный парк.
В это же время он занимался и скотоводством, завёл новую черкасскую породу овец, свиней йоркширской породы и хороших молочных коров швицкой породы. Имея в достатке молока, устроил маслодельный завод.
Община начала сеять лён. «Штин взял на себя почин устроить пруд для мочки льна... Таким образом, этот крестьянин улучшает не одну какую-либо отрасль сельского хозяйства, а всё хозяйство в целом... он этим оказывает весьма значительное влияние на окружающее население».
Не только сам, но и вся его семья трудились слаженно, внедряя все новшества того времени. Он неустанно занимается самообразованием, посещает сельскохозяйственные курсы, которые устраивают в уезде, берёт слово сам, чтобы поделиться опытом, отправляет на курсы сыновей. Старший из них, пройдя обучение по скотоводству, уехал учиться в Бельгию. Откуда писал для крестьян интересные поучительные письма. В хозяйстве Штиных его заменил средний брат, увлечённо продвигая идеи брата. «Он сам ухаживает за скотом, доит коров и вырабатывает масло».
Напоминаю, что в это время Никифору Марковичу всего 40 лет. Он полон энергии и замыслов. Но, как пишет автор, «...его жизнь в настоящее время всё же не удовлетворяет, главным образом положение хозяйства в общине, где он чувствует себя в некоторой степени связанным и зависимым от общества, которое мешает иногда вводить те или иные улучшения. Чтобы не испытывать этого, он порешил выйти из общины и взять землю на отруб. И надо верить, что он, при его энергии и настойчивости, сумеет этого достигнуть и создать в конце концов действительно образцовое хозяйство не только для округи, но и для губернии».
Для сведения: отруб – участок земли, выделявшийся в 1906–1916 годах в личную собственность крестьянину при выходе его из общины. Понимаю и всецело разделяю желание Штина. Но и с большим ужасом вижу с высоты прожитого века, во что это ему обошлось. Через несколько лет отруб произошёл в буквальном значении слова – отрубить. Очередное нашествие, на этот раз орды большевиков, прокатилось по русской земле и беспощадно порушилось, отрубилось то, что бурно восходило в новом тогда ХХ веке. Не думаю, что Никифор Маркович, мечты и чаяния которого были отрублены, преподнёс своё взлелеянное хозяйство на серебряном блюдечке комиссару с наганом.
Герой случайно прочитанного очерка, вятский крестьянин поселился в потаённом уголке сердца. Думала, вот занесут пути-дороги в яблочный край – Малмыж, доберусь до Малых Бурашей. Может кто-то и помнит. Но время быстротечно, дорога в один из отдалённых от железной дороги районов не случилась. И желание призабылось.
Несколько лет назад коллега пригласил меня на презентацию своей книги. Книги необычной, посвящённой этнографии южных районов вятской земли. Этнограф по образованию, он собирал основной материал там, где родился, в малмыжских деревнях. Это были воспоминания в большинстве своём пожилых женщин, помнящих обряды своих дедов-прадедов, кухню, утварь, песни, легенды. И вдруг этнограф сказал, что были среди детских песенок и завозные. И зачитал:
Паровоз по рельсам мчится,
на пути котёнок спит.
Паровоз остановился
и котёнку говорит:
«Ты котёнок, ты котёнок,
очищай машине путь!»
А котёнок отвечает:
«Сам проедешь как-нибудь».
ХА! – прокричала я про себя. Это же песня моего детства, песня ребятни железнодорожного города в далёком Китае. Мне хотелось продолжить песню, концовку которой выступающий не знал. Но перебивать было неудобно. Хотя внутри пропелось:
Паровоз остановился,
отдавил котёнку хвост.
А котёнок возмутился
и поцарапал паровоз!
Паровоз не удержался
и свалился под откос.
А котёнок рассмеялся
и стал зализывать свой хвост!
Заканчивая свой рассказ, коллега случайно обронил фразу: «До войны по деревням ходило много разного люда – инвалиды, монашки, слепцы, и странный человек харбинец, так его называли».
«Никифор!» – отозвалось в моей памяти.
«А что ещё о нём говорили?» – сразу уточнила я.
«Так женщина, которая рассказывала, была тогда маленькой девочкой. Запомнила только это странное имя».
Разволновавшись, не дожидаясь конца мероприятия, я вышла на улицу. Ведь я повстречала сейчас, пусть незримо, виртуально, старого знакомого. Кто ещё в Малмыже мог знать о таком далёком городе Харбине и даже называть себя его именем?! Как он выжил в коллективизацию? Куда попал он – кулак, по меркам того времени, – защищая свой дом и землю? В тюрьму и лагеря? Как избежал расстрела? Куда и как разметалась его большая семья? Не в ту ли вечную русскую каторгу – Сибирь? Не их ли искать вернулся он в родные края? Или просто хотел дожить свой век и лежать в родной земле...
Я шла в сумерках по весеннему городу и вспоминала когда-то прочитанное, жалела, что в книге не было фотографии, чтобы визуально помнить его. Всего-то несколько десятков лет прошло, когда я прочитала о нём, но вот уже не помнила фамилии. Пока не поравнялась с домом, где жила наш большой учёный Э. А. Штина. Штин! Конечно, Штин! Вятская особенная фамилия, записанная предками по говору: шти-щи. И он Никифор – Вятский, для Вятки, о Вятке.
Вскоре он мне привиделся или приснился. Иду я по старой деревенской улице мимо последнего дома. Напротив него на топтаной травке-муравке складированы брёвна, а на них сидят мужики, смолят табак. И среди них худой и костлявый старик в поношенной одежонке. Он поднял склонённую седую голову и посмотрел мне в глаза. Тем взглядом, когда говорят глазами. Не осуждая, а словно бы с иронией: ну что, забыла?
«Прости, я помню», – ответила я ему взглядом...
«Доброго здоровьица, сударыня!» – услышала я вослед.
Я снова отыскала старинный фолиант – книгу, переплетённую в льняную синюю набойку в горошек, из которой шили сарафаны и косоворотки наши прабабушки столетие назад.
Неужели она прочнее нашей памяти?!
