Версия для слабовидящих
|
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
|
||||||||||
|
Александр Гаррос, Алексей Евдокимов
СЕРАЯ СЛИЗЬ
К вопросу о детективах, которых я не люблю. Я уверенно заявляю, что это не детектив, хотя речь по сюжету идёт о серии убийств и их расследовании. Скорее, это о портрете поколения, переживающего мучительную трансформацию, превращающегося из позднеперестроечных советских людей в так называемый креативный класс. Сам термин «Серая слизь» — это один из сценариев конца света, когда технологии выходят из-под контроля и начинают пожирать всё вокруг. Книга получила много разноречивых, полярных оценок и многим не понравилась из-за необычной композиции, странного языка и поэтики. Я не могу сказать, что читала её с наслаждением, но, скажу честно — со странной радостью от узнавания и понимания описываемой лично пережитой эпохи, жестоко перерождающей многое из того, что казалось твердо незыблемым. Жизнь, люди, их отношения получили множественные жестокие переломы, плохо срастающиеся, больные, с неизвестным прогнозом. Больше всего мне понравилась проходящая через весь роман экспозиция героев — бывших друзей и приятелей Дениса (Дэна) Каманина. А в вашей жизни, дорогие друзья, разве не случалось такого? Куда уходили от нас те, кто казались смолоду прекрасными или, по крайней мере, понятными? Что стало с ними и со всеми нами? Куда подевались мы — чистые, открытые, бескомпромиссно верившие во что-то, готовые на многое ради дружбы, любви, ради своего сияющего, казалось, навсегда обретенного «Я»? И честный, хотя, временами, неприятный ответ. В нас самих — первопричина помутнения мира перед нашими глазами.
Цитаты: *** *** *** *** *** *** Кликуху ему в эру имантского панка придумал ФЭД, а Леха Соловец дал определение: «Карлсон, который живет без крыши». Что правда, то правда: сколько я знал Костяна (с глубокого детства), башня у него отсутствовала как понятие. К тому моменту, когда семилетний я пошел в 70-ю рижскую среднюю, Костя Решетников уже был ее легендой. Его беспрестанно оставляли на второй год, грозили переводом куда-то в интернат для неблагополучных, припечатывали в спецвыпусках школьного радио и вызывали к директору. Классе в пятом он даже умудрился быть публично (со срыванием галстука!) исключенным из пионеров — хотя в те времена всеобщего идеологического шатания на соответствие моральному облику юного ленинца клали с прибором даже ответственные инстанции. Истории о его хамстве учителям («Але, мы не на зоне!» — бросал он на экзамене в ответ на требование сесть прямее и перестать вертеть карандаш), завучам и самой Дине Петровне мы, троечники и прогульщики младших классов, рассказывали друг другу с той же интонацией, с какой крепостные, должно быть, поговаривали о развешиваемых Емелей Пугачевым на воротах имений помещиках. Естественно, все держали Решетникова за начинающего бандита («Они считают меня бандитом, издеваются над моим аппетитом, я не пользуюсь у них кредитом...») и прочили ему большое тюремное будущее. Но со временем выяснилось, что дело тут сложнее: в отличие, например, от ФЭДова одноклассника Руслана Бурлая, севшего в середине девяностых вместе с остальной бригадой Харитона (самый громкий мафиозный процесс за всю историю Второй республики, между прочим), никаких особенных криминальных задатков у Кости не было. Просто он искренне не въезжал в субординацию. В принципе. Напрочь. Костяныч вообще был хронически невосприимчив к порядкам, установлениям и условностям: всем без изъятий пунктам общественного договора, включая моду, вежливость и ПДД. Мы аккуратно буравили бритвой в джинсах параллельные прорезы и заботливо лохматили их края — Крэш ходил в одежде, протершейся до дыр естественным образом, меняя, допустим, обувь, лишь когда подошва отваливалась полностью. Мы ночевали где придется и урывали бабки как получится — но только Крэш мог месяцами жить на взломанных огородах, зарабатывая на «бодягу» сдачей в пункт приема цветметов оконных ручек, выкорчеванных там же в дачных домиках. За проезд в общественном транспорте он не заплатил, наверное, ни разу в жизни, отливал там, где его пробивало (в том числе посреди людной улицы), способен был на дне рождения приятеля громко вслух подивиться, имея в виду девушку новорожденного: «Ну и жаба!» (в мыслях при этом совершенно не держа кого то специально обижать!), а на просьбу прикурить со стороны четырех жлобов невозмутимо и в меланхолической даже тональности предложить им взять на клык. Разумеется, он дрался — всегда, везде, с кем угодно, невзирая на численность и кондиции противников. Причем сплошь и рядом успешно — во-первых, парень Костя был вполне здоровый, во вторых и в главных, не боялся ничего и никого и отбивался до конца, даже сбитый с ног: одолеть его можно было лишь безусловным нокаутом. Болевой порог у него был завышен, а инстинкта самосохранения не имелось, кажется, вовсе. На моих глазах он подошел к московскому менту, положил тому руки на погоны и сказал: «Ну че ты здесь торчишь? Пенсов гоняешь? Иди лучше бандитов ловить!» (мент —клянусь! — молча поглядев на Крэша, повернулся и пошел.Бандитов ловить, не иначе). И собственными ушами слышал я от безбашенного — от мэтра, магистра безбашенности! — ФЭДа: «С Крэшем квасить — себе дороже». Трудно сказать, что творилось у Кости в башке, — не нужно было специальных психиатрических познаний, чтобы понять: тараканы там водились, как выражается Ника, «крупненькие» и в количестве немалом, — но кем Крэш при всей своей антиобщественности не был ни в минимальной степени, так это имбецилом или агрессивным животным. У него, как я со временем убедился, вообще имелся стихийно, видимо (как и всё прочее), выработавшийся, но железный кодекс. Насколько были недоступны для Костяна отношения вертикальные — настолько же абсолютны горизонтальные. Для него существовала категория «своих»: чтобы попасть в нее, не требовалось ни усилий особых, ни заслуг, для исключения же из нее нужно было кинуть какую-то уже запредельно свинскую подляну. Но уж если ты в нее попадал, ты мог быть вполне уверен: Крэш сядет за тебя, буде это понадобится, хоть на перо, хоть на зону. [...] Черт его знает, чего он съел и выпил в тот раз. Видимо, и съел, и выпил — представимого качества и в достаточном количестве. Достаточном, чтобы, будучи в бессознательном состоянии, захлебнуться рвотными массами. Как, говорят, Джимми Хендрикс. Хотя даже до хендриксовских (моррисоновских, джоплиновских) двадцати семи он не дотянул нескольких лет«. Дмитрий Быков — о Гарросе
Татьяна Александрова, член клуба «Зелёная лампа» Отзывы к новости
|
|||||||||||
|
Назад | На главную
|
|||||||||||
Книгу эту мне порекомендовал прочесть А.Ю. Ветров, зять. И вообще мне, давно и преданно любящей творчество Анны Старобинец, грешно было обходить вниманием книги её мужа, к сожалению, уже покойного Александра Гарроса.
