Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
От Уитмена до Лоуэлла

Американские поэты в переводах Владимира Британишского
(М. Аграф, 2005)

Сознаюсь, что об американской поэзии я знала очень мало. Конечно, я не совсем чистый лист в этом отношении. И некоторые стихи Эдгара По знаю наизусть, и целую толстую тетрадь исписала стихами Уолта Уитмена в 20 лет. Еще несколько имен в голове… Но представить себе американскую поэзию как нечто целое – не могу, а жаль! Ведь прочитав сборник поэтических переводов Владимира Британишского из 12 американских авторов – самых ярких и знаменитых – я вижу, что многое из него – вполне родное, приятное, интересное, волнующее, а главное – очень новое, ни на что другое не похожее. Особый пафос, особая энергия американской поэзии явно являются ее отличительной чертой. Мне очень по душе свежесть метафор, дерзновенное устремление к философии, а еще, если честно – удивительный для человека другой культуры – взгляд на труд. Мне это нравится, честное слово!
Можно не говорить о трудолюбии, стойкости или оптимизме нации – достаточно почитать их поэтов.

Владимир Британишский был мне знаком как по переводам стихов (например, очень любимого мной Чеслава Милоша), так и по его по собственному творчеству. Несмотря на то, что я понимаю, что любой перевод, особенно перевод поэзии – никогда не совпадет с оригиналом полностью – его переводам я верю. Например, мне нетрудно было вспомнить стихи Уитмена в переводе Корнея Чуковского и сравнить их по стилю, духу – с переводами Британишского. У меня складывается ощущение единого целого, и целое это – Уитмен.

Несколько имен из этих 12 я уже не смогу забыть. Например, Уоллеса Стивенса, Джона Берримена и Карла Сэндберга – я точно буду искать и читать. Кроме них там были Стивен Крейн, эдвард эстлин каммингс (это не описка - он сам предпочитал называться с маленьких букв), Стерлинг Браун, Ленгстон Хьюз, Карл Рэкози, Карл Шапиро, Роберт Лоуэлл.


***

Уолт Уитмен – это один из символов Америки. На русский язык Уитмена начали переводить в начале ХХ век – К.Бальмонт и К.Чуковский. Переводы Чуковсккого Британишский считает лучшими и отказался переводить заново те стихи, которые были ранее переведены им.

Годы – зыбучий песок
Qutcksand years

Годы – зыбучий песок, влекущий меня в неизвестность,
Проваливаются планы, рушатся строки и фразы,
идеи смеются и ускользают.
Только главная моя тема, героическая неистовая душа,
не ускользает,
Наше Я не рухнет – ибо это есть истиннейшая идея, та,
что всего надежней.
От политики, от успехов, сражений, от жизни что
в конце концов остается?
Если видимости исчезают, что надежно, кроме
нашего Я?
1861-1862

Тки, Труженица Жизнь
Weave in, My Hardy Life

Тки, труженица жизнь,
Тки кропотливо плоть и дух солдата для грядущих битв,
Тки в жилах кровь, тки мышцы, как канаты, сознанье,
зренье тки,
Тки прочно и надежно, день и ночь, основу и уток,
тки без конца, тки неустанно
(Мы не знаем ни смысла, о Жизнь, ни конца,
ни цели не знаем, а быть может, и знать не должны,
Но мы знаем свой труд изо дня в день, ныне и впредь,
в грозящую окруженьем смерть, марш мира, вечный, как марш войны),
Для великих мирных кампаний тки такие же крепкие нити,
Мы не знаем, что и зачем, но тки, все время тки.
1865

Все ближе время
As the Time Draws Nigh

Все ближе время, все угрюмее сумрак,
Ужас того, что мне неизвестно, мрачит меня.

Я еще поброжу,
Я еще поезжу по этой стране, но не знаю, где и как долго,
Может быть, скоро, средь бела дня или ночью,
когда я пою, мой голос внезапно умолкнет.
О, книга! О, песни! или это и весь наш итог?
Или мы лишь приходим к началу себя? –
но и этого довольно, душа;
Душа, мы поистине были на свете – и этого довольно.
1860

***

Стивен Крейн, наряду с Уитменом, оказался предтечей того мощного потока (или потопа) свободного стиха, который ворвался в американскую поэзию в первой четверти ХХ века, обновил ее и сделал ее одной из ярчайших на свете.

There were many who went in huddled procession

Было великое множество двигавшихся толпою,
Не ведая куда;
Но, как бы там ни было, бедствие или победу
Они поделят на всех.

Был некто один, искавший новой дороги.
Он забрел в невероятные дебри,
И кончилось тем, что он так и погиб, один;
Но, говорят, он был храбр.
1895

«Think as I think» said a man

«Думай, как думаю я, - сказал человек, -
А иначе ты гнусная тварь;
Ты жаба».

Подумавши немного, я сказал:
«Пусть уж я буду жаба».

Once there was a man

Жил-был один человек –
Ох, до чего же мудрый!
В каждом напитке
Он обнаруживал горечь,
В каждом прикосновении
Видел ожог.
В конце концов он воскликнул:
«Нет ничего –
Ни жизни,
Ни радости,
Ни страданья, -
Есть только мнение,
А мнение пусть катится к черту».

«Have you ever made a just man?»

«Сотворил ли ты когда-нибудь праведника?»
«Я сотворил троих, - ответил Господь, -
Но двое успели с тех пор умереть,
А третий –
Прислушайся! Вот!
Слышишь? Это он падает замертво!»

A man said to the universe

Человек обратился к космосу:
«Сударь, я существую!»
«Однако же, - возразил ему космос, -
Этот факт не родил во мне
Чувства долга».

 

***

Карл Сэндберг стал одним из важнейших поэтов американского поэтического Возрождения 1910-хгодов. Разговорный язык. Урбанизм и своеобразный «конструктивизм», «индустриальная» поэзия.

Дым и сталь (фрагмент)
Smoke and Steel

Дым от весенних полей – одно,
Дым от осенних листьев – другое.
Дым от кратера домны и дым из трубы дредноута.
Все они подымаются прямо по вертикали
Или их крутит… медленно крутит… ветром.

Если север подует – они повернут к югу.
Если запад подует – они повернут к востоку.
По этой примете
дымы
знают друг друга.
Дым от весенних полей и осенних листьев,
Дым от синих листов стального проката
Братство труда клятвой скрепляют свято.

С шипеньем и шиканьем изгнанные из недр,
Из недр, в те давние дни, когда Бог нас делал,
Из недр, где переел и шлак, из коих мы вышли –
И ты, и я, и дымящиеся наши головы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Те клубы дыма, что Бог упустил из рук,
Блуждают в небе и чистят наши годы,
Поют в глубинах наших несчетных множеств;
Поют рассветы, и поют закаты,
Поют старинный припев печного огня:
Подыми заслонку вверх,
Опусти заслонку вниз –
Дым в трубе уходит кверху все равно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пламя печей озаряет купол.
Крутятся, крутятся катушки огня.
Вишневый квадрат рассыпает искры.
Бордовые полосы быстро стынут.
Огонь и ветер омывают шлак.
Шлак омывается огнем и ветром.
Гимн, заученный сталью, звучит:
«Делай так или голодай.
Ищи нашей ржавчины на лемехе плуга.
Расслышь наш голос в грохоте молотилки.
Смотри, это мы разгоняем товарняк с зерном.
(…) 1920

Дорожные бригады
Work gangs

Товарные вагоны тянутся на целую милю.
Хотел бы я знать, о чем они говорят друг с другом.
Растянувшись на целую милю вдоль подъездных путей.
Может быть, они толкуют:
Я прибыл из Фарго, нагруженный пшеницей под самую крышу.
Я прибыл из Омахи с грузом быков-шортгорнов,
и они мне прободали борта.
Я прибыл из Детройта с грузом дешевых легковушек.
Я возил из Орегона ящики яблок в прошлом
году, в этом году – бунты бананов из Флориды,
арбузы из Миссисипи ждут меня на
будущий год.

Молотки и лопаты дорожных бригад спят по
углам кладовой, когда темные звезды
засверкают в небе и ночные сторожа
заступают на свое дежурство.

Тогда бойки молотков говорят рукояткам,
полотна лопат говорят,
как работа за день затупила их или
зазубрила, как они подымались и падали целый день,
как руки дорожных рабочих пахли надеждой.

Ночью, когда темные звезды,
когда изогнутый горизонт – рукоятка дорожной бригады,
ночью на подъездных путях,
протянувшихся на целую милю,
ночью, когда молотки и лопаты спят по углам,
ночные сторожа набивают трубки мечтами –
порой они дремлют и ни о чем не думают.
порой перебирают в уме размышленья, рассказы, звезды.
А смысл примерно такой:
Долгий путь мы прошли, долгий путь перед
нами; много раз еще отдыхать, много раз
глубоко вздохнуть нашим легким.
Сон – общее благо; даже если все наши
песни – старые песни и поющее сердце
гаснет, как фонарь стрелочника, когда
керосин догорел, даже если мы позабудем,
как нас зовут и откуда мы родом, счастье
сна остается для нас, ибо сон – это общее
благо, сон – это первое и последнее и
прекраснейшее из всего.

Поющий народ; народ, поющий устами
и поющий сердцем; народ, который должен
петь или умереть; народ, чьи песни-сердца
разорвутся, коль умолкнут песни-уста;
таков мой народ.

***

Уоллес Стивенс – поэт философский, но попытки увязать или сопоставить его поэтическую философию с дискурсивной философией какого-либо одного мыслителя, будь то Сантаяна, Бергсон или Гуссерль оборачиваются схемой – он ни на кого не похож.

Воскресное утро (фрагменты)
The Sunday morning

IV

И говорит она: «Когда проснувшись,
Пытают птицы сладким вопрошаньем
Реальность бытия полей туманных,
Я счастлива, но птицы улетят,
Поля остынут – где же будет рай?»
Нет на земле пещеры для пророчеств,
Над гробом нет химер, а под землей
Нет подземелий золотых, а в море –
Блаженных островов, приюта духов,
Ни юга наших грез, ни пальм далеких
Нет на земле, ничто не длится дольше,
Чем зелень по весне, но может жить
Как память женщины о птичьих песнях,
Как жажда видеть вновь июльский вечер
И ласточки пронзительный полет.

V
И говорит она: «Да, это счастье,
Но есть потребность вечного блаженства».
Смерть – мать прекрасного, она одна,
Единственная – жажду утолит
И выполнит желанья. Хоть рассыплет
Листву забвенья на тропинках наших,
Тропинках скорби, тех тропинках, где
Триумф звучал, как бронза, где любовь
Слова шептала нежные чуть слышно.
Она прикажет иве шелестеть
О девушках, сидевших здесь когда-то.
А юношам на брошенное блюдо
Велит насыпать новых груш и слив.
Попробуют их девушки и вспыхнут
И бросятся бежать, шурша листвой.

VI
А там, в раю, нет смерти? Зрелый плод
Не падает? И ветвь томится вечно
Под бременем, там, в неизменном небе,
Ином, но схожем с бренною землей,
Где реки, как земные, ищут моря
И не найдут, где море, как у нас,
Так что ж, и там сажать на реках груши,
Приправить море ароматом слив?
И ткать шелка такие же, как наши,
И красить их в такие же цвета?
Касаться струн банальной нашей лютни?
Смерть – мать прекрасного, и мы предвидим,
Бессонные, в ее горячем чреве
Рожденье наших матерей земных.

VII
Восторгом, оргиями, хороводом
Восславят люди солнечное утро,
Восславят солнце, потому что солнце –
Не бог, но словно бог среди людей,
Нагое, как родник, родное людям.
И песнь людская станет песней рая,
Из крови их вернувшись к небу вновь;
Все голоса сольются в этой песни,
Зыбь озера, где отразился бог,
Деревья-херувимы и холмы,
Что будут вторить хору долгим эхом.
Люди, что смертны, солнечное утро
Войдут в одно божественное братство.
Откуда шли они, куда уходят,
Роса на их подошвах возвестит.

VIII
Ей слышится, как над безмолвным морем
Глас вопиет: «Гробница в Палестине –
Не портик для слоняющихся духов,
Но гроб Христа, в котором он лежит».
А жить нам здесь, где солнца древний хаос,
И древний распорядок дня и ночи,
И одиночество в открытом море,
Нас окружающем, как острова.
Олени прыгают у нас в горах,
В степи свистят свободно перепелки;
Полны лесные дебри сладких ягод;
А вечером, одни в пустынном небе,
Случайной стайкой голуби кружат
В движеньях двойственных, покуда канут
Вниз, в темноту, на распростертых крыльях.
1923

 

Ни мяса опоссума, ни картошки, ни тюри
No Possum, No Sop, No Taters

Нет уже доброго старого солнца,
Оно ушло, как будто мы спим.

Поле промерзло. Листья засохли.
Зло торжествует в мире без солнца.

В безжизненном воздухе замерзшие стебли –
Как руки сломанные. Они – как туловища,

Лишенные ног. Они – как тела обезглавленные.
Они – словно головы, которые крикнуть не могут.

Лишь языком шелестят беззвучно.
Снег сверкает, как взгляд, по земле скользящий,

Скользящий мимо и ускользающий прочь.
Шуршащие листья шаркают по земле.

Глубокая зима. Глухое небо.
Стебли корнями вмерзли в глыбу льда.

Здесь, в этой вот пустыне, каждый звук
Беспомощного шевеленья жизни

Только подчеркивает пустоту
Ужасной бездны зимнего безмолвия.

Здесь, в самом сердце зла, мы постигаем
Всю истину и высший смысл добра.

Ворон, взлетая с ветки, кажется ржавым,
Ярко сверкает злоба в его глазах…

С ним за компанию взлетел еще один,
Но там, вдали, среди пустых равнин.

***

Ленгстон Хьюз не родился в Гарлеме, но стал крупнейшей фигурой «Гарлемского возрождения» негритянской культуры в 1920-х годах.

Песни
Songs

Я напевал ей что-то
В темноте.
Она сказала:
- Слов не разберу.
- Их нету, -
Я сказал.
1942

Пыль грез
Dream Dust

Сумей добыть из пыли звезд,
Из пыли всех пустынь,
Из пыли бурь и гроз,
Крупинок снега, крошек сажи –
Горсть драгоценной пыли звезд
Не для продажи.

Заявка на два реквиема
Request for requiems

Когда я буду умирать,
Сыграйте блюз «Сент Луис», -
Его и на небе я слышать рад,
Когда вознесусь ввысь.

И спойте «Госпиталь Сент Джемс»,
Проводив меня на тот свет, -
Ведь таких хороших людей
Среди вас уже больше нет.

 

Джон Берримен. Этот потрясающий трагический поэт, лауреат Пулитцеровской премии, погиб в разгар работы Владимира Британишского над переводами его стихов, бросившись с моста в Миссисипи.

Из книги «Сонеты Берримена» (1967)
From Berriman’s sonnets

11
Я жду и жду тебя. Тропа в лесу
Вьется средь жимолости и сосны,
Плюща, опутавшего сплошь кусты,
Коричневато-ржавой хвои. Жду,
Курю, шагаю взад-вперед. К утру
Туман с холма уполз, уже слышны
Птиц колокольчики. Зелень травы
После дождя мерцает на свету.

Прыгает кролик. Быстрая, как ртуть,
Что ж медлишь, милая? Машины мчат.
Стволы чернеют против солнца. Зябко.
Ветер играл бы локоном… но – в путь!
Зачем этот прозрачный, легкий свет
Дрожит в листве так трепетно и зыбко?..

13
Я поднял – подними и ты бокал
Там, за пять штатов, пью свой горький джин
Здесь, в баре, где ни женщин, ни мужчин
Знакомых, где ни сам я не бывал,
Ни ты со мной; порой заглянет в зал
Полиция; дождь, гул чужих машин.
Играет автомат, я пью один,
Бармен фальшивый локон прилизал.

Бокал, как ты велела, в шесть часов
Я поднял… Пары близостью согреты,
А нам – хоть побродить бы под дождем.
Ревут от страсти звери средь холмов,
Схлестнулись, вспыхнул пепел сигареты,
Взгляд серых глаз! И вот мы пьем вдвоем.

29
Поэт умрет, и приплетется слава
Украсить гроб его (а не чердак):
Rue Fortunée давно Rue de Balzac,
А Bach-Gesselschaft – Бахова держава;
Смерть даст свободу мастеру и право
Стать выше человечества. Итак,
Кладите лавр на гроб, кладите в знак
Признанья, но не мудрствуйте лукаво
О днях, когда любовью лишь одной
Он жил, когда, страдая и любя,
Он знал: нет, не придет, нет, ждать напрасно,
И ждал, весь долгий день… мастеровой
Твой и людей, жду славы и тебя
Спокойно, безнадежно, беспристрастно.

Татьяна Александрова

Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика