Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
Мишель Фейбер

БАГРОВЫЙ ЛЕПЕСТОК И БЕЛЫЙ
(М. : Машины творения, 2009)

Прочтена хорошая книга. На мое счастье я не видела сериала 2011 года, снятого по ней. Почему — счастье? Потому что засесть за без малого 900-страничный роман — могло бы показаться трудным делом, если есть киношка, таковы предпочтения многих лентяев. Но только тогда, когда оказалась перевернутой последняя страница, я полезла смотреть что-нибудь об авторе и наткнулась на кадры из фильма. Присвистнула...

Поняла, что в моей голове существует совсем другой сериал, и он, простите за наглость — гораздо лучше. По одной простой причине: этот роман — настоящая, литература. Что бы там не говорили — настоящую литературу невозможно экранизировать, хорошая экранизация — всегда «по мотивам», и сильно зависит от того, по каким мотивам — ведь их, как правило, много... А совпасть читатель читающий и читатель снимающий фильм могут не всегда, а приоритета здесь ни у кого нет. С чего вы взяли, что вы представляете и видите книгу в своей голове «хуже» чем даже знаменитый режиссер? Я и не беру — они большие режиссеры, а я большой читатель. Ну и не совпали...

Почитала рецензии уважаемых литературных критиков — «профессиональных читателей». Пожала плечами. И только тогда поняла, что со мной происходит что-то странное — я не хочу видеть кинематографического воплощения книги, я рада, что она (по крайней мере мое издание) НЕ иллюстрирована, я ловлю сигналы раздражения от чтения критики... Я — ревную? Хмыкаю. Однако...

Чувствую себя в чем-то сродни герою книги, Уильяму Рэкхему. Шлялся он, многогрешный, гонимый плотским зудом, ища приключений, по заведомо непотребным местам и компаниям, и нашел там себе вместо развлечения — любовь, от которой не вдруг и избавишься... Так и я. Современная стилизация? Под Диккенса? Как сказал один не на шутку уважаемый мной критик — это — Диккенс + секс. А я Диккенса нежно люблю, и против секса в литературе ничего не имею. Но само слово «стилизация» способно заронить сомнения. Она ведь от слова «стиль», и свидетельствует о некой первичности формы над содержанием. Так, значит, содержание в ней вторично? Ну и что — решила я. Труженик имеет право на наслаждение легким искусством? Имеет. Так пойду и поимею. Но искусство, как и любовь, тем и отличается от «штучек для отдыха», что не столько мы его имеем, сколько оно имеет нас. И чем позже мы об этом догадаемся, тем искуснее искусство...

Подозрения тяжки, и кое-кто из критиков убежден: книга преискуснейшим образом «сделана» — как делаются яйца Фаберже, а не так, как их несут птицы, крокодилы и черепахи... А я верю в естественность этого крупного и странного яйца — автор отдался пролетевшему ветру вдохновения — по любви, носился с ним, игрался, а потом почувствовал себя «в тягостях» — тогда и начал корпеть. Я просто чувствую в этом романе невероятную для современной литературы избыточность проработки. Как у Иванова в картине «Явление Христа народу» — над которым автор полжизни провел. Еще бы! Роман и писан-то в течение 20 лет! И переписывался трижды. За 20 лет можно отточить и фразы, и образам придать выпуклость, и даже многомерность, чтобы понять — эта история — лишь часть того, что автору известно о «высиженных» им героях.

По крайней мере, этот текст заставит вас ощутить разницу между ним и теми многочисленными неряшливыми современными произведениями, где нелогичные, ломающие законы психологии характеры — норма, где метафоры нагло выпирают из фраз — как солома из ветхого тюфяка, поскольку ничему важному не служат, оттого и не знают своего места. Произведениями, сооруженными до того прямолинейно, что всякая авторская «идея» без усилий становится видна любому идиоту — как лозунг на транспаранте. Грубые штрихи это «типа дерзость», персонажи, живущие одной-двумя функциями (люди-кофейники — я их так зову: ручка у них, крышка и носик, и больше ничего, а то, что в реальной — прекрасной и часто жуткой — нашей жизни так не бывает — ни автору не интересно, ни читателя не тревожит). Если абстракционизм — тренд, то случайно зайдя в зал с живописью в стиле академического классицизма, можно начать с непривычки фыркать, вот, по-моему, поэтому здесь критики и зафыркали. Не спасает даже то, что — пользуясь аналогией с живописью — фиговых листков и драпировок, как бы случайно павших на промежности героев полотен здесь нет. (У Диккенса бы были...) Последнее — это я о том, что посреди мощного и красивого лексикона романа вполне уютно чувствует себя мат и современный беспощадный натурализм. (Без мата на эту тему говорить нельзя). А также затрагиваются все аспекты, связанных с сексом чувств героев. И все называется своими именами. Грубыми, но аккуратными в своей уместности и точности.

Может, мы уже забыли, как это бывало в классике — сложная светотень чувств и оценок, «хорошеплохость» и «плохохорошесть», и конструкция из авторских супер-идей глубоко укрыта «в мясо» текста, как скелет модели в плотные рельефные мышцы и кожу. Кому охота продраться к основам, и хотя бы приблизительно ответить на вопрос — что имел в виду автор и о чем эта книга — придется анатомировать роман самостоятельно, и это хорошо. Уроки литературы с навязыванием готовой и неприкрытой анатомии смыслов великих текстов большинству из нас вспоминать неприятно. Это же — современное произведение, и я не только думаю, но даже знаю наверняка: разных смыслов в нем много. На любой вкус — лишь поищите. Но я вам в этом не помощник. Мне не столь лениво, сколь ревниво. Люблю я их, уродов... Жалко их мне. Блин, «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» (Гекуба заменяема на Конфетку).

Место действия — Лондон, 1874-1876 год.
Герои — Проститутки и другие люди.
Книга — свободно доступна в интернете. О размерах я предупредила. Главное — не начните вперед смотреть сериал!

Об авторе из интернета:

Мишель Фейбер (Michel Faber)
Страна: Нидерланды
Родился: 13 апреля 1960 г.

Мишель Фейбер — интернациональный писатель голландского происхождения, пишущий на английском. Родился в Голландии, рос в Австралии (его родители эмигрировали туда в 1967 году), живет в Шотландии. Автор нескольких нашумевших романов и трех сборников, обладатель многих британских премий, присуждаемых за рассказы, в том числе The Neil Gunn Prize, Ian St James Award, The Macallan Prize, National Short Story Prize и The Saltire First Book of the Year Award.

По окончании Мельбурнского университета (где изучал философию, риторику, голландский язык, английский язык и литературу), он работал медбратом, фасовщиком на консервном заводе, уборщиком и подрабатывал подопытным кроликом для медицинских исследований. С 1993 года со своей второй и женой и семьей живет на ферме на севере Шотландии.
Начав серьезно писать с 14 лет, практически два последующих десятилетия Фейбер писал «в стол» — его первый сборник рассказов «Дождь прольется вдруг» был опубликован лишь в 1998 году. Первым романом же стала оригинальная книга «Побудь в моей шкуре», написанная на стыке сразу нескольких жанров (от фантастики до триллера), включенная в шорт-лист Whitbread Award как лучший дебютный роман 2000 года, и открывшая дорогу многочисленным переводам и публикациям автора в других странах. Роман также предварительно номинировался на August Derleth Fantasy Award, и был отрецензирован в нескольких жанровых изданиях.

Впрочем, настоящую славу автору принес его монументальный роман «Багровый лепесток и белый» (2002), ранние черновики которого относятся еще к 80-м годам — несентиментальная история 19-летней проститутки по имени Конфетка, события которой разворачиваются в викторианском Лондоне. Часть героев этой многослойной постмодернистской стилизации, ставшей бестселлером во многих странах, попала также впоследствии в рассказы небольшого сборника «Яблоко», служащего как бы дополнением или послесловием к роману.

Вот вам на поглядку первая пара страниц романа. Я могу повесить на них табличку: «Здесь я увязла»!

***

"Смотрите под ноги. И не теряйте присутствия духа, оно вам еще пригодится. Город, в который я вас веду, огромен и сложен, и прежде вы в нем не бывали. Вы можете думать, что хорошо его знаете — по другим прочитанным вами книгам, — однако книги эти прислуживались вам, радушничали, принимали вас, как своего. Правда же состоит в том, что вы здесь чужой — человек из совершенно иного времени да и места тоже.

Когда я только еще попалась вам на глаза и вы решились пойти за мной, то, верно, полагали, что просто явитесь сюда и расположитесь как дома. Ну вот вы и здесь. Вам холодно, вас куда-то ведут в полном мраке, вы спотыкаетесь на ухабистой мостовой и ничего вокруг не узнаете. Поглядывая налево-направо, промаргиваясь на ледяном ветру, вы понимаете, что попали на незнакомую улицу с темными домами, полными незнакомых людей.

Да, но ведь вы меня не наобум выбирали. Я пробудила в вас определенные упования. К чему жеманиться: вы рассчитывали, что я удовлетворю все желания, кои вы стыдитесь называть настоящими их именами, или, по малости, помогу вам приятно скоротать время. А теперь вы колеблетесь, все еще держась за меня, но томясь искушением от меня отступиться. При первом знакомстве со мной вы не вполне сознавали, какая я все же большая, да и не ждали, что я вцеплюсь в вас так скоро и так основательно. Мокрая ледяная крупа сечет ваши щеки, уколы ее холодны до того, что кажутся жаркими, — как будто горячий ветер бросает вам в лицо угольки. У вас начинает пощипывать уши. Но вы уже позволили сбить вас с прямого пути и идти на попятный теперь слишком поздно.

Стоит пепельный час ночи, вокруг все исчерна-серо и едва-едва различимо — как слова на уцелевших страницах сожженной рукописи. Почти вслепую вы бредете вперед сквозь дымку выдыхаемых вами паров, вы все еще следуете за мной. Булыжники, по которым вы ступаете, мокры и грязны, холодный воздух отзывает дешевым джином и неспешно разлагающимся навозом. Где-то неподалеку раздаются приглушенные пьяные голоса, однако то, что удается вам различить, нисколько не походит на тщательно составленные вступительные речи величественной романтической драмы; и вскоре вы ловите себя на истовой надежде, что обладатели этих голосов не станут к вам приближаться.

Главные персонажи нашей истории, те, с кем вам хочется сойтись поближе, живут далеко отсюда. Они вас не ждут, для них вы — пустое место. Если вы думаете, что они повылезут из теплых постелей и проделают целые мили ради знакомства с вами, то сильно заблуждаетесь.

Вы, верно, гадаете: зачем же тогда я вас сюда притащила? Зачем откладываю на потом знакомство с людьми, встреч с которыми вы искали? Ответ прост: их слуги даже и на порог вас не пустят.

Вам недостает нужных связей, вот я и привела вас сюда, чтобы вы смогли их приобрести. Человеку, ничего ровно не значащему, предстоит познакомить вас с человеком, не значащим почти ничего, а тому человеку — с другим, и так далее, и так далее, пока, наконец, вы не сможете переступить потребный вам порог, став уже едва ли не членом живущей за ним семьи.

Потому-то вы и оказались на Черч-лейн, что в Сент-Джайлсе: именно здесь отыскала я нужного вам человека. Впрочем, должна предупредить — та, с кем я вас сведу, принадлежит к самому дну, низшему из низших. Бедфорд-сквер и Британский музей со всей их роскошью, быть может, и раскинулись в нескольких сотнях ярдов отсюда, однако Нью-Оксфорд-стрит пролегла между этими местами и теми, точно река, слишком широкая для того, чтобы ее переплыть, а вы оказались не на том берегу. Принц Уэльский, могу вас уверить, ни разу не пожимал руки хотя бы одному из обитателей этой улицы, он даже не кивал мимоходом кому-либо из них, и даже проститутку себе здесь под покровом ночи не выбирал. Ибо при том, что шлюх на Черч-лейн проживает больше, чем почти на любой другой лондонской улице, это женщины не того разряда, какой подходит для джентльменов. В конце концов, для тонкого ценителя женщина состоит не из одного лишь тела, и потому нельзя ожидать, что он закроет глаза на нечистоту здешних постелей, холод очагов, ничтожность убранства комнат и совершенное отсутствие кебов, ждущих его на улице.

Коротко говоря, это совершенно другой мир, в котором преуспеяние есть сон об экзотической, далекой, как звезды, стране. Черч-лейн из тех улиц, на которых даже кошки худы и глядят ввалившимися от вечной голодухи глазами; из тех, на которых людей, именующих себя рабочими, никогда ни за какой работой застать не удается, а так называемые прачки редко что-либо стирают. Благотворителям никакого блага здесь сотворить не удается, их отсылают восвояси, и они уходят — с сокрушением в сердцах и дерьмом на штиблетах. Образцовый ночлежный дом для Достойных Бедняков, лет двадцать назад открытый под звуки филантропических фанфар, теперь уже перешел в руки сомнительных личностей и обветшал ужасно. Другие дома, еще более престарелые, источают, хоть в них и по два, а то и по три этажа, какой-то подземный душок, как будто их выкопали из огромной ямы, в коей догнивали ископаемые останки забытой цивилизации. Дома столетние кое-как держатся на костылях чугунных труб, их увечья и раны врачуют штукатурными припарками и перевязками из бельевых веревок, латают гнилыми досками. Здешние кровли напоминают безумную свалку, оконные стекла верхних этажей покрыты трещинами и черны, совсем как обстоящая их кирпичная кладка, а небо над ними кажется не столько эфирным, сколько литым — сводчатым потолком, подобным стеклянной крыше фабрики или вокзала железной дороги: во время оно прозрачной и яркой, а ныне затянувшейся грязью.

Впрочем, поскольку вы появились здесь под конец третьего часа морозной ноябрьской ночи, вам не до любования окрестными видами. Главная ваша забота — убраться с холода и из темноты, стать тем, кем вы надеялись стать, когда прибирали меня к рукам: своим в этих местах человеком.

Помимо блеклых газовых фонарей на дальнем углу улицы, вы никаких источников света на Черч-лейн не различаете, но это лишь потому, что глаза ваши привыкли к более ярким, нежели немощные отблески двух горящих за чумазым стеклом свечей, знакам людского бодрствования. Вы явились из мира, где тьму сметают щелчком выключателя, однако это не единственное энергетическое уравнение, какое допускается Жизнью. Возможны и соотношения куда более шаткие.

Пойдемте со мной в комнату, где горит этот немощный свет. Позвольте мне провести вас через заднюю дверь вот этого дома, по нагоняющему клаустрофобию коридору, в котором пахнет медленно обращающимся в сито ковром и нечистыми простынями. Позвольте спасти вас от холода. Дорога мне известна.

Смотрите под ноги на ступеньках, тут некоторые подгнили. Я знаю, какие, доверьтесь мне. Вы уже вон в какую даль забрели, так почему не пройти чуть дальше? Терпение — добродетель, которую ждет щедрая награда.

Разумеется, в скором времени я вас оставлю — я разве не говорила? Да, как это ни прискорбно. Но оставлю в хороших руках, в превосходных. Вот здесь, в крохотной комнатке, где горит немощный свет, вы и обретете первое из полезных знакомств.

Женщина она милая, вам понравится. А и не понравится, большой беды не будет: вы можете, едва она наставит вас на правильный путь, без лишних треволнений бросить ее. За те пять лет, что она шла по миру самостоятельно, ей ни разу не доводилось и близко подойти к тем леди и джентльменам, в кругу которых вам предстоит вращаться; она труждается, живет и вне всяких сомнений умрет на Черч-лейн, накрепко привязанной к этим трущобам«.

Трейлер сериала
http://www.youtube.com/watch?v=tLAJMDeRYuk

P. S. А закладка-ленточка в книге — это не только очень стильно, но и невероятно удобно!

Татьяна Александрова, член клуба «Зелёная лампа»
http://l-eriksson.livejournal.com/787515.html

Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика