* * *

Ещё темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждёт прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встаёт на цыпочки звезда.
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
ещё по локоть кистепёрый,
ты возвращаешься туда,
где в раскалённом абажуре
ночная бабочка дежурит, –
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать –
жалобно и жадно –
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по леера
запруженный грузовиками,
грушёвый сад, ещё вчера
набитый по уши сверчками!
Простор надраен и вельботен,
и умещается в горсти.
И ты свободен. Так свободен,
что некому сказать: «Прости...»

* * *

Какое вдохновение – молчать,
особенно – на русском, на жаргоне.
А за окном, как роза в самогоне,
плывёт луны прохладная печать.

Нет больше смысла – гнать понты, калякать,
по-фене ботать, стричься в паханы.
Родная осень, импортная слякоть,
весь мир – сплошное ухо тишины.

Над кармою, над Библией карманной,
над картою (больничною?) страны –
Поэт – сплошное ухо тишины
с разбитой перепонкой барабанной…

Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,
курносую вселенную храня,
не ведаешь, молчание – от Бога,
но знаешь, что ребёнок – от меня.

* * *

А когда пришёл черед умирать коту –  
я купил себе самую лучшую наркоту:
две бутылки водки и закусь – два козинака,
и тогда я спросил кота –  
что же ты умираешь, собака?

Помнишь, как я возил тебя отдыхать в Артек,
мой попугай-хомяк, мой человек,
я покупал тебе джинсы без пуговиц и ремня,
как же ты дальше будешь жить без меня?

* * *

Я был в музее средь пищалей,
средь сабель и крестьянских вил:
жизнь – это череда прощаний,
спасибо, что меня убил.

Встреч не бывает, а сегодня –
я летопись и радзивилл,
и правая рука господня,
спасибо, что меня убил.

Когда я вышел на галеру
и обнимал чужой рукой,
как сифилис – свою холеру
и тихо плыл москвой-рекой.

О чем я думал, бог не знает,
давно отрекся от меня,
прощай, встреч больше не бывает
в саду, у вечного огня.

И дни поддаты, как солдаты,
то падают, то вновь идут,
а я вчера купил купаты,
и на меня смотрел кунжут.

Я был арабом и блондинкой,
почтенным мужем и женой,
и это я, с мешком и «финкой» –
стоял за собственной спиной.

* * *

Бог еще не прикрыл этот грязный, гнилой бардак
и устроить всемирный потоп еще не готов,
потому что люди исправно выгуливают собак,
потому что люди послушно прикармливают котов.

И пускай они убивают других людей и богов,
пишут жуткие книги, марают свои холсты,
не хватает крепкой руки и просоленных батогов:
человечество – это прислуга для красоты.

Мы живем для того, чтоб коровам крутить хвосты,
добывая роуминг, пестуя закрома,
подражаем птицам, рожаем в горах цветы,
красота такая, что можно сойти с ума.

Обхватив колени, сидишь на исходе дней,
и глаза твои, запотевшие от вина –  
видят бледных всадников, всех четырех коней,
а за ними – волны и новые племена.

* * *

Разбавленный, по-гречески, вином –  
ночует дождь в бидоне жестяном,
Стравинский, свежескошенный – смеётся,
горят плоты, смердит резиной – плоть,
но, как и прежде, верит в нас Господь,
и любит нас, и в руки не даётся.

Писать стихи о перемене поз,
когда у счастья – триппер и склероз:
и чьё оно? И для чего? Не помнит.
Всё холоднее осень, всё больней:
от суффиксов до кончиков корней,
и тянет винной плесенью из комнат.

Октябрь, забронируй мне листву:
я сяду в бронепоезд на Москву
и вновь усну над пивом и сонетом.
Изгнания скрипит гончарный круг,
и если ты мне, Парадоксов, – друг,
прости данайца и не плачь об этом.

* * *

Сквозь натяжные потолки, сквозь небо из вискозы:
не обманули – протекли – медведки и стрекозы,
они цеплялись на лету за корни и за ветки,
чумной валет, бубонный туз, стрекозы и медведки.

И я осматривал стихи, как женщин, не читая:
вот – грудь, вот – бедра, вот – духи (флакончик из Китая),
чуть-чуть Целан, щепоть Прево, Вергилия мокрота,
и в этом было противо естественное что-то.

Скрипит невидимый батут, предчувствуя интригу:
тебя из книги обретут и похоронят в книгу,
ты будешь слово и число, под спудом и наркозом,
опять медведкам повезло, не повезло стрекозам.

* * *

Открывая амбарную книгу зимы,
снег заносит в нее скрупулезно:
ржавый плуг, потемневшие в холках – холмы,
и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,
баню с видом на крымское утро.
Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,
наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов –
топоры, плоскогубцы и клещи…
Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов –
и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,
след посланца с недоброю вестью.
И от вечного холода сердце мое
покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены
монастырь и нечистая сила,
будто все – не умрут, будто все – спасены,
а проснешься – исчезнут чернила.

* * *

Вновь посетил Одиссей милую нашу дыру:
пил – за Отчизну. ua, плакал – о Родине. ru.
Вот бы и нам, Поляков, взять поощрительный приз:
выиграть проклятье богов, как – кругосветный круиз!
Морзе учить назубок, лыбиться в даль: «Повезло…» ,
морю в серебряный бок – всаживая весло.
Выползло крымское солнце, а под глазами – круги:
словно, не похмелившись, или не с той ноги…
Щуримся, ака японцы (верные наши враги).

Снилось: меня разбудят, выведут за жнивьё,
родины больше не будет, и не отыщешь её!
Море вокруг. Страницы вырваны из дневника.
В полночь слетелись птицы. Белые. Без языка…

Пахнет подгнившей вишней. Йодом и солью полн
воздух. Вокруг затишье, шорох радиоволн….
Новости: мир в Европе… Прибыл третьего дня
Симонов к – Пенелопе. Помните: «Жди меня…»?

Знаешь, Андрей, собака, парус под ветер. com.
Нам не нужна Итака. Рында звонит по ком?
Тянут пустые сети пьяные рыбаки.
Плаваем в Интернете. И не подать руки…

Достоевский

Сквозь горящую рощу дождя, весь в берёзовых щепках воды –
я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,
память-память моя, заплетённая в две бороды,
легкомысленной пахла зубровкой.

И когда в сорок пять ещё можно принять пятьдесят,
созерцая патруль, обходящий торговые точки, –
где колбасные звери, как будто гирлянды, висят
в натуральной своей оболочке.

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле –
по размеру следов, по окуркам в вишнёвой помаде,
эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай шевроле,
видишь родину сзади?

Чей спасительный свет, не желая ни боли, ни зла,
хирургической нитью торчит из вселенского мрака,
и старуха-процентщица тоже когда-то была
аспиранткой филфака.

* * *

Тяжело сдвигается плита древнего рождественского склепа,
там живет святая простота, как она – прекрасна и нелепа,
меркнут золотые фонари, кладбище и небо в звездных крошках,
бродят по аллеям упыри, до утра играют на гармошках.

Слава богу, кровь они не пьют, вы им только семечек отсыпьте –
и тогда они вас – отпоют, словно аниматоры в египте,
и покажут хлебные места, и откроют винные отсеки,
говорят, святая простота раньше ночевала в человеке.

Он теперь – усталый прохиндей, более похожий на бочонок,
а когда-то уважал людей и водил на кладбище девчонок,
и когда-то в детстве проглотил натощак серебряную ложку,
и бессмертный гена крокодил одолжил покойнику гармошку.

Чтобы он полезное играл, подражая зверю и народу:
чем богат владимирский централ и куда уносит галя воду,
и черна от клюва до хвоста журавлей гамзатовская стая –
для того, чтоб эта простота понимала, что она – святая.

2041 г.

На премьере, в блокадном Нью-Йорке,
в свете грустной победы над злом –
чёрный Бродский сбегает с галёрки,
отбиваясь галерным веслом.

Он поёт про гудзонские волны,
про княжну. (Про какую княжну?)
И облезлые воют валторны
на фанерную в дырках луну.

И ему подпевает, фальшивя,
в високосном последнем ряду,
однорукий фарфоровый Шива –
старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица –
тяжелей рукояти клинка…»
…Будто это Гамзатову снится,
что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса
переполнили жизнь до краёв.
И ничейная бабочка смысла
заползает под сердце моё.

* * *

Когда с войны вернулись мальчики
их встретила моя страна –
волнистая, как попугайчики,
как в птичьих клетках тишина.

Они с собою взяли пестики,
в рюкзак отсыпали гранат,
они моей стране – ровесники,
но их не выберут в сенат.

Они приказы не нарушили
и не оставили редут,
и все ж, трофейное оружие –
бандитам местным продадут.

За всяким пнем – лежит колодина,
а надо как-то жить, корнет,.
и в том, что их нагреет родина –
сомнений нет, сомнений нет.

Для отпечатков – эти пальчики
и для допросов не в плену,
опять с войны вернулись мальчики –
домой, на новую войну.

* * *

Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках Кока-Колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,
уходили в землю про запас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное –
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.

* * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?

Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев…
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,

к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке – плавает звезда…
О, женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

* * *

Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера,
ну, ладно, ладно – Михаила Веллера,
думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат,
что родственники убивают надежней киллера
и, сами не подозревая, гарантируют результат.
Заказчик известен, улики искать не надо,
только срок исполнения длинноват…
Как говорил Дон Карлеоне и писал Дон-Аминадо:
«Меня любили, и в этом я виноват…»
Заваривал чай, курил, искал сахарозаменитель,
нашёл привезённый из Хорватии мёд,
каждому человеку положен ангел-губитель,
в пределах квоты, а дальше – твой ход.
Шахматная доска тоже растёт и ширится,
требует жертв, и не надо жалеть коня,
смотрел «Тайны Брейгеля», переключил на Штирлица:
он прикончил агента – и вдруг увидел меня.

* * *

Почему нельзя признаться в конце концов:
это мы – внесли на своих плечах воров, подлецов,
это мы – романтики, дети живых отцов,
превратились в секту свидетелей мертвецов.

Кто пойдёт против нас – пусть уроет его земля,
у Венеры Милосской отсохла рука Кремля,
от чего нас так типает, что же нас так трясёт:
потому, что вложили всё и просрали всё.

И не важно теперь, что мы обещали вам –
правда липнет к деньгам, а истина лишь к словам,
эти руки – чисты и вот эти глаза – светлы,
это бог переплавил наши часы в котлы.

Кто пойдёт против нас – пожалеет сейчас, потом –
так ли важно, кто вспыхнет в донецкой степи крестом,
так ли важно, кто верит в благую месть:
меч наш насущный, дай нам днесь.

Я вас прощаю, слепые глупцы, творцы
новой истории, ряженные скопцы,
тех, кто травил и сегодня травить привык –
мой украинский русский родной язык.

* * *

Я изобрел велосипед и подарил его калеке,
калека – это мой сосед по глобусу, по ипотеке,
два круга и стальная цепь, сварная рама в паутине,
а между ними – степь да степь блестит, как масло на картине.

Пускай в прихожей повисит, один, рассчитанный для многих,
был православный – стал хасид и враг безруких и безногих,
на спицах шерсть – связать строку, распущенная, молодая,
и просыпаться по звонку, и жить, седла не покидая.

О, кровь-любовь-морковь-коня и тишины цветной подстрочник:
чем больше эхо от меня – тем меньше ссылок на источник,
и несгибаемый герой еще мечтает о победе –
за синим морем, за горой, за водкой на велосипеде.