Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
АЛЕКСАНДР ДЕЛЬФИНОВ

АЛЕКСАНДР ДЕЛЬФИНОВ

Простые вещи

Простые вещи: дерево сухое,
Уснувший кот, вечерняя звезда –
Перечислять я мог бы и другое,
Но ключевое слово «простота»,
Которая охватывает плотно
Сознание и сердце теплотой, – 
Являются внезапно и свободно,
Пространство формулируя собой,
И удивительно – спустя порою годы
Кота уснувшего, вечернюю звезду,
Сухое дерево припомнишь вновь легко ты,
И прочую такую ерунду.
Когда беда ложится вдруг на плечи,
И серых дней печален сериал,
С тобой живут твои простые вещи –
Поэзии живой материал.

* * *

«Ты попробуй не влипнуть, – сказал мне старик. –
Попытайся ни разу не сорваться на крик,
Попытайся быть чистым, а не скользким и липким,
Попытайся не сделать ни единой ошибки».

Мы сидели в каком-то задрипанном баре
На окраине мира. Я сказал: «Ты в ударе!
Но прости, я не вижу особых проблем,
Что за дичь ты втираешь, признайся, зачем?».

«Объясню, – старикан отхлебнул из стакана. –
Как увидишь капкан, отойди от капкана,
Но учти, если я наполняю стакан,
То и ты можешь просто попасться в капкан».

Телевизор над стойкой работал, но звук
Отключили бармены. «Конечно, мой друг, –
Я скривился в усмешке. – Стаканы, капканы...
Всё понятно! Сидим, выпиваем пока мы».

«Повтори на двоих! – обернулся старик,
И бармен повторил на двоих в тот же миг. –
Слушай дальше, но я повторю только раз:
Ты попробуй не слиться! Ну, давай-ка, за нас!».

Мы с ним выпили. Я оглянулся. В шалмане,
Кроме нас, никого. Я сказал: «Всё в тумане,
Не пойму, что к чему...». Ощущая тупик,
Я не знал, как продолжить. Молчал и старик.

На окраине мира задрипанный бар,
Телевизор без звука. «Нельзя без запар?! –
Я внезапно вскипел. – Завершать не пора ли?
Ты достал, блин, читать мне тупые морали!».

«Попытайся быть чистым, – старик вынул ключ. –
Впрочем, шанс твой – как солнечный луч между туч.
Видишь ключ? Отыскать подходящие двери б...» –
Он сказал и всадил его вдруг себе в череп.

Что-то треснуло! Щёлкнуло! Вспышка! Удар!
Словно карты, посыпался дьявольский бар,
Шелестела реальность дурными листами,
И я понял, что мы поменялись местами.

В грязном баре бухал я с зелёным юнцом
И бурчал: «Ты попробуй не стать подлецом,
Попытайся быть чистым, а не скользким и липким,
Попытайся не сделать ни единой ошибки».

* * *

Познакомились случайно
На выставке
Ты сказала: «Я тебя нарисую»
«Конечно», – сказал я
Встретились через день
Пили кофе
Ты сказала: «Пойдем ко мне»
«Конечно», – сказал я
В твоей комнате было тесно
Кругом картины, эскизы, наброски
«Разденься и сядь на стул», – сказала ты
«Конечно», – сказал я
Так приятно, когда тебя рисуют
Шуршит карандаш по бумаге
Ты молчала сосредоточенно
И я не сразу заметил
Как пропадают
Словно стираются
Части моего тела
Сначала пальцы ног
Потом пятки
Голени, колени, промежность
Вот тут я вздрогнул
Но было уже поздно
«Хорошо получается», – сказала ты
А я уже не мог говорить
Не было ни горла, ни рта
Остался лишь нос
И глаза
Исче
За

Мужчины

Сидели мужчины на корточках,
Собравшись в угрюмый круг,
Синело народное творчество
С татуированных рук.
Молчали, курили дешёвые
Овальные сигареты,
И терпкий дымок окольцовывал
Тельняшки живых скелетов.
Обычные дядьки без возраста,
Сидельцы на разный срок,
Пришельцы из дальнего космоса,
Владельцы согнутых ног.
Была бы поласковей Родина,
Не ела бы сыновей,
Но тюремная тягомотина
Замкнула этих людей.
Мужчины российской провинции,
Носители пьяной тайны,
Светили корявыми лицами
На площади привокзальной.
Застыло песочное времечко,
Затылок, заныв, затих,
И в трениках да с горстью семечек
Уселся я сам меж них.

Где-то в Мордовии

Лагерные ворота захлопнулись. В небесах,
Словно сбитый ас, пикировал чёрный птах.
Серый столб, покосившийся домик, снега, снега,
Косится с обочины местная баба-яга.
ГАЗик прыг по ухабам! С собою чуток вещей.
Шоферюга сощурился, зыркает, как Кощей.
Между тем, это я — твой возница на дивный брег
Из мертвецкого стана, где тьма да в кровянке снег.
Далеко ли до станции? Вечность, родимый/ая,
Хоть мужская, хоть женская зона была твоя,
Так уж водится здесь, что по кругу ведёт конвой
Задубевший этап, где сейчас только мы с тобой,
Да пожухлая лиственница, да та полевая мышь,
Что ушла от лисы и заныкалась. Говоришь,
Нет ли выпить? Найдётся! Хлебни из баклаги, чо.
Холодень подотпустит, а много ли нам ещё?
Скорый поезд тебя унесёт, мне ж в обратный путь
Меж сугробов, гробов и пустот, где лишь ветру дуть
Да от зоны до зоны гонять веселянку-шиш.
Фары жгут до кости. Тихо дышит под снегом мышь.

Акула

Акула в аквариуме
Нарезала круги
Нервно, сосредоточенно,
Иногда поворачивалась
Белым животом,
И тут мы видели её зубы.
Бледная, маленькая акула

Отталкивала толстую черепаху,
Подныривала под жёлтого ската,
Задевала хвостом
Жирную рыбину с тупым рылом.
Аквариум жил своей замкнутой жизнью.
Жрали по расписанию.
Отсос фекалий по расписанию.
Секс по расписанию.
Только смерть ещё оставалась
Непредсказуемой.
Мелкая, издёрганная акула
Кружила с неизменной скоростью,
Показывала живот и зубы,
Толкала, подныривала, задевала хвостом.
Я стоял перед аквариумом так долго,
Как тот аргентинский парень,
Что сам превратился в аксолотля.
Я размышлял
О древних хищницах с могучими челюстями,
Откусывающих серферам и ныряльщикам
Руки и ноги.
«Если аквариум взорвать, –
Думал я, –
То акула задохнётся на свободе
Среди сияющих осколков
И трепещущих окровавленных тел».
Толстый мальчик сосал мороженое,
Его мамаша чесала бедро,
Клерк в костюме пялился на её крупную грудь,
Старик на кресле-каталке подъехал вплотную
к стеклу.

Худая, смешная акула
Нарезала за кругом круг.
«У ада прозрачные стенки, но снаружи лишь
новый ад», –
Сказала стоявшей рядом мужеподобной подруге
Девушка с ослепительно синими волосами.

Заброшенный парк

В заброшенном парке отдыха хлещет дождь,
Аттракционов ржавая перспектива.
Мышь возле лужи, как венецианский дож
На берегу залива.
Где карусель покосилась, там вздыблен грунт,
Капают капли во глубину Аида.
Против деревьев затеяли листья бунт,
Их велика обида:
Как ни старайся на ветках под ветра свист –
Всё получает ствол. «Так его мы скосим!..»
Храбро желтеет в сражении с ливнем лист,
Но побеждает осень.
Плащ мой промок, сигареты в кармане – ёк,
Спички сырые. Сквозь дождевую стену
Я Афродиту вдруг трогаю между ног,
Но нахожу лишь пену.
В заброшенном парке выполнен мой каприз –
Кровью дриада страсть в темноте накормит:
Нежно меня зацелуют, затянут вниз,
Заобнимают корни.

Дождь

Дождь шуршит и мнётся за окошком,
Словно целлофановый пакет,
Раз в минуту капля ставит точку
Мне на подоконник, как хай-хэт.
Ночь свингует чёрною синкопой,
Во дворе танцуют дерева,
Я накрыт холодною Европой,
Стынет на подушке голова,
Снится сон, что Зевс заплакал кровью,
И весь мир отныне буро-рыж.
Это просто дождь колотит дробью
По тарелкам черепичных крыш.

Он был офицером разведки

Есть скромный и строгий мужчина,
Он свет разглядел впереди.
Язык у него как резина
И палец ему не клади.
Кто хочет народного счастья?
Кто даст басурманам отпор?
Пусть крепко стоит он у власти,
И плачет в тюрьме подлый вор.
Играют в песочнице детки,
Счастливые лица видны –
Он был офицером разведки,
А стал президентом страны.
Есть жесткий и мудрый правитель,
Философ, спортсмен, полиглот.
Униженным – освободитель,
А всем оскорбленным – оплот.
Крадется, как тигр, по паркету
В дворце неприступном своем.
Предателей кличет к ответу
И хмурится грозным лицом.
Краснеют враги, как креветки,
Летят, словно карты, чины.
Он был офицером разведки,
А стал президентом страны.
Есть добрый и вдумчивый дядя,
Любитель искусств, демократ.
В глаза его ясные глядя,
Любой пессимист будет рад.
Летят в поднебесье ракеты,
Подлодки плывут в глубине.
И музыка слышится где-то,
И жить веселее в стране.
Жирнее у нищих объедки,
Всем снятся чудесные сны –
Он был офицером разведки,
А стал президентом страны.

Е.Р.

Мрак рассеивается. Проступают фигуры.
Распахиваются двери и входит прадед.
С бородой Моисея, с безумным взглядом,
И разноцветные голуби вьются рядом.

«Дедушка, – пищу, – расскажи про птичек...»
А он вдруг рыкнул в ответ: «Мы с тобой – евреи!
Смерти нет для тех, кому Бог порука!
А голубей корми – вот и вся наука».

* * *

Мы не виделись много лет, а когда-то сила
Наша в том заключалась, что не могли разойтись,
А потом я запомнил день, когда ты мне позвонила,
А у меня пылала другая жизнь.

Небо бывает похожим на сырое мясо,
Время течет сквозь пальцы, как сладкая слизь.
Ты сказала: «Привет, как дела, можем повидаться».
Но у меня горела другая жизнь.

Город шумел миллионов ртов, отвлекал тем да этим.
«Крепче, – шептала ты ночью, – крепче меня держи».
А потом позвонила, а я вроде как не заметил,
Ведь у меня сияла другая жизнь.

Запах. Звук голоса. Вкус. Случайные факты такого рода –
Это и есть любовь. Открыли огонь – ложись!
«Полгода, – сказала ты, – я тут задержусь на полгода».
(«У тебя, – я подумал, – другая жизнь».)

Мы не виделись много лет, а однажды летом,
В одной прекрасной стране, где фактически коммунизм,
Тебя закопали в землю. Отсутствовал я при этом,
Меня просто сжигала другая жизнь.

И наступило будущее. Белка скачет по дереву.
Первый день осени не просит ни билетов, ни виз.
(«Не отпущу тебя никогда», – шептал я и верил в это ведь,
Но меня поджидала другая жизнь.)

У этой истории нет никакого смысла.
Кто-то когда-то где-то. Да это все – атавизм!
Я запомнил тот день – день, когда ты позвонила.
Все, что мне осталось – другая жизнь.

* * *

В концлагере хорошая погода,
Дымок над печью вьется голубой,
И очередь потертого народа
Подтрунивает как бы над собой:
«Да, славный день!» – «Приличная охрана!» –
«И говорят, приятно пахнет газ...».
Сам лагерный начальник, как ни странно,
По-доброму сегодня щурит глаз
И думает: «А все же справедливо
Устроены и мир, и человек...».
На вышке автоматчик ждет лениво,
Не совершит ли кто-нибудь побег,
И сытые цепные псы режима
Облизывают желтые клыки.
А очередь ползет неудержимо,
Не торопясь, как стих в конец строки.

* * *

Пиночет размышляет: «Марксисты... Обстановка в стране...
Если жизнь – гора, то где же ее вершина?»
Встает, подходит к окну и видит в окне:
Дерево, площадь, припаркованная машина.
Генерал размышляет: «Хорошая вещь – стадион...
Боже, дай мне золото в сей неспортивной рубке...»
Снова садится за стол. Вдруг звонит телефон.
«¡Ола, ихо!» – говорит незнакомец в трубке.
«Кто на проводе?» – Пиночет, как обычно, строг.
Незнакомец хохочет: «Не узнал меня, Аугусто?
Ай-ай-ай, как ты мог, а ведь я, между прочим, Бог,
Твой папаша небесный, чтоб тебе было пусто.
Ты что натворил-то, сынок? ¡Оглянись вокруг!
Вы слишком переперчили Чили.
Твои чикагские мальчики тебе не отмоют рук,
Слышишь, как вопиют мертвецы, которых вы замочили?
Да, понимаю, социалисты, рука Москвы, КГБ,
Но мучать мучителей? ¡O, ми керидо ниньо!
Ты просишь о золоте – что мне ответить тебе?
Во имя Святого Духа...».
Пиночет восклицает: «¡Свиньи! –
Швыряет трубку. – Попадись, шутничок, лишь мне,
Ужо в асфальт закатаю тебя, ¡вражина!»
Встает, подходит к окну и видит в окне:
Дерево, площадь, припаркованная машина.

* * *

Дождь ливанул и смыл с домов все окна,
Размазал зелень листьев, словно грязь,
И даже лужа с ужасом промокла,
И с сумерками серыми слилась.

Проплыл полузатопленным драккаром
Трамвай, сырой и мягкий, словно воск,
И ощутив себя больным и старым,
Заплакал вдруг закрывшийся киоск.

Но захлебнувшись собственной атакой,
Внезапно видит осень – под зонтом
Вдвоем взлетают женщина с собакой
Над крышами, огнями и дождем.

* * *
За сараем куры квохчут.
До станции 40 км.
Автобус два раза в неделю
Привозит хлеб.

«Жрать хочется, –
Сплёвывает Единорог. –
Покурим?»

Курим.
Дым связан с небом.
Дождик закончился.
Брёвна сырые.

«Уеду, –
Единорог снова сплёвывает. –
Ну, что тут делать?»

Он выглядит как все –
Телогрейка, штаны, сапоги,
Но это настоящий Единорог,
Белый, с розовой гривой.

Курим.
Брешет собака вдали,
За ней другая, поближе.

Можно уехать на станцию,
Но поездов там нет,
А рельсовые пути
Обрываются
Через несколько километров.

Курим.
Случайная искра
Поджигает мою телогрейку,
Я загораюсь,
Бегу за сарай.
Куры квохчут.

«Эх, ты, Феникс-Хреникс», –
Единорог сплёвывает.

Пламя сжигает меня дотла,
Остаётся лишь кучка пепла.
Дождик опять моросит.
Возрождаюсь
Из грязи.

Брешет Цербер.
Хочется жрать.

Наука доказала, что война

Наука доказала, что война
Нам не нужна, поскольку все мы смертны,
Поскольку дети, медстраховка, нервы,
И выпито вино почти до дна.
Явлений всех находят объяснения
Учёные, у логики в плену,
И, в целом, как расстройство поведения
Рассматривать предложено войну.
И мы сидим, спокойны, хоть бы хны,
Поскольку долго не было войны.

Хотя гремело где-то далеко,
Порою доносились отголоски,
Но жизнь на чёрно-белые полоски
Делили мы привычно и легко.
(Задумайся: а так уж далеко ли?
Теперь весь мир как на одной волне.
Ты отвечаешь: ну, а нам легко ли?)
Никто не хочет думать о войне.
В твоих руках отнюдь не автомат –
Кредитку ты пихаешь в банкомат.

А наши дети ходят в детский сад,
И хоть не индексируют зарплату,
Но, слава Богу, не везут в палату,
Откуда не воротишься назад.
И мы привыкли к мирному порядку,
Офлайн любимый, милый наш реал,
И кто-то отправляется на <…>,
А кто-то просто зырит сериал.
За кадром смерть – нечёткий силуэт.
Добро должно быть, как сказал поэт…

Но прошлой ночью заскрипела дверь,
И в комнату, как тень, скользнуло нечто,
И понял я: чудовище навечно
Со мною жить останется теперь.
Пахнуло тленом, патокой и ладаном,
Холодная ладонь легла на грудь,
И я не мог вздохнуть, как будто падая,
И вдруг проснулся, и не мог заснуть,
Лишь левая заныла сторона,
Пока не просветлел квадрат окна.

Она ещё мала, совсем дитя,
Балуется, играет в погремушки,
Но дарят ей всё новые игрушки,
И в небо утыкается культя.
Не надо врать себе словами бодрыми –
Где стол был яств, там пепельная серь,
И стены рухнут содранными рёбрами,
И женщина завоет, словно зверь.
А впрочем, что за чушь! Налей вина.
Наука доказала, что война…

Заключённый К.

Доктор лагерный в халате,
Взгляд издалека.
Помирает на кровати
Заключённый К.

Ему чудится, что мошка
Всё зудит над ним.
Минус тридцать за окошком
Зарешёченным.

А в санчасти двадцать коек,
Дровяная печь,
Тот, кто крепок, тот, кто стоек,
Сможет здесь прилечь.

Снег хрустит, как зуб о ложку.
Знают все врачи:
Выдаёт больную почку
Бурый цвет мочи.

Но в какой регистратуре
Скажут о другом:
При какой температуре
Ходят жёлтым льдом?

Грязный потолок в палате,
Серая рука.
Помирает на кровати
Заключённый К.

Ему чудится, что мама
Села рядом с ним,
В светло-синем платье дама,
Волосы как дым.

«Мама! Мама!» – заключённый
Завалился вкось.
«Слышь, учёный-кипячёный,
Ну-ка, не елозь!»

Если раньше не издох ты,
Так не ной теперь.
Шаркая, выходит доктор
Покурить за дверь.

За окошком белой кучей
Навалило снега.
Звёзды проволокой колючей
Нависают с неба.

Я не знаю, где тот лагерь
И за что срока.
Просто помирает парень,
Заключённый К.

Русский пациент

Помирает русский пациент –
Сморщенный и синий от наколок,
Отмотал свой срок, интеллигент,
Век твой, сука, северный недолог.
На окне – сухой чертополох,
Химией в палате пахнет жгучей.
Кто-то ржёт: «Ну, чо, ещё не сдох?
Вот же, блин, попался, гад живучий!»
На постели корчится больной,
Как покрытый трещинами ящер,
Приворожен вирусной страной,
Заражён словесностью изящной.
За окном – базарный бодрый торг,
Будущего рушится лавина.
Доктор отмахнулся: скоро в морг,
Сэкономим порцию морфина.
Бомжеватый, высохший кощей,
Пропади со всеми потрохами!
Капельница, шприц, а из вещей –
Наволочка с русскими стихами.

* * *

АЛЕКСАНДР ДЕЛЬФИНОВ (род. в 1971) — поэт, музыкант, журналист, гражданский активист. С Настоящее имя — Александр Александрович Смирнов.

Родился в Москве. Учился на историко-филологическом факультете РГГУ (Москва), изучал славистику и германистику в университетах Бохума, Вены, Берлина.

С 1996 года как журналист сотрудничал с различными СМИ: «Птюч», «Playboy» «Коммерсантъ-Власть», «Эксперт», «Deutsche Welle», BBC.

Как поэт публиковался в журналах «НЛО», «Новая Юность», «Дети Ра», «Берлин.Берега», «Знамя». Автор поэтических книг «Веселые нечеловечки» (2000), «Анестезия-2084» (2003), «Шкаф» (2005), «Воробьиный атом» (2013), «Отравленный рай» (2020) и др. Стоял у истоков поэтических слэмов в России.

С 2001 года живёт в Берлине и Кёльне.

* * *

Стихи Александра Дельфинова в Журнальном зале

Оригинал текста на странице клуба «Зелёная лампа» ВКонтакте

Назад | На главную

џндекс.Њетрика