Неудачный бой
Мы идем – и молчим. Ни о чем говорить нам не хочется.
И о чем говорить, если мы четверть часа назад
положили у той артогнем перепаханной рощицы
половину ребят – и каких, доложу вам, ребят!..
Кто уж там виноват –
разберутся начальники сами,
Наше дело мы сделали: сказано
было «вперед» – мы вперед.
А как шли!.. Это надобно видеть своими глазами,
как пехота, царица полей, в наступленье в охотку идет...
Трижды мы выходили на ближний рубеж для атаки.
Трижды мы поднимались с раскатистым криком «ура».
Но бросала на землю разорванной цепи остатки
возле самых траншей пулеметным огнем немчура.
И на мокром лугу, там и сям, бугорочками серыми
оставались лежать в посеченных шинелях тела...
Кто-то где-то ошибся.
Что-то где-то не сделали.
А пехота все эти ошибки
оплачивай кровью сполна.
Мы идем – и молчим...
Судьба
Он мне сказал:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил я, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал он, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А не пошел бы – и остался жив.
Я говорю:
– Пойду-ка погляжу,
Когда ж большак саперы разминируют…
– Лежи, – ответил он, – не шебуршись.
И без тебя саперы обойдутся…
– Нет, я схожу, – сказал я, – погляжу
И он погиб: накрыло артогнем.
А вот пошел бы – и остался жив.
***
Наступаем...
Каждый день – с утра, вторую неделю – наступаем.
Господи ты боже мой! – когда же кончатся
эти бездарные атаки на немецкие пулеметы
без артиллерийского обеспечения?..
Давно уже всем – от солдата до комбата – ясно,
что мы только зря кладем людей, –
но где-то там, в тылу, кто-то тупой и жестокий,
о котором ничего не знает даже комбат,
каждый вечер отдает один и тот же приказ:
– В России народу много. Утром взять высоту!..
Крушина
Я встретил его в окружении… Разный
мотался в ту пору народ по лесам, –
и чтоб не промазать – решил, что устрою
на первом привале проверку ему…
Я сбросил свой «сидор», набитый харчами,
которые я у фашистов забрал:
– Ты, кореш, пока что костерчик сложи,
А я за водичкой спущуся к ручью.
– Винтарь то оставь. Надоело небось
Таскать эту дуру по всей Беларуси!..
– Да нет, не скажи. Без нее даже скучно, –
И ёкнуло сердце тревожно и муторно.
Дошел до кустов – и нырнул под крушину.
И вовремя!.. Только я выглянул – во:
уже вещмешок мой подался в осинник.
– А ну-ка постой, молодой и красивый! –
и встал на колено и вскинул винтовку.
Я думал: раскрашу ему фотографию,
и ну его к черту, такого попутчика!
Но он себе выбрал другую судьбу.
когда передернул затвор карабина.
Я выстрелил первым – поскольку меня
не сразу открыл он меж листьев крушины.
Ночная атака
Утопая в снегу, мы бежали за танками
А с высотки, где стыло в сугробах село,
били пушки по танкам стальными болванками
а по нам – минометчики, кучно и зло.
Мельтешило в глазах от ракет и от выстрелов.
Едкий танковый чад кашлем легкие драл
И хлестал по лицу – то ли ветер неистово,
то ли воздух волною взрывною хлестал.
Будь здоров нам бы фрицы намылили холку!
Но когда показалось, что нет больше сил –
неожиданно вспыхнул сарай на задворках,
точно кто-то плеснул на него керосин.
Ветер рвал и закручивал жаркое пламя
И вышвыривал искры в дымящийся мрак, –
Над высоткой, еще не захваченной нами,
Трепетал, полыхая, ликующий флаг.
Через час у костра мы сушили портянки…
Перекур
Рукопашная схватка внезапно утихла:
запалились и мы, запалились и немцы, –
и стоим, очумелые, друг против друга,
еле-еле держась на ногах…
И тогда кто-то хрипло сказал: «Перекур!»
Немцы поняли и закивали : «Я-а, паузе…»
и уселись – и мы, и они – на траве,
метрах, что ли, в пяти друг от друга,
положили винтовки у ног
и полезли в карманы за куревом…
Да, чего не придумает только война!
Расскажи – не поверят. А было ж!..
И когда докурили – молчком, не спеша,
не спуская друг с друга настороженных глаз,
для кого-то последние в жизни –
мы цигарки, они сигареты свои, –
тот же голос, прокашлявшись, выдавил:
«Перекур окончен!»
1986
***
У врача не найдётся ни сил и не времени
выяснить, что с тобой: в медсанбате –
запарка, раненых – сотни. Лишь рукою
махнёт: «Безнадёжен!» – и тебя отнесут
санитары в палатку, где санбатовский морг,
и положат меж мёртвыми и умирающими.
А ты ночью проснёшься и завопишь: «Жрать хочу!» –
и упишешь за милую душу котелок
медсанбатовской каши с черняшкой – и по новой
уснёшь, как ни в не бывало,
меж мёртвыми мёртвым сном:
переутомление!
***
Из всех смертей – мгновенная, пожалуй всех нелепей.
Совсем не милосерден ее обманный вид:
Как топором по темени – шальной осколок влепит,
И ты убит – не ведая, что ты уже убит.
Оборвалось дыхание на полувздохе. Фраза,
На полуслове всхлипнув, в гортани запеклась;
Неуловимо быстро – без перехода, сразу –
Мутнеют, оплывая, белки открытых глаз.
И не успеть теперь уже, собрав сознанья крохи,
Понять, что умираешь, что жизнь твоя прошла,
И не шепнуть, вздохнувши в последний раз глубоко
Всему, с чем расстаешься, солдатское «прощай»…
Нет! – пусть вовек минует меня такая благость.
Просить у смерти скидок – наивно для бойца.
Я все изведал в жизни. И если смерть осталась –
Ее я должен тоже изведать до конца.
Трусость
Немцы встали в атаку…
Он не выдержал – и побежал.
– Стой, зараза! – сержант закричал,
Угрожающе клацнув затвором,
и винтовку к плечу приподнял.
– Стой, кому говорю?! –
Без разбора
трус,
охваченный страхом,
скакал,
и оборванный хлястик шинели
словно заячий хвост трепетал.
– Ах, дурак! Ах, дурак в самом деле… –
помкомвзвода чуть слышно сказал
и, привычно поставив прицел,
взял на мушку мелькавшую цель.
Хлопнул выстрел – бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах…
Они
Мы еле-еле их сдержали…
Те, что неслися впереди,
шагов шести не добежали
и перед бруствером упали
с кровавой кашей на груди.
А двое все-таки вскочили
в траншею на виду у всех.
И, прежде чем мы их скосили,
они троих у нас убили,
но руки не подняли вверх.
Мы их в воронку сволокли.
И молвил Витька Еремеев:
– А все же, как там ни пыли,
Чего уж там ни говори,
а воевать они – умеют,
гады!...
Он
Он на спине лежал, раскинув руки,
в примятой ржи, у самого села, –
и струйка крови, чёрная, как уголь,
сквозь губы неподвижные текла.
И солнце, словно рана пулевая,
облило свежей кровью облака...
Как первую любовь,
не забываю
и первого
убитого
врага.
1967
Фронтовой этюд
Мы хотели его отнести в медсанвзвод.
Но сержант постоял, поскрипел сапогами:
– Все равно он, ребята, дорогой помрет.
Вы не мучьте его и не мучайтесь сами… –
И ушел на капэ – узнавать про обед.
Умиравший хрипел. И белки его глаз
были налиты мутной, густеющей кровью.
Он не видел уже ни сержанта, ни нас.
Смерть склонилась сестрой у его изголовья.
Мы сидели – и молча курили махорку.
А потом мы расширили старый окоп,
разбросали по дну его хвороста связку,
и зарыли бойца глубоко-глубоко
и на холм положили пробитую каску.
Возвратился сержант – с котелками и хлебом.
1968
Лейтенант
Мы – драпали. А сзади лейтенант
бежал и плакал от бессилия и гнева.
И оловянным пугачом наган
семь раз отхлопал в сумрачное небо.
А после, как сгустилась темнота
и взвод оплошность смелостью исправил,
спросили мы: – Товарищ лейтенант,
а почему по нас вы не стреляли?..
Он помолчал, ссутулившись устало.
И, словно память трудную листая,
ответил нам совсем не по уставу:
– Простите, но в своих я не стреляю...
Его убили пару дней спустя.
1968
Берёза
Когда, сбежав от городского гама,
я по оврагам, по полям брожу, –
я до сих пор солдатскими глазами
нет-нет да и на местность погляжу.
Вот тут бы я окоп себе отрыл,
Обзор что надо с этого откоса!
А эту бы березку я срубил:
ориентир она, а не береза.
Она видна на фоне зеленей
издалека – как белая невеста.
Противник пристрелялся бы по ней,
и я б накрылся с нею вместе…
Так и живу – какой десяток лет.
То есть береза, то березы нет.
***
Я был на той войне, которая была.
Но не на той, что сочинили после.
На такой войне я не был.
Родился в Петрограде. В начале войны ушел на фронт, воевал рядовым, солдатом-миномётчиком в пехотных войсках, был тяжело ранен. Закончил войну в Берлине в звании лейтенанта. Награждён орденом Красной звезды и медалями.
После войны окончил Литинститут им. А.М. Горького и аспирантуру при нём. Зарабатывал на жизнь литературным трудом: работал в отделе критики журнала «Знамя», сотрудничал в журнале «Молодая гвардия», писал статьи о футболе.
С 1957 года в течение 5 лет руководил литературным объединением в Доме культуры МИИТа (Московский институт инженеров железнодорожного транспорта). Среди учеников Юрия Белаша – Игорь Губерман, Тамара Николаева (вятский поэт, журналист, 15 лет руководила литературным клубом «Молодость» в г. Кирове). На занятия литобъединения приходил Александр Масляков, который в то время был редактором институтского радио.
В конце 1967 года написал свое первое стихотворение «Слёзы». Сам поэт об этом вспоминал: «Не преувеличиваю: это было столь неожиданно, что я долго не мог уразуметь, как же сие произошло... С тех пор и пишу стихи. В основном – о войне: другие темы кажутся пресными».
При жизни поэта вышло две книги стихов: «Оглохшая пехота» (1981), «Окопная земля» (1985). Посмертно была издана книга «Окопные стихи» (1990).
Умер 17 июля 1988 года в Москве. Первым пунктом его завещания было: кремировать и развеять прах, чтобы не было могилы, как и у многих погибших на войне пехотинцев.