Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
8 января 2020 года

в литературном клубе «Зелёная лампа» 

СОСТОЯЛАСЬ ЛЕКЦИЯ ФИЛОЛОГА И ИСТОРИКА ЛИТЕРАТУРЫ

Алексея Вдовина
«Достоевский и рефлексы головного мозга:
“Записки из подполья” в свете открытий И.М. Сеченова»

АЛЕКСЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ВДОВИН – филолог, историк литературы, доктор филологии по русской литературе (PhD); доцент, заместитель декана по научной работе факультета гуманитарных наук департамента истории и теории литературы Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва).

Родился 20 февраля 1985 г. в Кирове. В 2007 году окончил филологический факультет Вятского государственного гуманитарного университета, в 2011 — докторантуру Тартуского университета (защитил диссертацию на тему: «Концепт „глава литературы“ в русской критике 1830-1860-х годов»). Специалист по творчеству Н. А. Некрасова, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, В. Г. Белинского, А. Н. Островского, И. А. Гончарова, истории русской критики и литературы XIX века.

Лауреат стипендии им. Ю. М. Лотмана (Эстония, 2009), премии Российской академии наук для молодых ученых (2008), премии Правительства Москвы для молодых ученых (2017).

С 2015 года — мастер школы творческого письма «Creative writing school».

Автор книги «Концепт глава литературы в русской критике 1830−1860-х годов» (Тарту, 2011) и более 50 научных статей в ведущих научных журналах «Новое литературное обозрение», «Русская литература», «Russian Review», «Scando-Slavica» и др.

В 2017 году в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга «Добролюбов: Разночинец между духом и плотью», презентация которой состоялась в литературном клубе «Зелёная лампа» 25 июля 2017 года.


АЛЕКСЕЙ ВДОВИН. ПРЯМАЯ РЕЧЬ:

«Записки из подполья» принято считать первым текстом Достоевского, где сочетание психологизма, идеологичности, философичности и экспериментальности повествования предвосхищает его великие романы. Если генезис и содержание философских идей «подпольного парадоксалиста» изучены основательно, то связь повести с современной автору психологией и физиологией почти не исследована. Возникает вопрос, что именно такой ракурс может сказать нам о поэтике Достоевского и об эволюции крупной прозаической формы в России XIX века?

Чтобы ответить на этот вопрос, «Записки из подполья» необходимо сопоставить с наиболее известным русским физиологическим исследованием начала 1860-х годов — «Рефлексами головного мозга» И.М. Сеченова.

Главная задача лекции – объяснить, каким образом Достоевскому удалось создать не просто влиятельный философский текст, но экспериментальное повествование, расширяющее возможности психологической прозы.


СТЕНОГРАММА ЛЕКЦИИ:

Галина Константиновна Макарова, руководитель клуба «Зелёная лампа»: Добрый вечер! Зажигаем нашу зелёную лампу и потихонечку начинаем… В начале – несколько объявлений как всегда.

Сегодня на сайте «Новой газеты» весь день идёт показ документального фильма, который называется «Эффект Боровска». Этот фильм снял наш знакомый, наш гость в прошлом, Борис Дорианович Минаев. Чрезвычайно интересный фильм, постарайтесь его посмотреть.
А 19 января у нас в Киноклубе состоится просмотр ещё одного документального фильма об Илье Кормильцеве, замечательном поэте и переводчике, издателе, очень талантливом человеке, который к тому же был автором большинства текстов песен группы «Наутилус Помпилиус». Этот фильм тоже представляет интерес.

Ну, а сейчас – наш сегодняшний гость Алексей Владимирович Вдовин, с которым мы тоже знакомы. Два года назад он читал у нас лекцию в связи с выходом его книги «Добролюбов» в серии ЖЗЛ. И книга замечательная, и встреча была очень интересной. Сегодня лекция совсем на другую тему, но, я думаю, будет не менее интересно. Пожалуйста, Алексей Владимирович.

Алексей Владимирович Вдовин: Спасибо, Галина Константиновна. Я очень рад, что заявленная мной тема собрала неожиданно много слушателей. Признаться, не ожидал. Поскольку, как я помню, «Зелёная лампа» – это такое, в общем, серьёзное сообщество: здесь и научные дискуссии ведутся, и книги обсуждаются, поэтому я скорее настраивал себя и вас на более серьёзный научно-популярный лад. Я благодарен клубу и Герценке за приглашение, наконец-то у нас совпали графики – работы «Зелёной лампы» и мой прихотливый нерегулярный график приездов в родной город. К счастью, сегодня всё сошлось, и я постараюсь примерно за час рассказать об этом тексте, о «Записках из подполья» – одном из известнейших текстов Достоевского, если не считать его романов. А потом в оставшиеся 20-30 минут, как мы договорились с Галиной Константиновной и как принято в «Зелёной лампе», вы сможете задать вопросы, и, если что-то было упущено и осталось неясным, можно будет обсудить. Время от времени я буду листать слайды, я старался, подготовил даже какие-то портреты для развлечения, но вначале я буквально два слова хотел сказать о том, откуда эта тема взялась.


Алексей Вдовин

Дело в том, что уже лет семь-восемь я со студентами каждый год разбираю эту повесть Достоевского, и во многом интерес к Достоевского и именно к этой повести возник, вырос на почве ежегодных дискуссий со студентами Высшей Школы Экономики, где я преподаю филологам и экономистам. Хотя этот текст мы разбирали неоднократно и со всеми, записавшимися на курс, который я веду – «Ключевые тексты мировой литературы». Там и математики, и экономисты, и дизайнеры – все, кто интересуется литературой, они приходят, и мы с ними разбираем шедевры мировой литературы. Я до этого Достоевским практически не занимался, а занимался Добролюбовым, Белинским, Гончаровым, Некрасовым. А тут вдруг, поскольку каждый год разбираю этот текст, меня очень заинтересовал один аспект «Записок из подполья», точнее – не внутри самих «Записок из подполья», а вокруг этой повести, написанной в 1864 году. Я чуть попозже покажу какие-то ключевые даты, а сейчас, что называется, вступление.

Дело в том, что Достоевский очень много читал литературы на медицинскую тему – о физиологии, о психологии, о медицине, практически всё, что было ему доступно в Москве и в Петербурге. Свидетельство тому – «Библиотека Ф.М. Достоевского: Опыт реконструкции. Научное описание», специальное издание, выпущенное в 2005 году, подготовленное крупнейшими российскими достоевсковедами, которые реконструируют состав личной библиотеки Фёдора Михайловича Достоевского. Я уверен, что в Герценке оно есть, готовил его Сергей Белов, известный достоевсковед. И вот там я стал смотреть, какую литературу Достоевский читал, потому что меня эта тема очень интересует в связи с Тургеневым, другим русским классиком: как русские писатели и писатели вообще реагировали на естественно-научные открытия своего времени. Сейчас у нас тоже какие-то открытия всё время происходят – в генетике, в астрофизике, всё это запредельно сложно, простому человеку совершенно невозможно понять. Но и тогда тоже возникали интересные и сложные открытия и теории. Одна из таких теорий начала 1860-х годов была скандальной по тем временам, она вызвала очень бурную и неоднозначную полемику – теория рефлексов головного мозга Ивана Михайловича Сеченова, известного русского физиолога, в будущем – профессора Медицинской академии. Я заинтересовался этой книгой, прочёл её, она в советское время переиздавалась, не говоря уже о XIX веке. Она доступна в интернете, можно скачать, правда, не первое издание, а издание 1866 года, которое вышло отдельной книжкой. И после того, как я прочитал «Рефлексы головного мозга», я вдруг понял, что есть очень интересные пересечения, параллели между этим интересным научным исследованием Сеченова и «Записками из подполья». Какого рода пересечения, какого рода параллели – это меня и заинтересовало, и я сегодня попытаюсь вам рассказать своё видение того, как медицинский текст, физиологический текст, естественно-научный текст может вступать в интересную связь, в странные отношения с абсолютно художественным текстом, хотя в «Записках из подполья» тоже есть свои тонкости. Вот об этом я хочу сегодня рассказать и поговорить.

Почему эта проблема меня волнует? Как наука, в частности, физиология соседствует, взаимодействует с литературой? Дело в том, что если мы возьмём какие-то западные исследования, а мне в последнее время очень много приходится читать англистов, то есть тех, кто в Великобритании, в Соединённых Штатах пишет об английской и американской литературе, то там эта проблема уже давно исследовалась, и это очень интересно. Ещё в 1983 году, больше тридцати лет назад, вышла эпохальная книга Джиллиан Бир, она ещё жива, это профессор Кембриджского университета, книга называется по-английски Darwin's Plots. Если переводить на русский, то это такая игра слов, можно перевести как «Сюжеты Дарвина», потому что «рlot» – это «сюжет» по-английски. А можно – «Придумки Дарвина», потому что «рlot» ещё одно значение имеет в английском языке – «заговор», хитроумная придумка, которая создана возможностями ума человека. Не буду углубляться в подробности, я всё-таки хотел сегодня в более популярном ключе рассказывать вам эту историю.

Так вот эта исследовательница Джиллиан Бир очень интересно показывает, как сильно теория Дарвина, изложенная в его знаменитой книжке «Происхождение видов путём естественного отбора», которая вышла в 1859 году, повлияла на воображение британцев. И не только учёных, но и писателей. И она очень интересно в этой книжке разбирает роман «Миддлмарч», к сожалению, в России малоизвестной писательницы Джордж Эллиот – это псевдоним, настоящее её имя – Мэри Энн Эванс. Очень рекомендую, если вы не читали этот роман. Я сам только два года назад его прочитал, роман типа «Войны и мира» – под тысячу страниц, полгода я его читал с карандашом, отмечая интересные места. Роман очень интересен в том плане, что о науке там практически ничего не говорится, но то, как Эллиот исследует психологию главной героини Доротеи Брук, как она описывает её внутренний мир, – это очень интересно. Её внутренний мир предстаёт перед нами сетью, паутиной отношений, где героиня себя ставит на место других людей. То есть всё, что мы знаем по прозе Толстого, Достоевского, то, как они изображают внутренний мир своих героев, – у Эллиот похожая история.

Очень большое влияние на такой способ изображать психологию, внутренний мир человека оказала теория Дарвина. Дарвин впервые показал, что в природе всё взаимосвязано, хотя до него были похожие теории, но он это вывел совершенно на другой уровень. Главная его идея заключалась в том (я очень примитивно это пересказываю, но это важно для дальнейшего разговора), что всё взаимосвязано, что есть эта сеть, эта паутина взаимоотношений и, если в природе заменить один элемент, то изменятся и все другие элементы. По тем временам это была новаторская идея, и она очень сильно повлияла на воображение и представление его современников, в том числе писателей. Мне кажется, что случай «Записок из подполья» интересен в том смысле, что Достоевский тоже был погружён в эту бурную естественно-научную интеллектуальную жизнь России середины XIX века, хотя сам он никаким учёным не был. Ещё раз повторю, поскольку это очень важно, что он интересовался этими вопросами и читал естественно-научные сочинения. Известно, что он прочитал почти все работы и по-русски, и по-французски, и по-немецки об эпилепсии, поскольку сам страдал этим заболеванием. Это зафиксировано биографами Достоевского. Он читал почти всё, что выходило, выписывал первые журналы на медицинскую тематику, которые только что появились в России.

Вот портрет Достоевского того времени, сделанный в 1863 году, за год до написания «Записок из подполья». Это очень интересное бурное время и в жизни Достоевского, и в жизни российской науки. Когда Достоевский вернулся с каторги, ему разрешили сначала жить в Твери, потом он получает разрешение жить в Москве и Петербурге. И главное – он получает разрешение и вместе с братом начинает издавать журнал «Время», а после его приостановки и закрытия - журнал «Эпоха», где «Записки из подполья» и были опубликованы» в самом начале 1864 года. Первая часть, о которой у нас сейчас пойдёт речь, писалась в январе-мае 1864 года.


Ф.М. Достоевский. 1863 год.

За несколько месяцев до того, как Достоевский сел начерно писать первую часть «Записок из подполья», в октябре 1863 года, молодой медик-физиолог Сеченов, только вернувшийся из французской заграничной стажировки в лаборатории знаменитого химика, физиолога Клода Бернара, написал и опубликовал в газете «Медицинский вестник» серию статей под названием «Рефлексы головного мозга». Достоевский в своих записных книжках, которые были опубликованы только в шестидесятые-семидесятые годы XX века, записывает: «Память чувства (статья Сеченова)». Благодаря этой записи мы точно знаем, что Достоевский статью прочёл. Зачем он её прочёл? Какие у него были причины? Из того, что я сказал выше, следует, что он много что читал, и это был далеко не единственный материал, который попался ему в руки. Прочесть он мог эту статью ещё и потому, что в Петербурге и в Москве ходили слухи о запрете статьи Сеченова, который уже договорился о публикации в «Современнике», популярнейшем журнале, который издавали Панаев и Некрасов. Журнал был литературный, но публиковал и подобные научные тексты, потому что это было принято в то время. Цензура запретила эту статью Сеченова, и в итоге он вынужден был опубликовать её в специализированной газете «Медицинский вестник». Почему статью запретили – отдельная сложная история, не буду углубляться в неё, нам не очень она нужна для дальнейшего изложения. Помимо того, что Достоевский прочёл эту статью Сеченова, позже, в 1877 году, он в письме к Герасимовой зафиксировал своё мнение о Иване Михайловиче Сеченове:
«… у нас большинство наших специалистов — все люди глубоко необразованные. Не то в Европе, там встретите и Гумбольдта, и Клод-Бернара, и проч<их> людей с универсальной мыслью, с огромным образованием и знанием, не по одной своей специальности. У нас же люди даже с огромными талантами, Сеченов например, в сущности человек необразованный и вне своего предмета мало знающий. О противниках своих (философах) не имеет понятия, а потому научными выводами своими скорее вреден, чем приносит пользу…».

Но это будет написано спустя почти пятнадцать лет. Хотя мы не знаем, как Достоевский отозвался бы о Сеченове в 1863 году – не сохранилось ни одного свидетельства документального об этом. Зато сохранилась повесть «Записки из подполья», которая, как мне кажется, и это главная идея моего сегодняшнего выступления, стало художественным ответом Достоевского на ту теорию, какую он прочёл в газете «Медицинский вестник» в статье Сеченова.

И вот сейчас мы поговорим о том, в чём же заключалась эта теория Сеченова «Рефлексы головного мозга». Тут я вступаю, конечно, на неблагодарную почву, потому что я ничего не понимаю в физиологии, в медицине, разве что на уровне школьных знаний, и пересказать в том виде, как Сеченов эту статью задумал, довольно трудно для меня. Я постараюсь лишь вам передать основные ключевые идеи Сеченова, потому что это важно для понимания, как устроены «Записки из подполья».

Мы не знаем до конца, понял ли Достоевский статью Сеченова до конца, но что-то он из этой статьи вынес. По крайней мере, его заинтересовала эта фраза – «память чувства», хотя это совершенно не главная мысль Сеченова, но Достоевскому она показалась интересной. Сеченов в этой статье, в том числе, рассуждал, как устроена человеческая память, как зрительные, слуховые образы запечатлеваются в человеческой памяти, и основа всего этого процесса, как следует из названия, – рефлекс. Он, собственно, открыл рефлекторную дугу и впервые на русском языке об этом написал, как эти нервные окончания замыкаются и возникает импульс. Он в этой статье с картинками показывал на препарированных лягушках, как работает эта рефлекторная дуга. Статья написана в очень популярной форме, интересным лёгким языком, стилем, с риторическими вопросами, с воображаемым собеседником, который не верит в эти открытия, а Сеченов с научной точки зрения пытается его убедить: «Смотрите, если у лягушки отрезать голову, – лапка будет двигаться… Или какой-то другой опыт можно проделать и с помощью научного метода доказать и показать, как устроена эта рефлекторная дуга…».

Это тоже очень важный момент для моего изложения, что статья Сеченова написана была очень популярно. Неслучайно он хотел в «Современнике» её опубликовать, потому что рассчитывал на очень широкую аудиторию. Он был очень амбициозный человек, поэтому и остался в истории российской и мировой науки. Это было серьёзное открытие, первая, базовая, идея статьи Сеченова, что мы можем наблюдать и у лягушек, и у человека, как работает рефлекторная дуга.

Если бы на этом Сеченов остановился и закончил свою статью, то, скорее всего, Достоевский не стал бы отвечать ему в виде «Записок из подполья». Но дело в том, что есть вторая половина статьи, о которой меньше знают. Я, например, слышал всегда и о рефлексах, и о рефлекторной дуге, и что был такой учёный Сеченов, предшественник Павлова, который вырастил целую школу русских учёных, физиологов. Но я никогда не слышал о том, что внутри этой теории и в этой статье, в частности, Сеченов предлагал ещё одну, гораздо более скандальную по тем временам идею, концепцию о том, что рефлекторная деятельность, которая управляет всей высшей нервной деятельностью, абсолютно нейтрализует, блокирует свободную волю человека. То есть всё, что человек считает своим хотением, своим свободным волеизъявлением, является на самом деле рефлексами. Этим заканчивалась статья, в которой, наверное, страниц сорок было посвящено этой идее, фактически вся вторая половина будущей книжки. Когда Сеченов издал статью отдельной книжкой, там было всего страниц сто пятьдесят, если я не ошибаюсь, – довольно объёмная брошюра.

Вот эта идея, что у человека нет никакой свободной воли, что это всё только рефлексы, чистая физиология, и нужно, наконец, отрешиться от наивной мысли, что всё управляется нашим сознанием, нашей свободной волей, нашим хотением, а на самом деле – это чистая физиология, как у лягушек, и привлекала внимание цензоров. Сеченов хотя и утверждал, что человеческий мозг находится на гораздо более высокой ступени развития, чем у животных, но структурно, базово, он ничем не отличается от лягушки. Можете представить себе, какую реакцию в начале 1860-х годов вызвала эта идея! Это отчасти и объясняет, почему статья была запрещена к публикации в «Современнике». Потому что, как только цензор дошёл до слов, что никакой свободной воли не существует, это вызвало у него просто ужас! Он зачеркнул всё и запретил публиковать в «Современнике» эту статью, потому что это выглядело как посягательство едва ли на религию. Как же так? У человека есть сознание, есть воля, он может совершать поступки, у него есть выбор, он сам хозяин своей судьбы! Но зато статью пропустили в «Медицинской газете». Вот так выглядела статья Сеченова, если коротко пересказывать. И Достоевский, прочитав её, уже в январе начинает набрасывать, это видно по его записным книжкам, «Записки из подполья», первую часть.

Теперь несколько слов я должен сказать о том, как устроены «Записки из подполья». На всякий случай я позволю себе напомнить: всё-таки повесть в школьную программу не входит. Она интересна тем, что это первый текст Достоевского, по единодушному мнению всех исследователей, который предвосхищает конструкцию его знаменитых пяти романов, так называемое пятикнижие. В первую очередь, предвосхищает в некоторых идеологических построениях «Преступление и наказание, которое спустя два года он опубликует.

Повесть представляет собой рассказ, который ведётся от лица человека без имени и без фамилии, мы так и не узнаём, кто это. Он именует себя Подпольным человеком и отсюда это знаменитое слово, которое, и это важно помнить, не имеет никакого отношения к подпольным революционерам. В то время, судя по всему, слово «подпольность» не имело значение революционной, террористической деятельности, Достоевский использует его в психологическом, философском смысле как синоним закрытого сознания. И вот этот Подпольный человек, который ещё называет себя Парадоксалистом, рассказывает историю своей жизни.

В первой части он излагает свою теорию, философию и первая часть вызывает часто большое сопротивление материала. Студенты наши жалуются, что очень тяжело читать, что это какая-то нудная философия. Герой рассказывает: «Вот вы думаете, что дважды два четыре, а дважды два, на самом деле, пять…Я больной человек, я злой человек…». И так на протяжении примерно шестидесяти страниц –какие-то теории, какие-то споры, герой с кем-то спорит, кого-то ругает, вспоминает каких-то европейских учёных, философов, упоминает естественный отбор…
И только во второй части, которая носит название «По поводу мокрого снега», начинается какое-то действие, какая-то интрига, потому что Подпольный описывает, наконец, как вот эта его философия жизненная воплощается на практике. Он описывает, как общается со своими однокашниками, бывшими однокурсниками, как они едут в «Hôtel de Paris», в ресторан, где чествуют некоего Зверкова, который получил какую-то должность и  отправляется куда-то. И этот Подпольный человек пытается испортить вечер, не буду входить в детали, - не совсем это у него получается сделать. Потом все едут в публичный дом, в бордель, и он с ними увязывается, там он просыпается в какой-то момент и обнаруживает около себя девушку Лизу. И вот здесь начинается важный эпизод «Записок из подполья», в котором Достоевский сосредоточил нравственный и философский посыл этого произведения, потому что Лиза оказывается гораздо более благородной, нравственной, верующей девушкой, нежели вот этот Подпольный человек, который в каком-то смысле уже человек конченный. Она приходит к нему через несколько дней, и вроде у него возникает к ней симпатия, и у неё какая-то к нему симпатия есть, но ничего, к сожалению, не получается. Что происходит в самом конце, я рассказывать не буду.

Вот такая, с одной стороны, странная история, с другой стороны, – довольно типичная для русской литературы начала шестидесятых годов. Потому что в это время как раз начались реформы, и русские писатели: Всеволод Крестовский, Чернышевский и другие – как раз затрагивают эту проблематику падших созданий, социальных низов, особенно петербургских. Все эти маргиналы, деклассированные элементы, женщины и мужчины, разнорабочие, какие-то мигранты трудовые, которые после отмены крепостного права перемещаются в Петербург, не находят там себе места, очень часто умирают от голода, от холода… Вся эта проблематика очень популярна в шестидесятые годы. Неслучайно Достоевский ставит эпиграфом ко второй части «По поводу мокрого снега» знаменитое в то время стихотворение Некрасова «Когда из мрака заблужденья, горячим словом убежденья я душу падшую извлек…» 1847 года, где описывается счастливое решение этой коллизии: мужчина встречает падшую женщину, они начинают жить вместе, и она входит хозяйкой в его дом. У Достоевского не так. У Достоевского в «Записках из подполья» совершенно ничего не получается у главного героя с этой девушкой Лизой, хотя, я повторюсь, взаимная симпатия была.

Теперь ближе к главной интриге моего рассказа я перейду после того, как обрисовал в общих чертах сюжетный рельеф, ландшафт «Записок из подполья», и вам станет более понятно, что, собственно, мне удалось обнаружить. Хочу акцентировать ваше внимание на том, что в литературе о Достоевском, и в русскоязычной, и в англоязычной, и даже в немецкоязычной, я не нашёл исследований, где бы вся эта концепция излагалась в том виде, в каком я вам рассказываю. Хотя ещё в 1966 году известный советский достоевсковед Ромэн Гафанович Назиров, очень хороший исследователь, указал на то, что Достоевский знал эту статью Сеченова и заимствовал из неё слово «свободное хотение» для того, чтобы описать философию подполья.

Действительно, если вы читали или будете читать «Записки из подполья», то невозможно не обратить внимание на то, что в первой части, вот в этой философской теории Подпольного, очень часто повторяются «хотения». Пришло время сказать, что теория Подпольного человека, его жизненная философия заключается в том, что человек – существо иррациональное. Достоевский, кстати, впервые в своём творчестве вкладывает эту идею в уста своего героя, этого не было ни в «Двойнике», ни в повестях сороковых годов, ни в «Селе Степанчиково…», ни в «Униженных и оскорблённых». Хотя он подходит к этой идее уже в «Записках из Мёртвого дома», которые произвели тогда фурор. Это как раз текст, предшествующий «Запискам из подполья», где он описывает свой каторжный опыт, общение с заключёнными, с убийцами, с невинно и несправедливо осуждёнными на каторгу или справедливо осуждёнными. Так вот, эта идея Подпольного человека, которая отчасти совпадает с тем, что думал сам Достоевский, заключается в том, что человек – существо иррациональное, и сколько бы биологи, химики, физиологи – и Дарвин, и Бокль, историк цивилизации, которого упоминает Подпольный человек, и Карл Фохт, и Чернышевский, с романом которого «Что делать?» Достоевский полемизирует в «Записках из подполья», – ни доказывали, что можно построить жизнь человека на разумных основаниях, сколько бы они ни старались предложить людям универсальные правила рационального поведения, этику разумного эгоизма, – ничего не получится. Потому что человек чаще всего не действует в интересах собственной выгоды. А почему он не действует в интересах собственной выгоды? Человек склонен совершать иррациональные поступки, потому что главная выгода для человека – это поступать по своему хотению, иногда даже против своей выгоды. Это очень глубокая мысль, которая после Достоевского стала общим местом: в конце XIX века Ницше находился под большим влиянием этих людей, в ХХ веке к ней обращались многие философы, а французские социалисты Альберт Камю и Сартр вступали в сложный диалог с Достоевским. Но это будет потом, а в 1863 году Достоевский устами Подпольного человека в полемике с позитивистами высказывает эту идею, и она была действительно новаторской для того времени. В первой части очень много намёков на позитивистскую мысль, на естественные науки, на физиологов и т.д.

И вот одна из таких цитат, которую я хотел бы прокомментировать. Обратите внимание, он всё время обращается к какому-то «Вы», к какому-то собеседнику, хотя рядом с ним никого нет.

Вот так рассуждает Подпольный человек. Я выделил жирным шрифтом и это слово «хотение», помимо которого всё делается по закону природы, и фразу о том, что ни воли, ни каприза на самом деле у человека нет… Мне кажется, об этом никто не писал. И это – полемическая стрела, пущенная героем и стоящим за ним Достоевским в теорию Сеченова.

А вот более пространная цитата, она, извините, очень длинная, но, во-первых, она вам больше представит этот текст, если кто-то его плохо помнит, а, с другой стороны, здесь очень важную мысль высказывает Подпольный человек, который, как мне представляется, подтверждает мою гипотезу о том, что здесь есть прямая полемика с теорией Сеченова. Обратите внимание, здесь он тоже сам с собой разговаривает. Как писали критики, которые не любили Достоевского, «у Достоевского – одни идиоты в романах», психически больные люди – была такая точка зрения в XIX веке.

И вот тут, я полагаю, вместо этого многоточия скрывается слово «рефлекс», но Достоевский его не называет. Это, надо сказать, излюбленная манера Достоевского и некоторых других русских писателей – прямо не называть объект, мишень своих возражений. Поэтому мы, кстати, и читаем до сих пор этих писателей, потому что они нам прямо в лоб ничего не говорят, это было бы слишком просто, читатель должен сам проделать эту работу.  И дальше он продолжает:

Кстати, я забыл упомянуть, что у Сеченова тоже упоминается слово «каприз», он разграничивает «каприз» и «хотенье». Лексика, слова как будто взяты из статьи Сеченова.

В первой части «Записок из подполья» есть несколько таких фрагментов, где, как мне кажется, Достоевский заставляет героя совершенно недвусмысленно, но, не используя слова типа «рефлекса», встречающиеся в статье Сеченова, откликаться, полемически спорить с этой скандально известной статьёй.

Собственно, на этом можно было бы и закончить рассказ о том, как Достоевский относился к рефлексам головного мозга, но мне показалось, что на этом остановиться было бы неосмотрительно, потому что можно пойти ещё дальше и попробовать посмотреть, что дала эта теория самому Достоевскому? Ведь многие тогда были не согласны с этой теорией. Сеченов утверждает, что никакой свободной воли нет у человека, только одни рефлексы – чистая физиология. А Подпольный человек говорит, что всё ровно наоборот, потому что главная воля человека, главное хотение заключается в том, чтобы действовать так, как ему невыгодно. Во второй части, если вы будете перечитывать, обратите внимание, я сейчас об этом ещё скажу: главный герой всё время сам себе вредит, он действует как сумасшедший. Ему, казалось бы, нужно было уйти вовремя из ресторана, и не было бы скандала, но он этого не делает. Ему надо было по-другому вести себя с Лизой – он этого не делает. Он поступает абсолютно в противовес здоровой естественной человеческой логике, которая привела бы к нормальному развитию событий. И это очень важный момент, потому что, мне кажется, задумавшись над этой теорией Сеченова, начав о ней размышлять, Достоевский сам сделал открытие. Но открытие не физиологическое, а стилистическое. Психологическое, если угодно. Или, точнее сказать, стилистически-психологическое. Я имею в виду, что он, в каком-то смысле, здесь, может быть, я немножко заостряю, на лекциях, в публичном выступлении это позволительно делать, в статье – нет… В чём идея заключается моя? В том, что Достоевский изобрёл новый способ изображать психику человека. В самой этой идее нет ничего нового, известно всем, что он – мастер в изображении изнаночных сторон психики человеческой, таких подвывертов, лазеек, как исследователи называли это. В этом его конёк. У Толстого – свой конёк: внутренние монологи, он изображает переходы человека от одного состояния к другому. А Достоевский изображает то, что потом Фрейд назовёт «бессознательным», «подсознательным». Но Фрейда ещё нет, и никто не знает, что есть в психике какая-то подводная часть, которая не поддаётся рациональному осмыслению. Достоевский работает вот с этими комплексами, и поэтому герои всё время у него такие больные. И «Записки из подполья» начинаются знаменитой фразой: «Я человек больной...».

Я постепенно приближаюсь к финишу... Как Достоевский изобретает свой фирменный стиль, свою «визитную карточку» изображением вот таких подсознательных, неосознанных самим человеком психических состояний? Тут я на секунду вернусь к статье Сеченова. Дело в том, что Сеченов предложил выделить, разметить три стадии этого рефлекса. То есть он сам предложил вот такую классификацию:

  • Чувственное возбуждение
  • Определенный психический акт
  • Мышечное движение

Вот по такой схеме развивается – будь то у лягушки или у человека – любое движение. И даже мысль. Когда я в очередной раз, готовясь к занятиям со студентами, перечитывал «Записки из подполья», я вдруг понял, что вот эта трёхступенчатая, трёхчленная классификация Сеченова если не полностью, то, по крайней мере, в основных своих элементах, очень похожа на то, как ведёт себя Подпольный человек. Сейчас я приведу два примера, чтобы проиллюстрировать, как устроена вторая часть этой повести, где начинается действие и где герой вступает во взаимодействие с другими людьми. Вот здесь я цветом изобразил три стадии, этой рефлекторной дуги Сеченова.

Смотрите, сначала к герою в ресторане приходит мысль, она зелёным цветом обозначена, он думает: «вот теперь бы и пустить бутылкой во всех». Дальше он взял бутылку – это вторая, мышечная, реакция на первую мысль. А дальше – он «налил себе полный стакан», это третья стадия, замыкающая. То есть вместо того, чтобы пустить в соответствии со своим первоначальным замыслом бутылкой, он делает ровно противоположное. Или вот здесь: «Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить... и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею... чтоб петь...».

То есть видите, сначала он хотел пить, мысль начала работать, работать, работать... И вдруг, опять в противовес первой своей мысли, он приходит к совершенно другому, нерациональному действию – вдруг ему захотелось петь. Это вторая стадия. А вот третья: «Но я не пил». Опять он нарушает логику развития этих психических актов, своего состояния.

Я нашёл много примеров такого поведения героя во второй части, вот ещё один, но я не буду подробно на этом останавливаться, чтобы не терять время. Вот еще один эпизод этого обеда главного героя со своими знакомыми, который можно разложить на стадии. Вот здесь он хотел уйти, но… «разумеется, я остался».

То есть он опять поступает в противовес собственным первоначальным движениям. Почему мне кажется это важным? Мне кажется, что знание о таком способе расщеплять импульсы человеческой психики на составные части дало Достоевскому очень серьёзное преимущество. И это позволило ему сформировать тот самый узнаваемый фирменный стиль, который он будет использовать во всех своих последующих романах и, естественно, в повестях. Как мы помним, помимо романов он писал и коротенькие рассказы («Крокодил», «Скверный анекдот», «Бобок» и много других).

Такое ступенчатое, расщеплённое описание человеческой психики, того, как человек не равен самому себе, как он нерационально действует, был новаторским для русской прозы того времени. Это подтверждается многочисленными исследованиями. Если мы посмотрим, как писатели в это время и чуть ранее, до «Записок из подполья», изображали человеческую психику, то мы не найдём такого уровня расщепления, детализации психологических состояний. Считается, что главным образцом для Достоевского, помимо собственных текстов (таких, например, как знаменитая повесть «Двойник» 1846 года, которая является квинтэссенцией раннего фантастического психологизма писателя) служил, как это ни парадоксально, его соперник литературный Тургенев. У Тургенева в 1850 году вышла повесть «Дневник лишнего человека», где впервые словосочетание «лишний человек» было запущено в оборот. Но если мы сравним «Дневник лишнего человека» и «Записки из подполья», мы увидим, как у Пушкина, «дьявольскую разницу». Да, и там – исповедь человека, который страдает. И у него тоже ничего не получается с девушкой, в которую он вроде бы влюблен. И он умирает в конце… Хотя Подпольный не умирает. И «лишний человек» у Тургенева тоже имеет свою философию. Но, когда вы читаете Тургенева, вы не видите таких переходов психики от одного состояния к другому, которое характерно для Достоевского.

Поэтому, мне кажется, что именно в начале 1860-х годов, когда Достоевский, вернувшись в столицу, погружается снова в литературную, журнальную жизнь, изучает очень много естественнонаучных работ, в том числе Сеченова, именно в этот период рождается эта замечательная манера Достоевского – тонко, филигранно работать с человеческой психикой. Еще раз подчеркну, что другие писатели тоже филигранно работают с психикой, но они изобретают другой, свой способ, как Толстой, например. А Тургенев вообще считал, что внутренние подсознательные движения не должны писателем изображаться, можно только указывать на них. И поэтому, когда мы читаем Тургенева, мы чувствуем, что там что-то происходит, но нам рассказчик или повествователь, как правило, никогда не сообщает, кто и что подумал, что герою показалось и так далее, как это мы видим у Толстого и Достоевского. То есть нет многоэтажного простраивания в изображении человеческой психики. Поэтому, кстати, Тургенев с раздражением относился и к стилю Толстого поначалу, и к стилю Достоевского. Как он писал своим корреспондентам, Анненкову например, он испытывал буквально физиологическое отвращение, особенно когда «Война и мир» вышла, это можно посмотреть в его письмах, кому интересно.

И совсем уже в завершение, я хотел сказать несколько слов о том, как текст романа «Записки из подполья», с одной стороны, соотносится с предшествующими, более ранними вещами Достоевского, а с другой стороны, сделать вывод. Я когда до этого места дошёл в своих размышлениях, подумал, что нужно, конечно, проверить: а нет ли такой похожей техники расщепления уже в «Двойнике». Я сел перечитывать «Двойника» и обнаружил, что есть похожие примеры, но не такие. В «Двойнике» нет такого расщепления, есть другой климат, проще говоря. Достоевский не внутри одного сознания описывает эти сложные процессы человеческого мышления и подсознания, а добавляет главному герою – Якову Петровичу Голядкину – двойника, точную копию Якова Петровича – Голядкина-младшего. И за счёт этого раздвоения одного человека, одного сознания надвое, он и изображает мучительное психологическое состояние, фактически параноидальное, раздвоение личности, если говорить близкими к медицине терминами. Это даёт ему очень большие возможности для того, чтобы изображать, как Голядкин реагирует на злоключения, которые с ним приключаются. Но таких колебаний как у Подпольного, таких резких переходов от одного импульса к другому в «Двойнике» я не нашёл. То есть в сороковые годы Достоевский работает ещё в таком стиле изображения психики и психологизма, который я условно назвал романтическим. Это фантастические повести, если вы помните, они не нравились Белинскому, потому что там очень много фантастики, очень много каких-то фантасмагорических фактов, нагромождения. Когда читаешь, с первого раза вообще ничего непонятно.  А в шестидесятые годы Достоевский уже более рационально начинает изображать человеческую психику, уходит фантастика… Но до известных пределов. Мы знаем, например, что в «Братьях Карамазовых» фантастика возвращается – там есть черт, есть кошмар Ивана Фёдоровича, но это такая скрытая завуалированная форма возвращения к фантастическим элементам. Ни в «Преступлении и наказании», ни в «Идиоте», ни в «Подростке» фантастики нет. В «Бесах», может быть, чуть-чуть.

В этих вещах пятидесятых-шестидесятых годов Достоевский разрабатывает то, что я условно назвал позитивистским изображением психики человека, уже не романтическим, а более научным, которое, как я попытался доказать, основано на очень современных по тем временам теориях Сеченова.

Таким образом, я подвожу итоги, мы сталкиваемся с очень интересным примером, когда, с одной стороны, писатель болезненно и раздражённо реагирует на теорию и заставляет своего героя полемизировать с ней, а с другой стороны, как только он начинает это делать, как только начинает создавать полемический текст, он невольно (осознанно  или неосознанно, это мы никогда не узнаем, но факт остается фактом) сам втягивается в эту игру и начинает использовать очень сложные, гораздо более интересные модели изображения человеческой психики, человеческого сознания, человеческого подсознания, чем это было ранее в его творчестве.

Я оставил в стороне сложное нравственно-философское содержание «Записок из подполья», потому что позиция самого Достоевского ни в коем случае не идентична, не равна позиции Подпольного человека. Хотя и Достоевский, и Подпольный человек утверждают свободу воли – это без сомнения. Достоевский тоже был против этой теории Сеченова, но по другим вопросам его позиция не равна мнениям этого странного, болезненного и даже больного персонажа. Просто очень часто их отождествляют, думая, что всё, что говорит Подпольный человек – это мысли самого Достоевского. Нет, ни в коем случае, просто об этом у меня не было времени сегодня поговорить.
Спасибо, на этом я завершаю эту главную часть. Если есть вопросы – задавайте.
(Аплодисменты)

Вопрос из зала: Как Вы думаете, царская цензура в данном случае положительную роль сыграла?

А. В. Вдовин: В запрещении чего?

Из зала: Она ограничила широкое распространение взглядов Сеченова.  И второе: Базаров у Тургенева – сторонник вот этой теории рефлексов Сеченова или нет?

А. В. Вдовин: Спасибо за вопросы. Что касается цензуры, то с ней всегда очень сложно. С одной стороны, цензура, безусловно, институт репрессивный, тем более, если мы говорим о России XIX века. Известны сотни примеров, когда цензура корёжила, зачёркивала, запрещала важнейшие произведения и литературы, и науки, и искусства и т.д. И лучше, чтобы цензуры не было. Это мнение, которого я придерживаюсь и историки цензуры, в общем, тоже. И в этом случае, разумеется, лучше бы цензура не запрещала в «Современнике» публикацию статьи Сеченова «Рефлексы головного мозга». По одной простой причине: в случае запрета, говоря современным языком, возникает эффект Стрейзанд. Может быть, вы о нём слышали. Он заключается в том, что если вы хотите что-то запретить и скрыть и сообщаете об этом всем, то популярность того, что вы хотите запретить и скрыть, увеличивается в сто, в двести, в триста раз. И в результате все узнают о том, что вы хотите запретить. Поэтому, чем больше цензура препятствовала распространению идей Сеченова, тем более изощрённые способы изобретали и Сеченов, и его коллеги для того, чтобы эти лекции распространить. В итоге – они вышли, и были переизданы, а так, может быть, эти книжки и не получили такого широкого распространения. В этом смысле сработал эффект Стрейзанд, и популярность Сеченова увеличилась. Хотя в истории российской цензуры есть случаи, когда наоборот просвещенные цензоры, например, Иван Александрович Гончаров, известный писатель, который долгие годы работал цензором, пытались помочь публикации. Два года назад вышел очередной том Полного собрания сочинений Гончарова, академического, где опубликованы все материалы его цензорской деятельности. Там видно, что Гончаров был очень просвещенный цензор, и он пропускал очень многие произведения русской литературы, которые другие цензоры бы не пропустили.

Что касается второго вопроса, то абсолютно с Вами согласен, это тоже очень интересный эпизод истории русской литературной мысли. Долгое время считалось, что Базаров списан с Сеченова, что Сеченов послужил Тургеневу, если не прототипом, то, во всяком случае, во всём том, что касается опытов над лягушками. Помните, Базаров возвращается с пруда, куда он за лягушками ходил. На самом деле, лет двадцать–тридцать назад комментаторы Тургенева установили, что роман писался в 1860-61 году, то есть за три года до того, как Сеченов вернулся в Питер и стал статьи писать. О Сеченове никто не знал, в том числе и Тургенев, но задним числом, когда вышел роман «Отцы и дети», многие начали сопоставлять Базарова именно с Сеченовым. И это укрепило славу Сеченова, он стал очень известным человеком в середине шестидесятых годов в столичной среде, люди ходили на его лекции в Медико-хирургическую академию. И главное, сохранилось воспоминание самого Сеченова о том, как Тургенев ходил на его публичную лекцию, это было уже позже, по-моему, в 1869 году. Сеченов там какие-то опыты демонстрировал. Это были публичные мероприятия, собиравшие огромную аудиторию.

Вячеслав Алексеевич Поздеев, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Вятского государственного гуманитарного университета: Алексей Владимирович, использовали ли Вы в своей изыскательской работе «Клинический архив гениальности и одаренности» Сегалина?

А. В. Вдовин: Вы имеете в виду…

В. А. Поздеев: Это свердловские журналы начала XX века.

А. В. Вдовин: Нет, не использовал.

В. А. Поздеев: Посмотрите, там, кстати, очень о фобиях интересно…


Вячеслав Поздеев

А. Вдовин: Спасибо. Я смотрел немножко более ранние журналы 60-х годов, например, «Архив судебной медицины» – это такой харьковский журнал, который начал издаваться с 1869 года при Харьковском университете. Там публиковались очень интересные по тем временам статьи о болезнях.

В. А. Поздеев: Кстати, Альберт Лиханов издал отдельным томом эти все журналы. И там и по Достоевскому, и по Толстому…

А. В. Вдовин: То есть там именно о них пишут?

В. А. Поздеев: Да, там как раз все эти фобии исследуются с точки зрения психологии.

А. В. Вдовин: Спасибо, посмотрю, очень приятно. Есть ещё у кого-то какие-то уточнения?

Александр Молодцов: В чем бонус Достоевского, когда он сталкивает мнение Ивана Михайловича Сеченова и Подпольного человека? Можно сделать вывод, что да, это действительно больной человек, раз он с очевидными вещами не согласен. Но в чём бонус именно Достоевского?

А. В. Вдовин: Бонус?

А. Молодцов: Что хотел сказать Фёдор Михайлович, когда он вкладывает идеи, которые ему дороги, в уста такого, прямо скажем, неоднозначного героя? Это самое главное, по-моему.


Александр Молодцов

А. В. Вдовин: Спасибо. Вот как раз об этом я и не успел сказать. Действительно, это очень важно. Дело в том, что главная философская и нравственная идея «Записок из подполья» (это довольно давно сформулировано и в исследованиях о Достоевском, и из текста романа следует), заключается в том, что только проститутка Лиза, с которой сталкивается герой в конце «Записок», на какое-то время выводит его из этого больного параноидального состояния. Каким образом? Там есть очень важный эпизод, даже два важнейших, кульминационных эпизода во второй части, когда Лиза в ответ на его озлобленность, гнев, тиранию (он сам себя называет тираном и говорит, что «я любить не способен, я могу только властвовать»), в ответ на эту волну негатива, как бы сейчас сказали (он свои комплексы, собственно, на ней отрабатывает), она его обнимает и целует. И здесь мы уже видим эпизод в модельном, образцовом виде, который повторится потом у Достоевского и в «Преступлении и наказании», когда Соня будет Раскольникова жалеть, а потом – вплоть до «Великого инквизитора» в «Братьях Карамазовых», до этой важной сцены, когда Христос целует Инквизитора. Что это значит? И Лиза обезоруживает тем самым, блокирует патологическое состояние героя, он хотя бы на какое-то время, на полчаса примерно, выходит из своего больного состояния, и у него начинают какие-то здоровые мысли появляться. Но это всё очень быстро проходит и через 15-20 минут он швыряет в лицо Лизе пять рублей за услуги, и она в слезах убегает. Он тут же, как только начинает что-то настраиваться между ними, возвращается в это своё состояние. Мораль и нравственный посыл автора заключается в том, что не воля и не хотенье должно двигать человеком, и не математика, не физика, не формулы, не рефлексы, не по Сеченову и не по Подпольному, а милосердие и сострадание. Достоевский в письме брату по поводу этой повести писал, что цензура вырезала из второй части важнейший кусок про религию. Мы до сих пор не знаем, что там было, но можно предположить. Исследователи сейчас реконструировали этот текст, и видимо, то ли Лиза, то ли Подпольный, находясь в просветлённом состоянии, высказывали какие-то идеи о том, что противовесом, с одной стороны, науке, с другой стороны, эгоистической воле человека должна быть в обществе противопоставлена именно религиозная мораль.

Вот так выглядит общая картина того, как в философском и нравственном смысле «Записки из подполья» устроены.

Ольга Владиславовна Ившина, педагог: Вы, как я поняла, больше на стороне Достоевского?

А. В. Вдовин (смеётся): Я вообще ни на чьей стороне. (Смех в зале) Это моя принципиальная позиция. Я историк литературы, исследователь. Я не философ, я не морализатор, я не священник, я не… кто там ещё есть? Не судья, не врач-физиолог. Я занимаюсь объяснением и исследованием. Моя задача – объяснить текст. Если вам так показалось… Вы знаете, у меня не было времени об этом говорить, но цензура вырезала из статьи Сеченова финал про Бога. У него была замечательная фраза, это тоже из архивов в XX веке подняли, он писал так: «я вам изложил концепцию рефлексов головного мозга, но всё равно в человеческом обществе остаются и никуда не исчезают любовь, уважение…» и там у него ещё что-то было. Цензура и это тоже вырезала на всякий случай, чтобы перестраховаться. Вырезали мысли, которые совершенно искренне Сеченов высказывал. По письмам известно, что он был человек верующий, и у него в голове не было жёсткого противопоставления науки, которой он занимался, и религии. Он про религию ничего не говорил, но цензура перестраховалась и вырезала. Если Вам показалось, что я на стороне Достоевского, то это не совсем так. Я с большим интересом и пиететом отношусь и к Сеченову, и к Достоевскому, они оба очень интересные. Кому что больше нравится: кто занимается историей науки – Сеченов замечательный персонаж, выдающийся, кто занимается историей литературы – тому Достоевский не менее интересен. Они равновеликие, я бы так сказал.

Наталья Андреевна Баженова, учитель русского языка и литературы: Можно я попробую ответить на этот вопрос. Дело в том, что за работами Алексея я внимательно наблюдаю и смотрю все его выступления на телевидении, на канале «Культура» в разных передачах…


Наталья Баженова

А. В. Вдовин: Можно я представлю? Это Наталья Андреевна Баженова – заслуженный учитель, автор книг…

Н. А. Баженова: Семь лет Алексея литературе учила (смеётся).

Г. К. Макарова: И если кто ещё не знает, Алексей Владимирович родился и учился в нашем городе...

А. В. Вдовин: И женился… (смех в зале)

Г. К. Макарова: Поэтому здесь много педагогов и друзей Алексея Владимировича. Мы, конечно, очень рады, что у нас есть такие земляки и гордимся тем, что сейчас Алексей Владимирович преподает в Высшей школе экономики, является доктором филологии, доцентом и т.д.

А. В. Вдовин: Ну, это к делу не относится…

Н. А. Баженова: Многие в этих передачах высказывают свои мысли, своё отношение к разным темам, и у Алексея, на мой взгляд, одна из самых правильных позиций – он опирается на текст. Последняя передача была о Куприне, о его повести «Олеся».

Видели? Он один зачитывал куски текста! И делал выводы не о том, что подумал Куприн, что хотел Куприн сказать, а исходил из того, что написано! И мне кажется, что это самая правильная точка зрения критика, литературоведа. И в данном случае он тоже опирался на текст, сравнивал позицию учёного и позицию писателя.

А. В. Вдовин: Спасибо, Наталья Андреевна. Мне действительно кажется, что очень важно, когда мы разговариваем о литературе, о культуре, о философии, не использовать автора, о котором мы говорим, для выражения собственных взглядов, а пытаться понять, что они нам хотели сказать. Пытаться понять логику Достоевского, Булгакова, Сэлинджера, кого угодно. Понять логику текста, логику учёного, потому что Сеченов тоже тексты писал, и это довольно сложноустроенный текст, пусть и не художественный. Эта задача мне кажется гораздо важнее – опираться на текст, нежели пускаться в какие-то домыслы. Конечно, интерпретатор, в любом случае, делает какие-то допущения, но иногда в них можно зайти так далеко, что размывается всякая достоверность. Раз уж Наталья Андреевна упомянула наш разговор про «Олесю» в передаче «Игра в бисер» у Волгина, то я приведу пример, на котором это хорошо видно. В конце этой передачи мы обсуждали, какие смыслы вкладывал Куприн в «Олесю», и одна из участниц вдруг сказала: «Куприн предсказал в “Олесе” свою эмиграцию». Это 1898 год! «Олеся» вышла в 1898 году, а Куприн эмигрировал после революции, то есть через двадцать лет. Я позволил себе не согласиться с уважаемой дамой, поэтессой: «Вы знаете, из текста это совершенно не следует, так про любой текст можно сказать. А почему он предсказал эмиграцию?». Она: «Ну, вот, главный герой уезжает из Полесья обратно». Я говорю: «Если бы он предсказал эмиграцию, то он из Полесья уехал бы в Европу, если уж усматривать какую-то логику. Но он обратно в Петербург уезжает. При чём здесь эмиграция?».  И так спекулировать можно сколько угодно. Сказать, например, что Куприн в «Олесе» предсказал Вторую мировую войну, Великую Отечественную или войну во Вьетнаме. Но это нам совершенно ничего не даёт ни для понимания Куприна, ни для понимания текста.

Елена Александровна Петрова, доктор философских наук: У меня просто ремарка. Можно показать не этот слайд, а предыдущий, там, где триада – «чувственное возбуждение, определённый психический акт, мышечное движение». Правильно ли я поняла, хочу уточнить у вас, как у специалиста, мне показалось, что, не соглашаясь с Сеченовым в принципе, Достоевский, тем не менее, активно использует эту его структуру и показывает, как работает больное сознание человека. Правильно я поняла?

А. В. Вдовин: Да, абсолютно верно.

Е.А. Петрова: Получается, следуя этой структуре и по мнению Достоевского, работает только больное создание, а когда мы здоровы, мы всё-таки сами себе господа? Так что ли получается? Тогда уже нет речи о рефлексах головного мозга? Здесь именно больное сознание? Я поняла так и хочу, чтобы Вы прояснили.

А. В. Вдовин: Спасибо. Первую часть вы правильно поняли, что, следуя этой структуре, Достоевский изображает сознание…


Елена Петрова и  Алексей Вдовин

Е.А. Петрова …больного человека!

А. В. Вдовин: … но моя идея состоит в том, что, в конечном счете, эта структура становится моделью для любого сознания.

Е.А. Петрова: Для любого больного сознания.

А. В. Вдовин: Нет, для любого.

Е.А. Петрова:  А где у него здоровое сознание? (смеётся)

А. В. Вдовин: Да, можно сказать, что у него нет здоровых, у Достоевского есть герои более патологичные и менее патологичные.

Е.А. Петрова:  То есть своим творчеством он, так или иначе, подтверждает точку зрения Сеченова.

А. В. Вдовин: Ну, можно и так сказать. Я об этом уже не стал говорить, там дальше тонкости начинаются, но в принципе – можно. Понимаете, парадокс творчества Достоевского как психолога заключается в том, что…

Е.А. Петрова: Может, он интуитивно почувствовал правду?

А. В. Вдовин: Парадокс состоит в том, что многие критики при жизни Достоевского упрекали его в том, что он изображает то, чего нет. Таких патологий, писали критики, не существует, он гиперболизирует. Другие писатели изображают нормальных адекватных людей, Достоевский же изображает случаи, которые не реалистичны – в этом его упрекали. Но, глядя сейчас из XXI века, мы видим: да, в каких-то случаях у него чересчур много патологий в героях и нам иногда действительно кажется (это естественная реакция), что не может такого быть, не могла героиня так поступить. Бывают такие реакции у нас, как у читателей. Но в свете развития психологии в XX веке, после открытия подсознательного, бессознательного, подсознательного, как это ни называй, стало очевидно, что Достоевский, не используя эти термины, предвосхищает эти идеи.

Е. А. Петрова:   …что работает на руку научно-естественной и медицинской мысли.

А. В. Вдовин: Да, по Фрейду же как, если доводить до предела: здоровых – нет. Все видят сны, у всех есть скелеты в шкафу, все в какой-то момент могут оказаться на знаменитой кушетке Фрейда. Хотя, как бы мы ни относились к Фрейду, современная психология уже не рассматривает фрейдизм как научную дисциплину, это давно уже ненаучный метод. Я консультировался с психологами, и они сказали, что фрейдизм сейчас более важен для искусства, он позволяет объяснять феномен искусства, а в медицине он не используется.

Е. А. Петрова:  А я слышала такую точку зрения от психотерапевта, что это требует слишком много времени. К Фрейду ходили безработные дамы с достаточным уровнем благосостояния, которые могли годами копаться в своей жизни.

А. В. Вдовин: Ну, можно и так сказать.

Е. А. Петрова:  Неэффективно.

А. В. Вдовин: Возвращаясь к Достоевскому, в каком-то смысле он действительно апробирует это на больных, потому что Подпольный человек – явно неадекватный. Но поскольку мы имеем дело с художественным произведением, то там диагнозы ставить не очень продуктивно. Мы же не можем его обследовать, на МРТ положить и т.д. Есть текст, и всё. Но, в конечном счете, в какой-то момент Достоевский переносит эту модель и на изображение других героев. У него очень часто даже герои второго плана оказываются какими-то необычными, поэтому иногда его метод называли «фантастическим реализмом» или «реализмом в высшем смысле», как он сам называл. То есть он возвышается над нормальностью.

Е.А. Петрова: Спасибо большое. Для меня лично явилось открытием сегодня, что в основе выработанной манеры Достоевского лежит всё-таки этот посыл Сеченова. Это очень интересно для меня (смеётся). Позднее, кстати, Достоевский окажет влияние и на Фрейда, и на Ницше и т. д.

А. В. Вдовин: Да, это такой круговорот. Если заострить, довести до предела мою идею, то получается, если бы Сеченов не опубликовал свою статью, может быть, и не было бы «Записок из подполья», или они были написаны как-то иначе. Пафос моего выступления в том, что мы часто недооцениваем науку, когда говорим о литературе. Наука того времени, когда жили и творили писатели, могла играть вот такую совершенно неожиданную роль.

Е. А. Петрова:  Да, мне кажется, это интересная и очень плодотворная идея. Желаю Вам развивать её в дальнейшем.

Майя Алексеевна Селезнёва, член литературного клуба «Зелёная лампа»: У меня в памяти засела мысль… Где-то о Сеченове я прочитала, что он возлагал надежды в развитии этой науки на генетику. Так вот эта наука о генетике из XXI века не разрушила ваши системы? (смеётся)


Майя Селезнёва

А. В. Вдовин: К сожалению, об этой стороне Сеченова я ничего не знаю. Я что-то читал о Сеченове, но о раннем скорее. Я плохо знаком с его поздним научным творчеством, может быть, он к восьмидесятым годам и добрался до идей генетики…

М. А. Селезнёва: Но он предчувствовал…

А. В. Вдовин: Может быть, но тут я вне компетенции.

Из зала: Структура у него странная… Второй пункт – «определённый психический акт», но «психический акт» – это и есть «чувственное возбуждение». То есть это значит – «приходите ко мне, студенты, я вам разъясню, что значит второй пункт». (далее – неразборчиво).

А. В. Вдовин: Я думаю, что мы должны закрыть эту дискуссию! Спасибо!
(Аплодисменты)

Г. К. Макарова: Я восхищена не только лекцией Алексея Владимировича, но и вами друзья, потому что вы проявили какие-то чудеса, проявив свой интеллект. Спасибо огромное!


Алексей Вдовин и Вячеслав Поздеев


ВИДЕОЗАПИСЬ ЛЕКЦИИ:


ФОТОАЛЬБОМ ЛЕКЦИИ


ОТЗЫВЫ ЧИТАТЕЛЕЙ:

Татьяна Иванцева, кандидат философских наук:
Моя доминирующая постлекционная мысль, а, точнее, «память чувства» — это благодарность и признательность А.В. Вдовину за блестящую демонстрацию профессионализма: предельно внятно сформулированную цель, инструментарий анализа (источники, метод, выбранные примеры из текста в качестве аргументации), завершающий вывод и просто филигранное исполнение заявленных временных рамок изложения.

И в лекции, и в ответах на вопросы замечательно синтезировался его исследовательский и просветительско-педагогический дар — ясность и отчетливость мышления, доступность изложения и коммуникационный контакт с аудиторией.

В свое время на занятиях с аспирантами я отводила много времени анализу философии позитивизма, подчеркивая, что, сыграв свою историческую роль в развитии научного освоения действительности, позитивизм оказался удивительно честной философией, а именно, признал свою несостоятельность и ушел с исторической арены как руководящая и направляющая методология. Не его вина, а скорее — беда, что позитивизм, так ослепительно «срезонировав» с практикующими учеными 19-20 вв., продолжает владеть многими исследовательскими умами и поныне. Это печалит, ибо очень больших усилий требует прояснение понимания единства: единства науки и искусства, науки и философии, да и самой природы научного знания, в том числе — естественнонаучного и гуманитарного. Поэтому то, что было сделано на заседании клуба «Зелёная лампа» Алексеем Владимировичем Вдовиным, я бы предложила как образцовый пример современного мышления. Причем не только в науке.
Отсюда


МЕРОПРИЯТИЕ ВКОНТАКТЕ:


АЛЕКСЕЙ ВДОВИН. ИНТЕРВЬЮ:


ЧТО ЧИТАТЬ:


ВИДЕО:

Алексей Вдовин в программе Игоря Волгина «Игра в бисер». Александр Куприн «Олеся». 19.12.2019.

Алексей Вдовин. Русский литературный канон. Постнаука. 16.05.2019.

Вебинар Алексея Вдовина «Как НЕ писать скандальные биографии». 17.03.2019.

Алексей Вдовин в программе «Наблюдатель. Тургенев. 200 лет». 08.11.2018

Алексей Вдовин. Что такое литературный канон и как он влияет на нашу жизнь? Президентский центр Бориса Ельцина. 11.10.2018.

Алексей Вдовин. Рождение современной литературной критики. Постнаука. 05.04.2018.

Алексей Вдовин. Феномен радикальной критики в России XIX века. Постнаука. 28.02.2018.

Алексей Вдовин. Феномен Белинского. Постнаука. 16.02.2018.

Алексей Вдовин. Критика и литературный канон в России XIX века. Постнаука. 24.01.2018.

Алексей Вдовин: как написать биографию? Все лгут, все читают. Creative Writing School. 23.03.2015.

Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика