С. 47-50:
Об этой женщине, Евгении Ефимовне Телицыной, впервые услышал я от моего друга, журналиста и поэта Николая Пересторонина. Он познакомился с ней на просмотре фильма «Ленинградцы — дети мои!». Когда в небольшом кинозале включили свет и все ещё длилась напряженная, как минута молчания, тишина, с первого ряда поднялась седая женщина, вышла к белому полотну экрана. Не в силах сдержать слёзы, она говорила о детях Ленинграда, с которыми её свела война, о том, что пришлось пережить:
— Вот в фильме есть эпизод: открывается вагон, и среди детей, полуживых, измождённых, в кадре мальчик. Он крепко прижимает к себе уже мёртвую младшую сестрёнку... Непредставимо в жизни, но мы-то всё это видели наяву, в масштабах куда более трагичных, немыслимых...
Потом я неоднократно бывал у Евгении Ефимовны в её небольшой квартире на улице Ленина города Кирова. И каждый раз она, словно извиняясь за свои сбивчивые воспоминания, за то, что, по её мнению, не смогла обстоятельно ответить на мои вопросы, возвращалась к прошлым разговорам, то уточняя что-то, то добавляя:
— В сентябре последнего предвоенного года по направлению райкома комсомола я пришла на работу старшей пионервожатой в детский дом № 22 имени Кирова города Уржума. Состав ребят там был разным, много подкидышей; первое, что мне поручили, — контролировать дисциплину, стоять с ключами у раздевалки. Только не в окрике, строгом слове видела я свою задачу, не принимала такое упрощённое понимание своих обязанностей. С восьми утра до двенадцати ночи, пока не улягутся воспитанники, не уснут, не разрешала себе уходить домой: пройду по палатам, кому-то одеяло подоткну, с кем-то посижу рядом, расскажу сказку. Как-то вошла в комнату девочек, а они устроили настоящий погром, кидаются подушками, визжат. Одна сидит в стороне и заявляет:
— Не подходите ко мне, я умственно отсталая.
— Почему ты себя такой считаешь?
— Таблица умножения не учится...
А у детдомовских была такая манера: выберут они какое-то слово или предложение и начинают его повторять час-другой. Вот Лида и повторяла:
— Что это? Что это? Не учится таблица...
— Почему же она не учится?
— А нам раньше воспитатель давала деньги, если мы учили таблицу. А вы не даёте...
— Я вам ничего давать не буду. Учитесь, поймите это, вы для себя...
Год не проработала, как началась война.
Скоро стали поступать в Уржум эвакуированные из прифронтовых областей, из Прибалтики, Ленинграда, Белоруссии. Чтобы как-то скрасить их первые дни, собирали мы с ребятами на лугах большие букеты ромашек, встречали приезжих цветами. В Доме колхозника, где размещали их поначалу, помогали прибираться, ставить кровати. Запомнилась мне одна из первых беженок: сидела она на обочине дороги с ребёнком, босая, в порванном платье. Такая растерянная, сломленная усталостью, что подняться, идти куда-то не было сил. Сбегала я тогда домой, подобрала что-то из одежды, немного еды в узелок завернула...
В эти первые военные недели менялась жизнь и в детдоме: собраннее стали ребята, дисциплинированнее. Утром на зарядку выходят все, по учебной тревоге, что случалась иногда ночью, никого будить не надо: вставали самостоятельно — оденутся, повяжут пионерский галстук и бегом строиться...
Как-то пересчитала я своих воспитанников — не хватает одного. Стали искать. Весь дом обследовали, осмотрели — нигде нет. Не знали, что и думать: может, на фронт сбежал — случалось и такое, — или ещё что. А мальчишка замёрз ночью — холодно было в здании: отапливалось оно сырыми дровами, да и тех нехватка, а на кроватях лишь тонкие одеяла — проснулся, забрался в печку, лишь одна голова из топки торчит.
Пока стояло на дворе лето, не так сильно голод чувствовался — собирали грибы, ягоды, а как ударили первые морозы, стало трудно. Хлебный отвесок по норме невелик, с картофелем перебои. И ищи не ищи тут причину, а детей кормить надо. Отправилась однажды я с подругой за хлебом на Морозовский починок, смеркалось уже, когда добрались до места. Безлюдна была деревня: всего-то населения — седой, как лунь, глухой старик да женщины с малыми ребятишками. На улице метель, а им одеться не во что, потому и не выходили из изб: сидели на печках, ели редьку и репу — больше нечего. Пришлось нам ночью самим хлеб обмолачивать, вывозить...
С. 105-107:
А это письмо я получил из Кирово-Чепецка от воспитателя детского комбината К. В. Коровиной. Прочитала Капитолина Васильевна в областной молодёжной газете материалы, посвященные детдомовцам военной поры, моё обращение к читателям, вот и откликнулась, что помнила, написала:
— Воспоминания тех лет как отдельные вспышки. Будничные дни походили один на другой, праздники были редки...
Савиновский детский дом Уржумского района — это дошкольный детдом: находился он в лесу, напоминал санаторий для ослабленных детей... Когда пяти лет меня привезли в Савиново, туда поступали и ленинградские дети. Всех вновь прибывших помещали в изолятор, чтобы подлечить и укрепить. У многих малышей, в том числе и у меня, на лице и на голове были коросты. После мытья в бане состригали и смазывали эти коросточки, чтобы они подсыхали и быстрее подживали... Наверное, на нас было грустно смотреть: мы очень редко смеялись. Смех причинял боль, коросточки на лице могли потрескаться, а надо было, чтобы они скорее затянулись кожицей. Деревенские тётушки называли эту болезнь золотухой...
Вместе со мной в изоляторе находился очень худой, бледный и слабый мальчик. И когда ему становилось больно и одиноко, он пел. Когда звонким пронзительным голосом он начинал свою песню, другие малыши стихали, а многие взрослые плакали.
Кормили нас по тем временам нормально. Любимым блюдом была тюря: чёрный хлеб, размоченный в чае так, что его можно было хлебать ложками. Иногда как лакомство давали компот; про конфеты мы не знали, не слышали, что есть такие сладости... Сахарный песок давали уже после войны по чайной ложке: мы его в стакан не клали, а сыпали на хлеб или на блюдечко — так было слаще. Некоторые ребята муслили пальцы и собирали со стола все крошки... Помню как нам всем дали однажды по кусочку теста и сказали, чтобы мы состряпали кто что хочет. Мальчишки, конечно, наделали танков, солдат, самолётов, а мы куколок; потом на противне принесли поджаренную нашу стряпню...
Бритоголовые, мы все были немного похожи один на другого... Помнится, как поздней осенью нас нарядили в фетровые шляпки и легонькие шубки — всё это было разного фасона и расцветки, и казалось нам необычным, потому что прежде мы все были одеты одинаково. Воспитатели в разговорах упоминали слово «Америка»: только много позже я поняла, что шляпки и шубки были из пришедших в детдом американских посылок.
Когда нам было особенно тяжело, затягивали грустные песни «Позабыт-позаброшен с молодых юных лет...» или «Зачем ты, мать, меня родила...» Но обычно грустили мы недолго, так как постоянно чем-нибудь занимались. Всё наше время было расписано, распланировано...
Слово «война» мы тогда плохо понимали, хотя и страдали от неё, многие даже не помнили своих родителей, и то, что жили без пап и мам, нас не удивляло. Эти слова — мама, папа — никто не произносил...
С. 107, 110-111:
Рассказывает ленинградка Зинаида Васильевна Бражникова, эвакуированная в город Уржум вместе с братом. Тогда, в июле сорок первого года, ей было 15 лет:
— Учились в школе — учиться трудно. Учебников не хватало: один на пять-шесть человек. Писали на газетах между строчек, одежда поизносилась, так я и некоторые другие девчата в классе даже не снимали пальто, потому что платья на нас были рваные...
Есть, конечно, всегда хотелось. Радовались, когда подходила очередь дежурить на кухне. Тогда наедались картошки...
На обеде давали нам маленький кусочек хлеба, следили, чтобы непременно скушали его за столом. Даже проверяли при выходе — не выносим ли. Но мы всё равно выносили. Вечером ждали, когда затопят печь в спальне, садились у топки и подсушивали по очереди эти кусочки... Иногда ночью нас поднимали — надо было перебирать картошку в сыром подвале. Конечно, хотелось спать, но мы не хныкали — надо, значит, надо.
Письма, которые приходили из Ленинграда, читали все вместе. Вместе и радовались за живых родителей. А когда у Ларисы и Лиды Бахмутиных умерла мама, все очень переживали. Ходили как убитые. Старались девчонкам хоть как-то помочь, но чтобы это было незаметно. Чтобы они не поняли, что мы их жалеем.
Однажды в класс вошла женщина и что-то сказала учительнице. Оказалось: моя мама вызывает меня на переговорный пункт — она звонит из города Советска (ей предоставили возможность выехать из Ленинграда в Кировскую область в апреле 1942 года). Поговорить нам не удалось, но я теперь всё время ждала её, думала о ней. Она даже стала мне казаться. Куда ни пойду, днём ли, ночью ли, всё её вижу: худая, с чёрными распущенными волосами (мы много слышали о дистрофиках, блокаде)... Изредка нам давали маленькие конфетки, «театральный горошек», по-моему, называются. Не помню уже, по сколько штук. И мыс братом решили скопить их, угостить маму. И вот он бежит ко мне и начинает выворачивать из кармана с налипшим мусором, песком эти капельки-горошины (как он не съедал их сам, воздерживался, не понимаю). Мы их очистим, сосчитаем — все ли? — и складываем в ящик... Конфеты, печенье. Очень редко получали их тогда детдомовцы. Ведь и хлеба-то они не всегда ели досыта. Он был первым и главным лакомством….
С. 230-231:
В сорок шестом Евгения Ефимовна Телицына стала работать в детском доме имени Калинина города Уржума, где были в основном ленинградские дети, а ещё латыши, украинцы.
— Хоть и сироты, но организованный, надёжный народ, ни на кражу не способный, ни что-то сделать исподтишка... Получая зарплату, покупая на часть её для племянника вафельные «треугольники», приносила я всё это в мальчишечью комнату, клала на видное место, и ни разу у меня ни копейки не пропало. И потом, работая уже инспектором роно по детдомам, убеждалась я многократно: если к ребятам с лаской, вниманием и доверием подходить, не читать бесконечно нотации, никогда не обманут они, не подведут…
С. 234:
О расставании с детским домом, в котором прожили несколько лет и который стал родным, вспоминает и Капитолина Васильевна Коровина:
— Были в первом классе две девочки-двойняшки. Их разыскала мама: приехала в детдом и привезла красивую куклу с закрывающимися глазами. Мы все ходили около счастливых девочек и очень завидовали. Всем хотелось быть на их месте... Да, некоторых ребят родственники забирали домой, было грустно с ними расставаться. Но с годами наша зависть слабела; мы привыкли так жить, сдружились...
А вот покидать родной детский дом было действительно невыносимо. Сколько и печального, и радостного было с ним связано... Из дошкольного детского дома в 1947 году нас повезли в школьный. Очень многие попали в Уржум, там было три детских дома: имени Калинина, имени Кирова и имени Пирогова. Я попала в Кировский. Он был на улице Советской в старом купеческом здании. Привезли нас сюда в кузове грузовой машины: у нас были тряпичные сумки, а в них всё наше имущество — носовые платки...
1947 год для нашей страны был очень тяжёлым. И нам, детдомовцам, тоже досталось...
Бакин, В.С. Детдомовские сороковые: док. повесть. - Киров, 2015. - 264 с.