Версия для слабовидящихИз неопубликованного
К числу наших известных писателей-земляков принадлежит Анатолий Александрович Кончиц (1939–1996). Родился в д. Пестово Лузского района. Окончив Московский библиотечный институт, работал на Сахалине, в подмосковном лесхозе, на заводе железобетонных изделий в Москве, библиографом в Российской книжной палате и одновременно учился в Литературном институте. После дальних скитаний всегда возвращался в родные вятские места, здесь и ныне живут его родные. Его любят и помнят в Лузской районной библиотеке им. В.А. Меньшикова, где бережно хранят книги с автографами. Впечатления детства и юности легли в основу его книг: «На берегу» (М., 1977), «Под отчим небом» (М., 1982), «В краю родном» (М., 1987), «Дела житейские» (М., 1987).
Он ушёл из жизни слишком рано. 11 октября 2004 г. Анатолию Кончицу исполнилось бы 65 лет. Наш альманах предлагает читателю короткие рассказы писателя, ранее не публиковавшиеся.
ОБОРОТЕНЬ
(Шутка)
Стемнело. В саду, в большой куче лежали старые ветки крыжовника. Их надо было сжечь. Я сунул в кучу мятую газету и поджёг. Разгорелось не сразу. Но потом загудело, и из кучи вырвалась красная труба.
Я смотрел, как летят искры и гудит огонь. И вот громадная куча сгорела, и от неё осталась горстка пепла. «Вот так и человек со своей жизнью»,— подумал я.
Над парком кричали вороны. Деревья были голы, но ещё стояло тепло. Я смотрел на огонь, и мне не хотелось ни хлеба, ни зрелищ, ни хороших книг, ни денег.
Я вошёл в лес. Наверху кричали вороны. Мне было грустно и даже не хотелось превратиться в ворону. Но всё-таки я стал вороной и взлетел на вершину сосны.
– Что вы не спите?! – кричали вороны друг другу. – Пора спать, уже ночь.
– Что ты не спишь? – каркнула мне соседка. – Пора спать, уже ночь.
– А ты что не спишь? – спросил я. – Пора спать, уже ночь.
Я удобно сидел на суку и дремал.
– Завтра мы полетим в Курскую губернию,– сказала соседка.
– В Курскую область,– поправил я.
– Может быть, – согласилась соседка, засыпая.
Я подумал о своих домашних, им невдомёк, что вот сижу сейчас на дереве. Как всё странно устроено. Проснулся я рано. Надо было идти на работу. Я не думал ни о вечности, ни о любви, а только о том, как бы не опоздать на работу.
– Ты куда? – загалдели испуганные вороны. – Ты куда? Смотрите, это оборотень, это опять оборотень. Быть несчастью.
– Не бойтесь, – сказал я. – У меня есть одна идея. Как-нибудь я превращусь в огонь и сгорю дотла.
– Он сгорит когда-нибудь дотла, – загалдели вороны. – Люди всегда сгорают дотла во имя своих глупых идей…
БАБУШКИН СТРАХ
Я чистил рыбу у окошка на скамейке. Кот сидел на полу и не сводил с меня глаз. Я бросил ему пескаря, и он уволок его под лавку.
– Обжора, второго пескаря ешь.
Он снова сидел и смотрел на меня горящими, отчаянными глазами.
Дома никого не было. Но вот пришла откуда-то бабушка, бросила у порога ношу осиновых веников и села сама. Лицо у неё было потное, глаза помутнели от усталости, платок сбился на шею. Она махнула рукой, но не смогла ничего сказать. Посмотрела на меня страдальческими глазами.
– Что, бабушка?
– Дай, думаю, ношицу веников принесу, – начала она, но не хватило ей дыханья, остановилась. – Обломала я осинку. Пойду, думаю, клевера ещё порву, тут он и растёт на обочине, около колхозного поля. Хороший клеверок…
– Ну, и что?
Тут бабушкино лицо сморщилось, глаза закрылись, и она беззвучно, как-то смущённо рассмеялась:
– Васька-то бригадир тут и случился. Здорово, говорит, Парасковья. Слава Богу, успела траву-то в веники заложить, а то бы увидел.
– Обманула бригадира.
– Обманула, – вздохнула она.
Мы сносили осиновые веники на поветь. Курица сидела на гнезде и смотрела на нас. Хорошо пахло уже высохшими, принесёнными прежде, осиновыми вениками, которые висели на шесте.
– Зима долгая, парень. Не дадут на корову косить, и венику рад будешь.
– Эх ты, бабка, – пробормотал я и невольные слёзы навернулись на глаза. – Ничего, как-нибудь.
– Уж как-нибудь, – согласилась она.
Не знаю, что это были за времена, бедное бабушкино сердце каждодневно сжималось от страха, как бы не упрекнули да не осудили. Жила в лесном приволье, травы – сколько хочешь, а ничего взять нельзя. Что может быть более дикого и противоестественного? Наследуют не только вещи, но и страх. Вот я и унаследовал этот страх, и нету силы избавиться от него. Для чего мне надо было вообще родиться? Чтобы передать бабушкин страх своим детям? Не хочу!
И СМЕХ И ГРЕХ
Ивану Архипычу надо было новую избу. Лесу он заготовил ещё зимой. Иван Архипыч болел туберкулёзом и кашлял. За год он положил три ряда брёвен. Лес был хороший, но Ивану Архипычу всё приходилось делать самому.
Жена его болела, и за коровой надо было ходить ему. А все дети учились в городе.
Место для избы было выбрано им хорошее, на бугре. Видна была вся деревня с дорогой посреди.
Люди говорили, что не нужна ему новая изба и в старой можно век дожить. А век, мол, у него короткий. Но Иван Архипыч думал, что помереть ему лучше в новой избе. А может, ещё и поживёт.
В колхозе он не был. А получал хорошую пенсию от государства, так как пострадал на войне. Люди завидовали его пенсии. Ни за что, мол, получает. Все пострадали на войне. А он им, что за кровь свою.
Теперь вот болел Иван Архипыч, и пить нельзя было, но пил. На людей серчал, и много нехорошего накопилось у него в душе против людей. Все люди говорили, не надо тебе новую избу. А он им, надо. А вроде бы и не надо на самом деле, да не поддастся он им.
Как-то ворочал он брёвна, укладывал их в кучу, чтоб дождём не мочило, не гнили чтобы. И всё опять один. Брёвна возьми, да и раскатись, да и придавили его.
– Ой, ой! – пронеслось по деревне. – Ивана-то Архипыча задавило! До смерти, говорят, задавило!
А так ему, мол, и надо, не слушал людей. И помер Иван Архипыч в своей старой избе. Может, и правда, не надо ему было новой избы?
ПРИТЧА О НИКОЛЕ
Шёл по берегу мужик с длиннющей жердью в руках. К тонкому концу жерди была привязана леска с блесной. Взмахнёт жердью, шлёпнется блесна в воду, а мужик её тянет против течения, дразнит рыбу. Это называется – дорожить.
Шёл и шёл Никола по берегу, а щука всё не хваталась. «Не берёт, – думал он. – Не берёт нынче. Да она и не должна ещё брать. Рано ей ещё брать».
Дошёл до кустов, где река круто поворачивала, вода тут бурлила и клокотала, как в котле.
Сел Никола и стал закуривать, свернул из клочка газеты цигарку потолще, как бывало на фронте, и жадно затянулся. Опять подумал: «Не берёт нынче, зря пошёл к реке». Сидит, курит да на воду смотрит. Солнце уж садится, всё так и отсвечивает красным, и вода, и кусты. Потом в воде уж как будто сумерки наступили, не стало туда достигать солнце.
«Спят рыбы, – подумал Никола. – Сетями бы их теперь». Однако сетей у него не было, не держал.
Докуривши, решил кинуть ещё разок на своём, известном ему месте, давно примеченном, где щука всегда стоит.
Кинул Никола блесну, повёл против течения, и тут так долбануло, так резко дёрнуло, что он весь задрожал от рыбацкой страсти: «Мать честная, щука!» Рванул её из воды на берег, как полено шлёпнулась рыбина в осоку.
– Одну поймал, – сказал сам себе Никола. – Есть одна.
Ещё стал кидать на этом удачном месте, и ещё добыл две щуки. Никола сел на траву, где посуше, вытер об штанины руки и опять стал закуривать.
Солнце меж тем скрылось. Ещё видно, как вода бежит, поблескивает в ней светлое пока небо. Туман кое-где пошёл над водой клочьями, задвигался, зашевелился.
Сидит Никола, курит, и домой неохота. Смотрит куда-то перед собой, и видеть ничего не надо, само видится, и прислушиваться ни к чему не надо, всё само ушей достигает, без Николиного участия. Журчит где-то в осоке под ногами ключик, а в лесу на высоких деревьях что-то шевелится большое и мохнатое, шут его знает, то ли ворона, то ли тетеря спать устраивается.
Однако встал Никола и пошёл по берегу, на чистое место вышел, и ещё лучше ему стало, радостнее на душе. Туман, правда, лёг уж под ноги, прикрыл траву, затем поднялся до пояса и ещё выше по самую грудь. И, видимо, шевельнулся осколок в Николиной груди, он его принёс с войны, да так всё и носил в себе. Может быть, железо отозвалось на вечернюю сырость или настойчиво притягивали его к себе недра земли, потому и железу было неловко сидеть в Николином теле. Всё тянется к своему природному естеству. «Погоди ужо немного, скоро вместе в землю ляжем, – усмехнулся Никола, обращаясь к этому осколку, с которым научился разговаривать, как с живым человеком. – Внуков надо дождаться, скоро сенокосить».
Когда боль немного поутихла, Никола стал подниматься в деревню. И ноги сами щупали дорогу, сами знали, куда ступать без участия его сознания.
Пришёл домой, попил чаю с пряником и лёг спать.
А утро уж застало Николу на ногах. Ходко двигался он по глухой тропе, сбивая сапогами росу с травы, надо ему было успеть, надо было успеть…
Нет, не получилась притча о Николе, никуда он не успел.
УБИЙЦА
Отсидев пятнадцать лет в тюрьме, он вернулся в свою деревню, но не было там уже ни матери, ни брата. Только дом с заколоченными окнами, как слепой, стоял в раздумье у дороги и поджидал его.
Люди, уже ставшие забывать этого человека, вспомнили о нём и заговорили: «Коля-то вернулся». И не знали, что подумать, как принять его и о чём спросить, так как прежде называли его не иначе как бандитом. Припомнили все его хулиганские выходки и за что посадили. Чуть ли, говорят, не за убийство. Ждали, что он сам расскажет о себе. А он ничего не говорил, ходил удить рыбу, да здоровался, если кто попадал навстречу. И все, как прежде, боялись его глаз, потому что были у него страшные глаза, глаза человека, который может убить. Старики качали головами и говорили: «Нет, глаза у него не переменились. С такими глазами он всё ещё может убить человека. Да, парень, такими глазами можно резать стекло, как алмазом».
А глаза у него были обыкновенные, синие, как море, и как на море иногда в них закипали белые барашки.
Потом он уехал из деревни, женился, работал трактористом и будто бы стал совсем другим человеком.
– Ведь ныне Коля стал хороший, – говорили люди. – И ребёнок у него родился.
И как-то пришёл он на праздник в деревню, бывал в избах у многих и был смирный и тихий, мало пил и сидел с полузакрытыми глазами. «Переменился совсем, – говорили люди. – Тюрьма его пообломала. Но глаза-то совсем не переменились. Страшно в них смотреть. А он посмотрит на тебя, будто по ножу в них. Того гляди и ткнёт. Нет, с такими глазами он может ещё убить человека». И это случилось. Он убил человека. Убил себя. Видно думал, что не может жить на свете человек с такими глазами. А жена его стонала и выла на могиле: «А закрылись твои глазыньки ясные, завяли, что васильки в поле…»
