Главная > Выпуск №41 >  

Великая Отечественная война.
Эвакуация из Ленинграда
(август 1941 г. – август 1944 г.)
ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

Я. А. Голубенский

Большинство ленинградцев 22-го июня 1941 года только утром узнало, что в ночь на этот воскресный день произошло нападение германского фашизма на СССР.

Крупнейшая в мировой истории война закончилась 9-го мая 1945 года безоговорочной капитуляцией агрессора.
Война закончилась, но воспоминание о ней сохранится человечеством навеки.

Жители Ленинграда с первых дней организованно приступили к дежурствам на крышах домов для борьбы с зажигательными бомбами.

В садах и парках города были вырыты зигзагообразные открытые щели для укрытия людей. В домах устраивались бомбоубежища в подвальных помещениях. Начали укрывать памятники и другие предметы искусства; на углах улиц появились доты, укрепления.

В местной обороне роль женщин и подростков выросла в огромную силу сопротивления.

В июле 1941 года началась эвакуация из Ленинграда детей, женщин. Тогда покинула Ленинград часть моей семьи. Дочь, школьница, была 15 июля 1941 года эвакуирована в г. Киров. Я провожал её вместе с матерью с Московского вокзала. Поезд из теплушек отошёл в 9 часов вечера. На вокзале было уже темно, поезд отправился в тишине без звонков и свистков.

Когда я вышел после проводов на Невский со стороны Лиговки, у всех проходивших и у меня были проверены личные документы. Вернув их, патруль предупредил, что впредь после 9 часов вечера нужно будет предъявить и специальный пропуск.

Я как адвокат в эти дни был вызван председателем Ленинградской областной коллегии адвокатов. Он спросил меня, куда я хотел бы эвакуироваться, как невоеннообязанный. Я указал на город Киров (Вятку), куда недавно была вывезена моя дочь. Мне были выданы необходимые документы, позволившие работать в эвакуации по специальности.

К этому времени в Смольном была организована эвакокомиссия. Лица, имеющие право на выезд из Ленинграда, могли присоединиться к родственникам, независимо от того, где они работают и где проживают в Ленинграде. Меня присоединила к своему эшелону родственница-актриса.
В те дни город уже преобразился. Создалась атмосфера напряжённости – как перед большой грозой. Многие искали транспорт для перевозки вещей на вокзалы. Люди готовились покинуть свой город; среди них был и я. В Ленинграде я окончил университет и начал свою самостоятельную жизнь и работу как адвокат. Там я начал работать и обзавёлся семьёй. Внезапно надо было всё бросить и подчиниться сложившимся военным обстоятельствам.

Я сел в поезд 21-го августа 1941 года, но уехал на следующий день к вечеру.
Поезд, собранный из товарных вагонов-теплушек, имел в своём составе два старых вагона, зелёных, пассажирских. Они были прицеплены рядом с нашим вагоном. В одном из пассажирских вагонов оказался писатель Лавренёв Борис Андреевич* . Он тогда уже был широко известен в Советском Союзе как драматургический прозаик. Он мне был знаком по Л[енинградской] о[рганизации] Союза писателей, где я был юрисконсультом. Совместно с Борисом Андреевичем я разработал проект устава Союза писателей перед войной. Мы оба были включены в комиссию как юристы и как ведущий писатель.

Встреча у поезда была неожиданной, как и сама война. Оказалось, что я еду в Киров, а у Б[ориса] А[ндреевича] будет там остановка по дороге в Ташкент, где проживала его тёща.

К вечеру поезд ушёл в темноту – на восток. От Финляндского вокзала поезд направился в сторону Ладожского озера. К ночи Ладожских берегов уже не было видно. Поезд следовал без остановок; станций не было видно. Все едущие искали места около двери – в вагоне не хватало воздуха. Некоторые в теплушках подбирались к верхнему окошечку. Двери на колёсиках иногда раздвигались пошире, и тогда воздуха было больше. Поезд временами двигался как бы по коридору из деревьев. Это был, вероятно, запасной железнодорожный путь. Кое-где ветви деревьев смыкались над крышей вагона, шуршали и царапали её. Не слышно было ни гудков, ни скрежета вагонных колёс при прохождении стрелок. Мы двигались, очевидно, по боковой ветке в сторону Волхова... Такую правильную мысль бросил один из пассажиров... Мы, как потом оказалось, передвинулись от Ладоги на юго-восток, к Волхову.

Уже светало, когда поезд замедлил ход, а потом ненадолго остановился. Стали слышны голоса, по-видимому, железнодорожников.

Через несколько минут поезд вновь двинулся вперёд и дошёл до Волховстроя, т[о] е[сть] до здания новой электростанции. После непродолжительной остановки поезд вновь задержался, дойдя до берега реки Волхов. Тут начинался узкий железнодорожный мост. Наш поезд поехал по этому мосту на восточный берег Волхова, переехал мост и остановился рядом с другим встречным поездом, направлявшимся в Ленинград с воинской охраной на площадках. Был слух, что в Ленинград везли снаряды. Так ли это или какова судьба этого поезда, осталось, конечно, неизвестным.

Тишина прерывалась только тревожными выкриками станционных рупоров, доносившихся с того берега. Они выкликали только разрозненные цифры, что-то обозначавшие для станционных диспетчеров и д?? ля машинистов поездов. В эти минуты на фоне бледного утреннего неба ещё видны были очертания звёзд. И вдруг на небосклоне возникла огненная простыня и под углом скользнула в дальний правый, как показалось из вагона, угол реки Волхов. Это был, по-видимому, сбитый самолёт из числа тех, которые были посланы фашистами для преследования поездов с эвакуированными советскими гражданами. Самолёт канул в серую мглу. Фашисты делали свои первые попытки разбомбить очень важный для них и для нас волховский мост. Этот бой видел более отчётливо из своего зелёного вагона писатель Б. А. Лавренёв. Он позже в г. Кирове рассказал мне о некоторых деталях воздушного боя. Мне стало известно от него, что немцы – фашисты – много раз прилетали специально бомбить волховский мост, но всё неудачно...

В те дни Б. А. Лавренёв видел в окне своего вагона, когда мы проезжали под утро какую-то станцию с правой стороны по ходу поезда – приземистый и довольно длинный вокзал. Перед ним зияла свежая воронка от крупной бомбы – метров 6 в диаметре. Это была ст[анция] Мга.

Настроение у едущих в эшелоне сильно понизилось. За Мгой все решили, не сговариваясь, что за нами тоже охотятся фашистские самолёты.

Неожиданно из соседних классных вагонов было замечено, что вдоль нашего поезда, мимо него на восток движется цепочка самолётов числом 5–7, местами обгоняя нас. Я находился в этот момент утром у Бориса Андреевича. Все начали наблюдать через окна за просветами в облаках: Лавренёв стал передвигаться по вагону и тоже следить за небосклоном, вдруг он успокоенным голосом сказал: «Товарищи, не волнуйтесь, это наши самолёты из эскадры сопровождения. Когда я был в день отъезда из Ленинграда у начальника дороги, он сказал, если потребуется – вашему эшелону дадут эскадрилью самолётов для охраны». Кто-то с биноклем подтвердил, что это наши самолёты.
В вагоне послышался общий вздох облегчения...

«Не могло ли так случиться, что лётчики из нашей эскадрильи сопровождения в утренней мгле у Волхова сбили фашистский самолёт», – спросил кто-то. На это замечание откликнулся Б. А. Лавренёв: «Вполне возможно».
Поезд продолжал свой путь в сопровождении наших самолётов.

Не доезжая до Тихвина, самолёты сопровождения, покачав крыльями, прекратили опеку над нами и повернули к Ленинграду. Из вагона ещё была видна крыша Тихвинского вокзала – как из окон, выходивших на другую сторону железнодорожного полотна, открылась страшная картина. На железнодорожных путях дымились остатки чугунных скатов, несомненно, сгоревшего или взорванного поезда (ещё дымились колёса, валы, рессоры и др.). По направлению поездов можно было судить, что катастрофа произошла незадолго с поездом, следовавшим из Ленинграда, вышедшим оттуда за несколько часов до нашего поезда. Таким поездом мог быть эвакопоезд с работниками Ленинградского химического завода. В его составе были два вагона с ценными химпродуктами...

Вероятно, имело место, как говорят, попадание бомбы в этот поезд. Позже мы слышали, что в этом поезде было много ленинградцев... В вагоне-теплушке, в котором я ехал, находились, как уже упомянуто, работники искусств. Была там и семья артистки З. А. Галлай* , её муж** и отец. Часто вспоминался их юноша – сын и внук – лётчик*** . Последнему довелось в небе над Москвой совершить свой первый подвиг. Их было потом много... Он сбил немецкий фашистский самолёт, один из четырёх, нашедших могилу в тот день на московской земле. Об этом подвиге М. Галлая оповестили с указанием фамилии героя наши центральные газеты в дни первых налётов фашистов на Москву. Таким образом, в одной теплушке с нами следовали на восток мать, отец и дед героя едва начавшейся Второй мировой войны.

Лётчик М. Галлай, кажется, ещё не имел воинского звания к началу войны и успел только окончить Ленинградский политехнический институт. В газетах он в начале войны именовался просто «лётчик». В последующие годы он стал заслуженным лётчиком-испытателем и получил звание Героя Советского Союза и ряд крупных орденов за выдающиеся военные подвиги. Разносторонняя одарённость коммуниста М. Галлая и широкая образованность помогли ему позже стать доктором технических наук и членом Союза советских писателей. В настоящее время (на 1957 год. – Прим. ред.) он является автором нескольких ценных книг и журнальных статей.

В последние годы с наступлением космической эры М. Галлай приглашался как консультант академиком Королёвым в центр управления космическими полётами.

Мне пришлось знать М. Л. Галлая с 1925 года, т[о] е[сть] с его 9-ти летнего возраста, и я, естественно, ценю близость к его семье и в тяжёлые годы войны и до настоящего времени.

Наш эшелон с эвакуированными ленинградцами благополучно миновал ряд станций; опасность над нами продолжала висеть. Выехав за пределы Череповца, мы, казалось, выбрались из угрожаемого района. Череповец – ныне крупный промышленный центр – в те времена – перед войной – только проектировался как значительный промышленный город.

До Кирова крупной узловой станцией является Котельнич. Эта станция перед войной была похожа – как справедливо утверждали наши спутники по приезду – на Любань при приближении к Ленинграду или на Клин по дороге в Москву: большой буфет, много лотошников и носильщиков, всегда большое оживление. Теперь – за несколько дней войны – всё изменилось. Многие станции, хотя и находились далеко от линии фронта, сразу потускнели. Вокзальные помещения были завалены мешками, освещение резко сократилось, у всех входов и выходов проверяли документы, буфет стал, говорили, беден до неузнаваемости, носильщики исчезли, плакаты призывали к бдительности.

Мы, ленинградцы, прибыли в Киров вечером, простояв на восьмой день продолжительное время на запасных путях. Все были в нервном возбуждении. Часть пассажиров не имела даже адреса, по которому можно было надеяться на пристанище в Кирове хотя бы на пару дней. У каждого приезжего было больше вещей, чем мог взять в руки и вынести один человек. Это было понятно: дело шло к зиме, и люди захватили с собой зимние вещи. В таких условиях сама собой возникла взаимопомощь. Ленинградцы были на высоте по своей отзывчивости и готовности помочь товарищу. По приезде в Киров выяснилось, что и хозяева города – кировчане – тоже люди отзывчивые и готовые в трудную минуту помочь пострадавшим от войны своим советским людям.

Я нашёл в Кирове попутчиков, которые ехали в противоположный конец города – на кирпичный завод. Нашлась телега с брезентом (шёл дождь нудный и затяжной). Мы уложили все вещи на дно телеги и уселись на вещах, прикрывшись брезентом. Через два часа я нашёл свою дочь... После радостной встречи я был оставлен на ночёвку в той же квартире, а утром отправился по адресу (ул. Дрылевского, 26) в Кировскую областную коллегию адвокатов. Там я познакомился с председателем товарищем Мышкиным. Он был невысокий седой человек лет пятидесяти. Встретил он меня приветливо, дружески улыбаясь. Несколькими словами и вопросами он вызвал у меня чувство благодарности к городу Кирову, которого я ещё не видел. По одёжке меня встретили хорошо. Точнее – по докумен­там ленинградской Коллегии адвокатов, которые я в тот же час вручил тов[арищу] Мышкину.
На следующий день я был оформлен как член Кировской областной коллегии адвокатов.

Теперь надо было оправдать доверие на работе. Председатель Кировской коллегии, как я узнал позднее, был до этой должности председателем Кировского городского Совета депутатов трудящихся. Однако юридического образования он не имел, и поэтому в качестве руководителя адвокатской организации испытывал затруднения.

Через, примерно, три месяца, т[о] е[сть] в начале декабря 1941 года, я узнал в своей юридической консультации, что в моём отсутст­вии по телефону меня спрашивала и[сполняющий] д[олжность] начальника юстиции Кировской области тов[арища] Бессолицына и просила позвонить ей по срочному делу. Я без задержки позвонил и узнал, что управление юстиции получило из Ленинграда для срочного рассмотрения уголовное дело по ст[атье] 109 Уг[оловного] Код[екса]. Однако, кроме дела и обвиняемого из Ленинграда, ничего в Киров не препровождено, т[о] е[сть] ни один свидетель из допрошенных 40 человек по делу в процессе по обстоятельствам военного времени участвовать не сможет. Дело всё же должно быть без промедления рассмотрено Кировским народным судом.

Управление юстиции по телефону это подтвердило, начальник управления сказала мне: «Товарищ адвокат, Вы ведь ленинградец, Вам и дело в руки. По нашим сведениям, Ваши опыт и знания позволят Вам и при недостатке времени за один день ознакомиться с этим большим и сложным делом. Оно пойдёт со сторонами. Будет ли прокурор участвовать, пока не известно. Это Вы узнаете в суде. Судье мы посоветовали выдать Вам дело на руки – для подготовки завтра, в воскресенье, на дому. Консультация вышлет ордер на Ваше имя в суд».
Так оно и было. Я в воскресенье просидел над делом дома 12 часов. Утром, в понедельник, я отнёс дело в нарсуд и познакомился с судьёй. Дело пошло без прокурора.

С подсудимым я познакомился и переговорил в суде. Я не умаляю своей роли, но и мой клиент немало помог суду знанием дела, которое он успел за много месяцев предварительного следствия хорошо изучить. Он был стар, сильно голоден и прибыл по этапу через Ладогу; как он это выдержал – мне непонятно. Он был по виду страшен, как мельник из оперы «Русалка». Седины торчали пучками на его голове и со всех сторон...

К 10 часам вечера на второй день процесса ждали приговора. Подсудимого решили кормить в суде, чтобы избежать доставки его для этого в тюремную больницу. За счёт тех запасов, которые имели с собой все участники дела, т[о] е[сть] судья, я, секретарь и члены суда. По предложению судьи, мы соединили свои продзапасы и выделили долю для подсудимого. Так и прокормились, иначе процесс был бы сорван.

В заранее намеченное время был оглашён приговор. Старика суд полностью оправдал по всем пунктам обвинения и по мотивам, которые были высказаны защитой и самим обвиняемым – то есть, за недоказанностью обвинения.
По дороге до больницы мы со стариком разговорились. Он мне рассказал, что у него остались в Ленинграде две дочери. Я тут же сообщил ему, что у меня в блокаде застряла жена – инженер и журналистка, работающая на номерном заводе в Ленинграде. Завод № 218 был уже назначен к эвакуации, которая, однако, задержалась. Я был очень обеспокоен. При этих словах старик меня прервал: «Постойте, постойте, я, кажется, смогу Вам помочь эвакуировать Вашу жену!»
Я начал жадно и взволнованно слушать его.

Оказалось, что дочь старика работает в Ленинграде в Смольном в эвакокомиссии. Старик добавил: «Я буду писать дочери о Вас, а Вы пишите Вашей жене, но я должен знать, разрешён ли Вашей жене выезд из Ленинграда?»
Я объяснил, что, по моим сведениям, жена была включена в списки на эвакуацию. И добавил, я сегодня же буду писать жене и сообщу, чтобы она нашла Вашу дочь и показала ей справку о том, что она, моя жена, назначена к выезду...

«Если всё будет по закону, то и я сегодня же напишу своей дочке, что меня суд оправдал с Вашей помощью и что я прошу Вам помочь».

Старик сообщил мне ленинградский адрес своих дочерей и их фамилии.
«Насколько я знаю своих детей, они по моей просьбе сделают для Вас всё, что могут», – сказал старик.
Письма были отправлены в тот же день и сразу же ушли в Ленинград по Дороге жизни (Ладога к этому времени уже замёрзла). Это мне подтвердили на Кировском почтамте, который я посещал ежедневно, хотя получал письма только из Ленинграда и не чаще одного раза в месяц.

В один из мартовских дней 1942 года с утра я отправился на новую работу – на завод № 537, изготовлявший вооружение для фронта. Там я работал до времени, ког­да фашисты уже отступали по всем дорогам – короче, бежали, не бросая ещё оружия.

Возвращаюсь к мартовскому дню 1942 года.
Утром этого дня меня вызвала в проходную завода моя дочь – школьница и, взволнованная, запыхавшаяся, неожиданно сообщила, что жена только что приехала из Ленинграда. Сотворилось чудо. Я немедленно бросился домой. Я убедился, что, действительно, совершилось чудо, т[о] е[сть] что все мои письма из Кирова пришли в Ленинград вовремя, транспорт сработал безотказно. По Дороге жизни, под носом у немцев, нашлись попутчики, которые помогли жене, что она встретила в дороге эвакуированных ленинградцев, что их организованно кормили. Через 12 дней они прибыли из ленинградской блокады, и в том числе Мария Григорьевна – моя жена!!! Она соединилась с нами, со своей семьёй!!!

Никакого чуда, однако, не произошло! Последняя Великая война показала, что советский народ, когда это крайне необходимо, умеет быстро перестроиться и действовать в общих интересах решительно, расчётливо, с предвидением, изучив трудности и повадки врага – до глубин!

На Кировской земле каждый из нашей семьи делал всё, на что был способен, чтобы помочь общей борьбе с врагом.
Жена, отдышавшись после дороги через Ладогу, явилась в газету «Кировская правда» и вскоре стала её сотрудником. Она печаталась под её девичьей фамилией: Мария Травина.
Как техник Мария Григорьевна начала освещать вопросы соцсоревнования в военной промышленности, а затем начала писать и передовые статьи по вопросам, важным для обороны. Это было важно для многих заводов, перебазированных в г. Киров после нападения гитлеровцев на нашу страну.

Дочь наша делала своё дело: училась в Кировской школе и там начала готовить важный документ – аттестат зрелости, который позволит ей в своё время сдать экзамены и поступить на юридический факультет Ленинградского университета, и пойти по стопам своего отца, окончившего тот же факультет того же университета ещё до войны.

Во второй половине марта 1942 года в Кирове уже явно чувствовалась весна. В этом городе зима, вступив в свои права в октябре, ещё долго, обычно до апреля, сохраняла своё зимнее убранство. Деревья, запушённые снегом, всю зиму из-за безветрия стояли как заворожённые до весенних солнечных лучей. Киров – по моим воспоминаниям – не знает оттепелей. В 1942 году во второй половине апреля валенки были не нужны. Вопрос о пополнении продовольственных запасов касался всех граждан. Война его обострила и поставила перед горожанами задачу об обработке земли для коллективных огородов своими силами.

Около Кирова, на его окраине, существовала городская свалка. Это место было использовано рабочими и служащими Кирова для приложения своих сил в коллективной обработке земли. Она была нарезана на участки. Один из них был предоставлен нам, адвокатам, и в том числе эвакуированным в Киров из Ленинграда. Получил участок и я для своей семьи.

Посевной материал (глазки, нарезанные из прошлогоднего картофеля и рассада для овощей) были нам предоставлены. Мы посадили на своём участке капусту, помидоры и другие овощи.
Был нам также предоставлен нехитрый инвентарь, мотыги, лопаты.
Мы собрали осенью неплохой урожай. Но доставка его с огорода, обработка и сохранение были очень трудными. Закваска капусты нам вполне удалась, хотя мы впервые занимались этим делом. Более вкусной квашеной капусты мы до сей поры никогда не едали. На следующий год мы на другом участке, более близком к дому (наверху – за Кировским базаром) вырастили петрушку, сельдерей и помидоры, которые дозрели на грядке.

Когда я прикоснулся в труде к кировской земле – стал чувствовать себя кировчанином, т[о] е[сть] начал полностью жить интересами города, как свой. Помимо работы в кировской адвокатуре (и следовательно, в Кировских судах) я по направлению юридической консультации обслуживал в Кирове завод № 537 и там же преподавал в Кировской двухгодичной юридической школе уголовное право. В этот же период я работал по совместительству в Ленинградской лесотехнической академии, эвакуированной в Киров. Людей не хватало, и редко выпадал у нас свободный час.

Через несколько месяцев после моего приезда в Киров меня вызвал председатель Кировской коллегии адвокатов тов[арищ] Мышкин. Он встаёт, усаживает меня в кресло, садится против меня и начинает со мной неожиданный разговор.
«Товарищ Голубенский! Вы у нас уже работаете около года и очень активно, но мы заметили, что Вы после приезда в Киров значительно похудели. Вы много работаете, это верно, но не хвораете ли Вы, так сказать, на ходу. Мы решили предложить Вам отдохнуть во вновь открытом диспансере 2–3 недели. Открыт этот диспансер при горсовете, в бывшем купеческом особняке, в центре города, но в хорошем месте, в саду. Если Вы согласны, Вы получите через нас путёвку, помещение с питанием и, если потребуется, с врачебной помощью».

Я поблагодарил, дал согласие, но выговорил себе право согласовать этот вопрос с женой, только недавно вырвавшейся из Ленинградской блокады.
Я, действительно, чувствовал себя нездоровым.
Я пробыл в диспансере более двух недель. Перемена обстановки, регулярное питание, хотя и требовавшее некоторой поддержки из дому, отдых от работы освежили меня, и я мог вернуться к себе домой. Я добрым словом вспоминаю Киров и кировчан через много лет. Их отношение к эвакуированным, в частности, к ленинградцам, я бы сказал, было патриотическим.

Работа в суде и в юршколе, которой я отдавался всеми нервами и мыслями, эвакуация из Ленинграда, война, завод – всё это меня измотало. И я был душевно благодарен чутким кировским товарищам за внимание и участие. Они возродили мои силы. Это позволило мне принять предложение председателя Кировского облсуда тов[арища] Филина и позже поехать по большому делу в Республику Коми, в Верхсуд.
Диспансер и эта командировка вернули мне силы.

Когда я и вся моя семья объединились в Кирове, шёл уже первый квартал 1943 года. Не ясно, но уже вырисовывалось к этому времени наше советское превосходство над силами фашизма. Во втором квартале 1943 года всё разъяснилось, и немцы в итоге потерпели своё известное всему миру поражение под Сталинградом.
Я был на работе, когда меня вызвал по телефону секретарь председателя Кировского областного суда. Она мне сообщила, что со мной хочет переговорить председатель облсуда тов[арищ] Филин. Он лично просил меня зайти к нему, если это меня не затруднит. Я явился в согласованное время. Товарищ Филин уже знал меня по делам, проведённым в облсуде под его председательством. Дела эти были, конечно, серьёзными и сложными.
«Товарищ Голубенский, – сказал председатель, – я Вас просил зайти не в связи с делами, Вами ранее проведёнными у нас. Я хочу Вас как адвоката просить принять к ведению дело, которое будет слушаться в другой республике СССР. Подсудимый – мой близкий друг и носит почётное звание, такое же как я» (тов. Филин был почётным чекистом).
«Насколько я могу судить... не читая дела, находящегося далеко от нас, ему предъявлено обвинение грозное, но беспочвенное. Защита в таком деле безусловно необходима. Зная Вас как адвоката, я прошу Вас принять это дело». Речь шла о большом деле, упомянутом выше.

Тов[арищ] Филин добавил, что моё согласие должно исходить из моего свободного усмотрения, и просил разрешения направить клиента в мою юридическую консультацию для знакомства моего с клиентом и для освещения фактической стороны дела. Нужно было также оформить поручение клиента, если состоится договор с консультацией об его защите.

Гр[ажданин] Биберов * явился ко мне в назначенное время и рассказал суть дела, которое было уникальным по сюжету; вряд ли такое дело когда-нибудь повторится. Отказать в защите я не имел оснований, кроме одного – предстояла далёкая поездка. Я делами был обеспечен, но по сути моей профессии я обязан был оказать помощь гражданину, в ней нуждающемуся. Кроме того, самое дело по сюжету, повторяю, было интересно, но требовало тщательного изучения. Я не мог не учесть при этом, что был рекомендован клиенту председателем Кировского областного суда.

Через два дня клиент явился в консультацию и подписал соглашение с заведующим о принятии дела к ведению в Верховном суде Коми ССР на защиту гражданина Биберова. Дело будет слушаться в выездной сессии Верховного суда Коми АССР в пос. Вожаель Коми АССР через шесть дней. Когда я завизировал своё согласие на эту защиту, я не подозревал, конечно, всех трудностей, связанных с поездкой. Через несколько дней Биберов и я сели в поезд Киров – Котлас. У клиента были железнодорожные билеты для нас обоих и мешок с продовольствием (в те времена и в тех местах Крайнего Севера ничего купить нельзя было – война, 1943 год!). Мы сели вечером в Кирове в поезд из новых вагонов, очень напоминавший «Стрелу» (Ленинград – Москва). Расстояние такое же, ночь езды в купейном вагоне.

Утром мы прибыли в Котлас: город, в котором всё было построено из дерева, дома высокие, такие же окна, дома с резными украшениями, часто попадались крашеные петухи на углах. Мостовые, крытые досками, как полом, и такие же тротуары. По улицам было большое движение в разных направлениях рабочих и военных отрядов и почти никакого транспорта.

Котлас стоит при слиянии двух рек: Северной Двины и Вычегды, на высоком берегу со сквером или парком. В Котласе начиналась линия тогда новой Северо-Печорской железной дороги на Ухту (нефть) и Воркуту (уголь). Но когда мы пошли на вокзал, то оказалось, что наш поезд опаздывал на сутки. Ехать нам надо было из Котласа до станции Солнечная, в 18 км от лагеря Вожаель, где будет слушаться наше судебное дело.
Когда выяснилось, что поезд опаздывает, стало понятно, что мы вовремя на процесс попасть не можем. Биберов был нач[альником] хозяйственного отдела лагеря и среди 11 обвиняемых был главным. Мера пресечения была для него избрана подписка о невыезде, и в случае неявки его в суд Верховный суд мог изменить определение и взять его под стражу.

Подсудимый это знал и пребывал в большом волнении, заметно нервничал. Он оглядывался вокруг, ища знакомых, которых у него в этом городе было много, очень много по работе в крупном лагере, по хозяйству которого Биберов был связан со многими районными организациями г. Котласа. Вскоре, через несколько минут, Биберов увидел двух лётчиков. Один из них заметно прихрамывал. Узнав их, Биберов сорвался с места и бросился бежать в их сторону. Догнал, остановился и положил руку на плечо хромого... Тот, видимо, обрадовался, и как старые знакомцы они через несколько секунд расцеловались. Увидев это, я тоже пошёл в ту же сторону и остановился около них. Мой клиент меня представил хромому лётчику: «Мой друг».

Между ними происходил взволнованный разговор. Я держался несколько поодаль, услышав обрывок фразы: «Мы с тобой друзья, я помню, но этого я сделать не могу: первое – моя машина 4-х местная, второе – везу 2-х товарищей из Москвы и у меня штурман». Биберов отвёл своего товарища в сторону и сказал: «Приходите вечером ко мне на квартиру – ты там уже раз был – рядом с лётным полем, с аэродромом, захвати своего штурмана, у меня всё есть...» «Мы отбываем завтра в 3 часа дня», – добавил наш лётчик, демобилизованный по ранению и переведённый поэтому с фронта в тыл.

Вечером в тот же день мы пришли к лётчикам и долго сидели за обильным столом, шли неясные, но всё же мне понятные разговоры о том, что лететь на самолёте придётся около часу до посадки в Княжпогосте, откуда нам удобнее всего на машине добраться до Вожаеля. Больше я ничего не уловил, согласились ли лётчики в конце концов перевезти нас по воздуху или нет – было мне неясно. Все, кроме меня, были навеселе, но держались как трезвые...
Долго говорили, и Биберов в конце концов уговорил лётчиков взять нас с собой, причём разворачивалась карта, подтверждавшая, что расстояние по воздуху не более 100 километров. И предлагалось уговорить нас (меня и клиента) лечь рядом в фюзеляже, и так как путь займёт не более 1 часа, то москвичи-пассажиры самолёта и знать не будут, что мы едем с ними. Разошлись по домам в 1-м часу ночи.

В часа 3 дня назавтра мы вышли из дому и сразу оказались на аэродроме, где стоял наш самолёт. Для него был привезён перед этим бензин, которого хватит до Воркуты. Пилот дал понять Биберову и мне, что мы должны перед отлётом взять в руки каждый по концу резинового жгута (шланга), прикреплённого к мотору, и, раскручивая его, завести мотор. Так было в те времена.
Когда мотор затарахтел, пассажиры из Москвы, сидя в самолёте, не видели и не могли видеть, что мы, по сути, зайцы, заняли свои места в хвосте самолёта. «Места» были, как упомянуто, в фюзеляже. Мы – я и Биберов – легли рядом в темноте и вытянули ноги там, где обычно кладут вещи. Лежать там было душно и противно.

Часа через полтора самолёт сел на маленьком аэродроме – Княжпогосте, попросту на опушке леса. Позже я узнал, что это была самая северная точка на карте России времён Ивана IV (Грозного).
Тогда ещё не подозревали, что даже значительно севернее и восточнее в недрах таится нефть, уголь и газ. Только тогда, когда власть Грозного и его потомков сменилась советской властью, недра этого богатейшего северо-восточного края России, включая Сибирь, начали отдавать свои богатства народам, населяющим нашу Родину.

Итак, самолёт сел в Княжпогос­те, откуда на машине по лесу, по гати, оставалось около 20 километров до цели нашего путешествия, до лагеря Вожаель. Не успел самолёт опуститься и сесть, а мы выбраться на чистый воздух из своей щели и вздохнуть, как «друзья» лётчики, ничем не стесняясь, покрыли нас отборной площадной бранью. Объяснить это можно было двояко: либо лётчики хотели в глазах моск­вичей изобразить нас как зайцев, забравшихся в самолёт самовольно, либо от страха, протрезвев, поняли, что могли угробить машину и всех пассажиров, и нас, и себя, и москвичей... Это и вызвало у лётчиков дикую брань по нашему адресу – по линии наименьшего сопротивления...

Через несколько минут, когда мы отошли от самолёта, он развернулся и взял курс на Ухту – Воркуту.
А Биберов пошёл искать машину на Вожаель. Мы не видели в Княжпогосте ни одной машины. Но Биберов через полчаса выехал из лесу на машине, помахивая носовым платком, как флагом победителя.
Сидя в автомобиле, я сообразил, что безропотно и без единого слова критики с нашей стороны, принятое клиентом решение лететь в фюзеляже на перегруженной машине было величайшей глупостью. Биберов действовал только в своих интересах, потому что позорно было бы при его почётном звании попасть под арест из-за неявки в Суд.
Финал этого эпизода был таков: по приезде в Вожаель выяснилось, что Верховный Суд опаздывает из Сыктывкара на сутки... Незачем было лететь...

Машина по гати (настил из брёвен в сыром лесу) въехала в Вожаель. Этот посёлок был при лагере, в нём содержались осуждённые за различные преступления. В этом лагере мой подзащитный Биберов был начальником хозяйственного отдела, непохожего на другие хозотделы. Этот хозотдел подразделялся на 12 или 13 лагерных пунктов. Каждый представлял собой особое хозяйство – лесное или сельскохозяйственное – и имел своего начальника. Они располагались на отдельных участках (лагпунктах).

Все они со своим начальником – начальником хозотдела лагеря – Биберовым были переданы суду в 1943 году за то, что допустили преступную халатность во время войны, следствием которой была гибель всего урожая 1942 года, взращённого в чрезвычайных условиях короткого полярного лета (подчёркнуто у автора. – Прим. ред.). Урожай погиб за одну ночь от внезапно наступившего мороза.
Ведомственное следствие, проведённое оперчекистской частью лагеря, закончилось утверждением грозного обвинения, составленного прокуратурой. Так, были преданы Верховному суду человек 10–12, включая начальника хозотдела лагеря Биберова.

Защита утверждала перед Верховным судом, что хозотдел лагеря не получал сигналов от специальной метеорологической службы лагеря об опасных погодных угрозах урожаю. Верхсуд с этим согласился, и все обвиняемые за недоказанностью вины были оправданы.
Я закончил работу в Вожаеле с чувством исполненного долга. Дело шло со сторонами. Обвинение поддерживал прокурор. Один из обвиняемых высказал опасение относительно исхода дела по соображению несерьёзному: прокурор был родной брат председателя Правительства Коми ССР того времени, когда шёл процесс. Что это не помешало правосудию быть на высоте стало очевидным из приговора Верхсуда.

Прошло несколько лет, я вернулся в Киров из далёкого путешествия в Вожаель, а позже через Киров в Ленинград. Война уже окончилась и завершилась возмездием фашизму – безоговорочной капитуляцией злейшего врага человечества. Я вернулся к своей обычной работе в Ленинграде и поехал в Верховный суд РСФСР в Москву выступать по очередному делу.

В Москве я, как и неоднократно в прошлом, остановился в гостинице «Москва», в Охотном ряду. Однажды внизу в холле гостиницы я заметил знакомого по фигуре человека. Всмотревшись, я узнал в нём товарища, с которым я спал на одной кровати в Вожаеле и даже лежал с ним рядом в фюзеляже самолёта, в кромешной тьме и едва не погиб из-за него: такого человека забыть нельзя... Это был Биберов.
Через несколько часов я был его гостем в одном из лучших номеров столичного отеля. Этот товарищ меня познакомил со своей женой, красивой, нарядно одетой женщиной.
В разговоре выяснилось, что мой бывший клиент Биберов ныне начальник Военторга одного из крупных городов Черноморского побережья.
В номер были поданы лучшие блюда и напитки.
После очередной рюмки коньяку товарищ Биберов спросил меня, хорошо ли я знаком с товарищем Ф[илиным], который нас познакомил. Он предложил выпить за его здоровье. Я выслушал вновь (в дополнение к тому, что я слышал в прошлом) лестные отзывы о моей защите по его делу. Он считал, что я его спас, рассказал, что у него были враги, которые хотели его «угробить». Но им это не удалось благодаря мне. Я просил его думать иначе: благодаря Верхсуду, а также мне... Спас его суд с моей помощью – на такую формулу я согласен. Мы с пьяных глаз говорили до полуночи на тему о законченном деле Верхсуда Коми ССР. Биберов и его жена пригласили меня с моей женой к ним в гости на дачу во время нашего отпуска.
Я все эти приглашения отклонил в вежливой форме: я ему по данному мне адресу ни разу не написал. Душа наша не ле... (оборвано. – Прим. ред.).

Так закончилось путешествие моё из Кирова в дальний лесной лагерь, организованный для содержания преступников всех категорий; там, где было рассмотрено групповое уголовное дело о гибели урожая.

Все мы, прибывшие на процесс, жили в Вожаеле, в посёлке, в котором проходил процесс. Этот посёлок значится в Атласе мира, изд[ание] 1963 г[ода], стр[аницы] 13–14. Чаще всего жители этого поселения называют просто «Лагерь». При упоминании этого слова у многих, и вначале у меня, возникало представление о чём-то мрачном, как это происходило при чтении книги Достоевского «Записки из Мёртвого дома». По характеру своей работы адвоката-защитника я бывал в тюрьмах Ленинграда и других городов Советского Союза в двадцатых – сороковых годах нашего века. То, что я наблюдал в лагере Вожаель в сороковых годах ни в коей мере не походило на режим тюремный. Посёлок при лагере был расположен в тайге на участке овальной формы, в ней выкорчёванном. Он был застроен деревянными одноэтажными частоколами от соседей. При домиках были земельные участки для палисадников или огородов. Я около двух недель жил в одном из таких домов. Для кого же они были предназначены? Для жителей посёлка и местных поселковых организаций. Для тех, кто отбыл срок своего пребывания в лагере и превратился в постоянного жителя (с семьёй) – в качестве штатного работника посёлка или его учреждений, например, поселковый Совет, почта, магазины, школы, финорганы, органы здравоохранения, клуб и т[ому] п[одобное]. Эти дома не напоминали о «Записках» Достоевского. Это, скорее, напоминало дачный посёлок, окружённый лесом.

Два дома выделялись в посёлке своей величиной и архитектурой. Это были здания общественного назначения: клуб со зрелищным залом, с библиотекой и парикмахерская.
Последняя была украшена панелью из тёмного дерева, при этом с большим вкусом. Всё было отделано, прямо скажем, художественно. Когда я высказал похвалу заведующему и что такой зал мог бы украсить крупнейшую столичную парикмахерскую, мне заведующий сказал: «Чего тут удивляться, у нас ведь “отдыхают” мастера и художники самой высокой квалификации». На мой вопрос: «Скажите, а как Вы сюда попали?» – «Ладно, Вам как адвокату скажу – я сюда доставлен из-за одного московского клиента, которому я во время бритья рассказал “недозволенный” анекдот, а мой помощник – за более серьёзное дело: он нанёс своей жене тяжкие телесные повреждения из-за ревности. За это ему дали 8 лет».

Парикмахеры были одеты в белоснежные халаты и походили один – на медика-профессора, другой – на его ассистента...
Работой они не были обременены. Работали оба великолепно, инструмент у них был прекрасный. Их очень ценили, по их словам, начальники лагеря. Они рассчитывали даже на досрочное освобождение после войны.
Были случаи, когда мои юридические консультации оказывались нужны содержащимся в лагере. Они узнавали о том, что в лагере находится адвокат и с разрешения администрации лагеря ко мне обратились 3–4 человека. Вопросы были разные, но среди них не было вопросов о незаконных действиях лагерного начальства в отношении заключённых. С такими вопросами нужно было обратиться не ко мне, а к прокурору по надзору за местами заключения. В лагере Вожаель я был в 1943 году как защитник в проходившем там процессе, как уже было отмечено. Лагерь этот был одной стороной отграничен от посёлка узкой речкой, эта речка протекала по границе между посёлком и тайгой. Через речку был переброшен деревянный узкий мост, через который из лагеря по утрам проходили отряды рабочих-лесорубов. Однажды с одним товарищем после обеденного перерыва в процессе мы решили выйти через мост в тайгу. Нас заметили и предупредили, что в тайге можно заблудиться, если не соблюсти некоторых правил. Надо двигаться от мостика по прямой линии, имея при себе топорик или нож для зарубок на деревьях. Возвращаться следует по той же линии, следуя за линией зарубок.

Вблизи от тайги проходит в районе посёлка Вожаель Северо-Печорская дорога, по которой следуют поезда, товарные и пассажирские. По гудкам и дымам этой дороги также можно ориентироваться путникам, оказавшимся в тайге.
Я спрашивал, попадаются ли на пути человека звери. Мне уклончиво отвечали: «Попадаются и хищные, в зависимости от районов тайги и времени года и суток». Разговор этот возник при переходе мостика через речку на обратном пути из тайги. Вопрос был вызван тем, что через полчаса ходьбы тайга приобретала вид непроходимой дремучей чащи.

После завершения дела Верховный суд и стороны задержались в Вожаеле ещё на пару дней.
Оправданные по суду захотели после такого напряжённого процесса как-то отметить благополучный исход дела, которое при другом приговоре могло бы иметь для многих людей и их семей весьма тяжёлые последствия. Поэтому неудивительно, что в далёком посёлке, где всё это происходило, заинтересованные люди хотели отметить исход дела товарищеским ужином и впервые свободно вздохнуть. В одном небольшом домике с палисадником «собрали» такой великолепный ужин, который «на большой земле» мог бы в те времена только присниться. Однако этот ужин потребовал предварительного разрешения «полковника». Так называли как очно, так и заочно начальника лагеря, который был, кажется, действительно, в воинском звании полковника.

Я как защитник был также приглашён на этот вечер. Наступил момент, когда по завершении процесса надо было возвращаться в Киров. Обратный путь проходил через те же главные узловые станции, что и путь первоначальный, но без серьёзных осложнений, какие мы испытали по дороге из Котласа в Вожаель, т[о] е[сть] без пересадки в Княжпогосте, без перелёта.
Мы доехали на машине от Вожаеля до ст[анции] Солнечной по Северо-Печорской железной дороге. Там мы сели в новенькие вагоны. Нашими спутниками были новобранцы, мобилизованные в разных северных пунктах на линии Воркута – Котлас. Они ехали на фронт. Время было – лето 1943-го года, т[о] е[сть] время, когда страна напрягала все силы для нанесения смертельного удара по фашизму.

У мобилизованных было довольствие, выданное им на весь путь: хлеб, соль, постное масло (в бутылочках), сахар и кружки для кипятка. По их словам, макать хлеб в постное масло с солью – было вкусно. Мы пробовали это «блюдо» и искренне согласились с их отзывом. Прошло время больших продовольственных трудностей и прямого голодания в Ленинграде, когда норма выдачи хлеба дошла до низшего уровня (125 гр.); положение начало меняться к лучшему. Это познаётся сравнением.
Я в течение почти двадцати лет бывал в тюрьмах по характеру моей адвокатской работы, но ни разу, однако, не бывал в лагерях.
Ныне, когда завершилась моя единственная поездка в лагерь Вожаель, я имею возможность высказать своё впечатление об этом крупном лагере, который я посетил по командировке во время войны, т[о] е[сть] в особо тяжёлое время.

Некоторые опубликованные необъективные высказывания по поводу наших лагерей, в которых авторы этих публикаций, по-видимому, сами были заключёнными, вызывают желание отметить, что летом 1943 года о фактах, подобных опубликованным, напр[имер], Солженицыным, в лагере Вожаель я не слыхал и не видел. Думаю, что их и вообще не было.
По возвращении в Киров в 1942 г[ода] я нашёл жизнь прежней, во многом зависящей от рынка в отношении снабжения некото­рыми продуктами продовольствия. Крестьяне привозили традиционные продукты деревни: молочные, зимой в виде замороженном (тарелками), масло – коровье и постное, мясо и др[угую] часть продуктов мы, члены нашей семьи, получали в организациях, которые мы обслуживали, по карточкам: жена как корреспондент газет по 1[-й] категории, а я – по 2-й категории как преподаватель Кировской юридической школы, а иногда как сотрудник военного завода № 537. Так мы, трудясь в 1943 и 1944 г[одах], получали достаточное для семьи государственное снабжение – продовольственное и промтоварное.

Незадолго до моего отъезда в Ленинград, т[о] е[сть] в 1944 году, в августе, когда война с фашистами ещё не была закончена и оставалось ещё несколько месяцев до конца войны, до 9-го мая 1945 года, я с дочкой – Женей – вернулись в Ленинград, где ещё продолжалось затемнение, т[о] е[сть] свет в окнах зажигался лишь на определённое время при плотно затемнённых шторах.
До отъезда в Ленинград я провёл в Кирове в облсуде как защитник нескольких крупных уголовных дел, из которых запомнилось длительное дело по закону 7 августа 1932 года «ИСКОЖ» (о хищениях на заводе искусственной кожи). По этому делу было два смертных приговора, впоследствии смягчённых Верхсудом РСФСР.
Председательствовал по этим делам в облсуде тов[арищ] Филин, председатель Кировского областного суда, упомянутый выше. То был один из последних процессов перед моим отъездом из Кирова в освобождённый Ленинград.

В деле участвовал из эвакуированных в Киров адвокатов кроме меня, как помнится, профессор Ривлин А. Л., серьёзнейший адвокат из г. Харькова. В защите участвовала из кировских адвокатов Александра Андреевна Брусничкина – адвокат смелый и принципиальный коммунист.
Мы вернулись из эвакуации в Киров и были дома в Ленинград через 4 дня, т[о] е[сть] 19 августа 1944 года – за много месяцев до окончания войны.
Вскоре был восстановлен телефон в моей квартире, и я продолжил свою адвокатскую работу в Ленинграде.
Наша армия продолжала добивать врага.

В августе 1944 года главная улица Ленинграда – Невский проспект – был полупустынным после блокады. Кое-где на мостовой пробивалась травка. Людей было мало, и встречались они с ручными повозками для клади. Возвращение коренного населения – эвакуированного – едва начиналось.
Но день ото дня город – Ленинград, – как и вся страна, оживали от фашистского кошмара. С углов города были убраны доты (долговременные укреплённые точки), приготовленные для врага на случай, если захватчики прорвутся в город. Этого случая так и не было, но прорыв фашистской блокады нашими войсками, как известно из истории, был (в предложении подчёркнуто автором. – Прим. ред.). Это явилось началом конца фашистов и их блицкрига в отношении города Ленина.

Первые мои друзья, которых я посетил в первые дни после моего возвращения в Ленинград, были мои школьные товарищи. Один из них, мой ближайший друг, был заведующим райздравотделом Фрунзенского района Ленинграда, в течение всей блокады и депутатом Ленгорсовета нескольких созывов – д[окто]р Рессер Д. А.
Он вскоре после освобождения Ленинграда скоропостижно скончался на партийном собрании после своего выступления. Я был срочно вызван и стоял у его тела, ещё не остывшего. Я дружил с ним с 9 лет и эту утрату чувствую всегда. Я находился в почётном карауле у гроба друга. Его хоронил весь крупнейший район – Фрунзенский – на Волковом кладбище. Сотни тысяч людей отдали последний долг согражданину и врачу-коммунисту. Он снискал их искреннюю любовь.

В те же месяцы умер другой наш общий товарищ детства профессор Евг. Зелкинд. Его хоронил Ленинградский институт переливания крови. Оба товарища пережили блокаду, спасая своих сограждан и воинов-ленинградцев. Они были впереди и пали первыми. Вечная память защитникам Ленинграда!

Я имел возможность за несколько месяцев пребывания в Ленинграде после снятия блокады, но ещё задолго до капитуляции фашистов, понаблюдать, сколько вреда нанесли они нашему Питеру, как называл его Ленин.
Мне запомнились некоторые жилые дома, разрушенные фашистской авиацией, мимо которых я проходил до войны. Их я видел часто до войны на канале Грибоедова. Они стояли рядом с судами Октябрьского района, где я бывал по делам, д.д. 73–75 (указываю по памяти). Эти дома стояли со стеной, вырванной по длине канала на высоте 3[-го] и 4-го этажей. Эти квартиры выглядели как сцена с поднятым занавесом. Видно было содержимое комнат: развороченные шкафы с платьем и бельём, вокруг валялись остатки и обломки посуды и горшков и всякой утвари. Людей не было видно, может быть, ушли на работу, но уже не вернутся. О судьбе людей, живших в доме, никто ничего знать не может. На Невском проспекте я воочию наблюдал два дома, разрушенных у канала Грибоедова (б[ывшие] дома Энгельгардта), ныне там малый зал Филармонии.

Они являли картину более страшную, чем в других местах. А в зале Энгельгардта бывал весь культурный Петербург 40-х годов XIX века: Тургенев, Стасовы, Серовы – на концертах приезжавших к нам знаменитостей (Лист, Виардо и многие другие).
Для того, чтобы представить себе точные последствия попадания в дом снаряда или авиабомбы, познакомимся с книгой, изданной Лениздатом в 1974 году под названием «По сигналу воздушной тревоги». Там фото[графии] рассказывают в ряде снимков с натуры, как фашисты «завоёвывали» Ленинград. Например, на стр. 267 этой книги показано, как в доме № 72 по Невскому проспекту на солнечной стороне – «наиболее опасной при артобстреле» – фашисты «завоевали» два этажа... книжного магазина.

На страницах 218, 232, 233 и др[угих] книги «По сигналу воздушной тревоги» видно, как авиа­бомбами гитлеровцев разрушались дома мирных жителей города Ленина. Как с помощью жителей осаждённого города разбирались завалы от взрывов фугасных и других бомб. «Ошиблись» фашисты и их фельдмаршалы, когда делали ставку на засланных в Ленинград шпионов. Они не учли сопротивления советских патриотов – всего народа.
Командующие душегубками оставили своему народу на память о «молниеносной войне» обугленный труп Гитлера на дворе имперской канцелярии, а в Музее – экземпляр его книги «Моя борьба...».


* Лавренёв Борис Андреевич (Сергеев) (1891–1959) – русский советский писатель, прозаик, публицист, драматург, основоположник советской маринистики.

* Галлай Зинаида Александровна (1894–1986) – актриса, выступала в жанре сказительницы с чтением русских народных сказок.

** Галлай Лазарь Моисеевич (1886–1955) – инженер-энергетик, экономист, работал с В. И. Вернадским.

*** Галлай Марк Лазаревич (1914–1998) – заслуженный лётчик-испытатель СССР (1959), доктор технических наук (1972), профессор (1994), писатель. См. подробнее: Марк Галлай – человек, научивши Гагарина летать. URL: https://isralove.org/load/13-1-0-2957 (дата обращения: 02.05.2022).

* Фамилия клиента изменена (так в оригинале. – Прим. ред.).