Версия для слабовидящихАлексей Мильчаков и его роман.
Предисловие к роману А. И. Мильчакова «Вятские парни»1
Б. А. Порфирьев
Стояло начало осени 1944 года. Несколько написанных на фронте рассказов свели меня с литераторами родного города Кирова, куда я вернулся из госпиталя. Видимо, за неимением более подходящей кандидатуры меня определили в технические секретари писательского отделения. В мои обязанности входила переписка с начинающими авторами, ведение нехитрых дел и главное – забота о продовольственных карточках для писателей.
В первый же вечер я забрал домой всю местную литературу – всего-то навсего десяток книжек, и ни на обложках, ни в оглавлениях не нашёл ни одного известного имени. С предупреждением, которое может продиктовать лишь самоуверенность юности, я небрежно листал сборники. Передо мной мелькал калейдоскоп авторов, тем, жанров, ничем не задерживая моего внимания. И вдруг:
дышат гарью чёрные поля.
Под Москвою, Полоцком, Смоленском
на врага встаёт сама земля.
Ни воды ему, ни крошки хлеба.
В сумерках оглохших и пустых
неожиданно взлетают в небо
вдребезги разбитые мосты.
Ночь бредёт, на сучья натыкаясь,
изрешечена картечью звёзд.
Падают, в потёмках кувыркаясь,
вражьи эшелоны под откос.
По дубравам скрыты наши кони,
партизанский глаз врага найдёт,
наша пуля меткая догонит,
наша ненависть штыком добьёт!
<...>
Вот так, по стихам, я узнал Алексея Мильчакова.
А через месяц увидел и самого.
Он только что вернулся из армии. Жил, как и все, впроголодь, и писательская организация решила помочь ему неким «Литером В», который, как я сейчас представляю, был самым минимальным подспорьем к продовольственным карточкам. Однако в те времена и он казался манной небесной.
И вот я вхожу с чёрного входа в святая-святых – библиотеку им. Герцена. Трепет юного книголюба, испытываемый при первом знакомстве с колоссальностью книжных фондов, разве что можно сравнить с трепетом самодеятельного актёра, впервые попавшего за кулисы крупного театра... Направо книги, налево книги, и, рассекая их, крутая и узкая лестница ведёт в квартиру, где живёт Алексей Иванович Мильчаков – бывший библиограф областной библиотеки.
Я взбираюсь по этой лестнице, как по трапу, но предостерегающая табличка на дверях заставляет меня остановиться: «До 6 часов вечера Мильчакова просят не беспокоить».
Ясно, что человек – пишет.
<...>
Мильчаков в застиранной солдатской форме, невысок ростом, лицо – скуластое, пропечённое солнцем – монголоидного типа.
Он суетится, стеснительно потирает руки, но я смотрю больше на книги, занявшие всю стену, чем на него, и эти бесконечные полки кажутся мне продолжением библиотечных фондов, через которые я только что прошёл на цыпочках. Такое личное книжное богатство я вижу впервые... А хозяин продолжает суетиться передо мной, не знает, куда меня усадить, словно это не я моложе его на 19 лет, а он меня, и всё время говорит о том, что, может быть, есть более достойные претенденты на спасительный «литер».
Эта суетливость, как я вскоре понял, была вызвана его застенчивостью и скромностью, а не подобострастием и благодарностью. Когда буквально через несколько дней обком партии направил его – коммуниста и поэта – директором в областное издательство, он целый час мерил шагами вестибюль «Кировской правды», где тогда помещался ОГИЗ, нервно скручивая из махорки папиросу за папиросой, не решаясь переступить порог вверенного ему учреждения, в котором и всех-то работников – пять человек.
Эта скромность и застенчивость были заметны во всём. Достаточно взглянуть на любую групповую фотографию кировских литераторов, чтобы в том убедиться: на первом плане все, кто угодно, даже авторы единственного в жизни стихотворения, а Мильчакова отыскиваешь с трудом где-нибудь в последнем ряду, выглядывает из-за чьего-либо плеча, смотрит в объектив одним глазком.
Таков и снимок 1940 года: И. Сельвинский, С. Михалков, Ф. Панфёров, кировские поэты, а нашего Алёшу Мильчакова и не рассмотришь сразу – словно и не его только что хвалили за поэму «Красноармейцы», прочитанную перед почётными гостями, словно и не отобрал её насильно у автора редактор «Октября» Ф. И. Панфёров с обещанием напечатать в очередном номере (что и сделал по возвращении в Москву, отодвинув в сторону подготовленные к печати стихи именитых поэтов).
Делегация советских писателей на встрече с кировскими писателями. 1940 г.
А. И. Мильчаков стоит третий слева
Но ни скромности, ни застенчивости как не бывало, стоило только Алексею Мильчакову читать свои стихи – в любой аудитории, начиная с дружеской компании и кончая огромным залом. Голос его звенел, обретая стальную силу от строфы к строфе, был предельно громок и мужествен, рука резко рубила воздух.
Даже дома, как правило, держа стихи в руке, он выходил из-за стола и читал, заполняя взволнованной звонкостью всю комнату. И лишь с самыми близкими друзьями, в минуты откровения, Алёша отмыкал ключом заветный сундучок и, порывшись в нём, доставал одну из папочек, в которых хранились самые дорогие стихи, и читал их, не повышая голоса, даже полушёпотом.
<...> Я не видел другого человека, который бы так трудно расставался со своим творчеством, отдавая его в руки читателя: ведь за 65 лет своей жизни Мильчаков издал всего три книжки, тогда как начал печататься ещё в двадцатые годы – тогда же, когда начинали М. Светлов, М. Голодный, И. Уткин и другие комсомольские поэты.
Некоторые считали, что его губят книги. Он и сам нередко цитировал В. Брюсова:
Живём среди картин и книг,
И дорог нашему бессилью
Отдельный стих, отдельный миг.
Да, жил он среди книг. Они украшали его небогатую комнату красивее всяких ковров. Он любил похвастаться новым приобретением. Взвешивая книгу на ладони, говорил, пряча свой восторг за шутливым тоном:
– Вот опять какую ляльку достал, – и любовно гладил её переплёт, хвастался оформлением, словно был его автором.
Мильчаков был запойный книголюб. И проживи он ещё столько же – никогда бы ему не заменили книгу ни телевизор, ни радио.
Он мог без конца говорить о Фёдоре Достоевском и Леониде Леонове, об Алексее Ремизове и Андрее Белом. Случалось, его попрекали Борисом Пастернаком и Николаем Заболоцким. Всё это были его кумиры. Но он не подражал им, а учился у них. Это была просто школа. Этап подражания кончился у него давно, он пел своим голосом и не замыкался в книгах, даже в книгах своих учителей. Очень характерный автограф он оставил мне на первом большом обнародованном цикле стихов в коллективном сборнике «Друзьям» (1946 г.). Это было восьмистишье из Н. Ушакова, которого он тоже очень любил:
Пока твой опыт не иссяк,
На яростном гончарном круге
Верти вселенной так и сяк.
Мир незакончен и неточен, –
Поставь его на пьедестал
И надавай ему пощёчин,
Чтоб он из глины мыслью стал.
Это было у Мильчакова программой жизни, и вся его работа была направлена на то, чтобы наш грешный мир стал совершеннее. И изо дня в день он давал пощёчины словам, заставляя их складываться в единственные, неповторимые сочетания, которые могут воздействовать на читателя, вызывать у него эмоции. <...>
Кроме того, роман «Вятские парни», встав в один ряд с книгами И. Франчески «Связная партии», В. Ситникова «Горячее сердце», Л. Дьяконова «Олень – золотые рога», А. Минчковского «Старик прячется в тень», – полнее воссоздаёт для нашего читателя картину жизни Вятки, начиная с 900-х годов.
Писатель Лев Лубнин, ближе других знавший А. И. Мильчакова, очень вдумчиво и бережно сделал «доводку» рукописи, приложил свою руку там, где автор не успел этого сделать, уточнил и расшифровал многие места книги. И она засверкала своей целенаправленностью, динамикой и движением, своими звонкими красками. <...> в таком виде роман подкупает своей искренностью, влюблённостью в жизнь, молодостью чувств. И, конечно, любовью к своей Родине, которую защищал солдат двух войн, коммунист Алексей Мильчаков, поэт, написавший в неимоверно тяжёлом сорок втором году светлые и оптимистические стихи:
Шурша опавшею листвой,
шагают с песней пехотинцы
по забубенной мостовой.
Быть может, вятская гармошка
сейчас на фронт их повела,
быть может маленький Алёшка
не хочет уходить с угла,
и упирается, и плачет.
А я кричу сквозь зябкий дым:
– Прощай и верь, курносый мальчик,
мы неизбежно победим!
