Версия для слабовидящихРека и люди
Светлой памяти
моего отца, музыканта
Вениамина Фёдоровича
Шалагинова
С. В. Целищева
Мой отец Вениамин Фёдорович Шалагинов родился 4 января 1926 г. в деревне Горка Халтуринского района в семье середняка с очень крепкими крестьянскими корнями. Казалось бы, что и призвание должно быть хозяйским, ближе к земле. Но судьба распорядилась по-своему.
В юности у него было две мечты, которым не суждено было осуществиться. Первая мечта – море.
Шла война. Мальчишки хотели подвига. И вот Веня Шалагинов после 9 класса по рекомендации комсомола добровольцем отправляется в Соловецкую школу юнг Северного флота в составе действующей армии. Мечта о море почти сбылась. Но в это время умер отец, вернувшийся с фронта, погиб старший брат Александр, ушёл служить на 8 лет в Морфлот брат Василий, от работы на конюшне тяжело заболела и стала инвалидом мать, а младшему брату Юрке – только 2 года. Пришлось вернуться. На груди красовалась матросская тельняшка, а на руке – татуировка – морской штурвал. В 10-й класс не взяли. Неизвестно, чем бы закончилась вольная, почти беспризорная жизнь, но у него не зря были подаренный отцом баян, абсолютный слух и весь репертуар, особенно морской, Леонида Утёсова. Играл и пел он везде: в госпиталях, в колхозе, с друзьями. Госпитали находились в школе № 1, в педучилище, в здании почты. Теперь можно только представить, как это было: большая парадная лестница школы № 1 до отказа заполнена ранеными в серых больничных халатах. Внизу, на стуле – 15-летний баянист, светлый чуб едва виден из-за баяна. Рядом – симпатичные девчонки: двоюродная сестра Мария Фёдоровна Шернина или будущая поэтесса Фаина Дмитриевна Булатова. Не по годам крепкие мальчишеские руки раздвигают мехи баяна, и летят вверх, выжимая слёзы из опалённых мужских сердец, два звонких голоса. Пели про Мэри и ковбоя, про счастье и любовь, и, конечно, про море. Солдаты слушали «Бескозырку», подпевали «Шаланды, полные кефали» – и стихала солдатская боль, и снова появлялись силы жить и воевать за этих детей. (Позднее, будучи первым секретарём райкома комсомола, он ездил с делегацией к морякам-катерникам Балтийского флота и привёз фотографию, где он снят в настоящем морском бушлате. Его особое отношение к морскому флоту каким-то образом передалось и мне. В Севастополе, в Кронштадте – где возможно – я специально, уже с внуком, хожу смотреть на боевые корабли, особенно катера. Дух захватывает).
Зимой из Кирова прибыл отряд ОСОАВИАХИМа. Ребята осуществляли прыжки с парашютами над Рекой, готовились в десантники. По окончании обучения они получали удостоверение «техник-укладчик парашютов». К ним прибился и отец. Прыгал со всеми наравне. Когда отряд уехал, он отправился вслед за ним в Киров с желанием заниматься дальше. Но командир отряда уже понял, что этот невысокий мальчишка с упрямым взглядом – самородок, и отвёл его к директору музыкального училища. Отца прослушали и со словами: «Этого парня берём без экзаменов», – взяли учиться. Справку об окончании школы пришлось подделать, так как не хватало целого года.
Талант музыканта проявился настолько сильно, что его, ещё студента, заметили и взяли кларнетистом в эстрадно-симфонический оркестр под управлением И. Н. Афиногенова. Отсюда на всю жизнь осталось его тонкое исполнение танго, фокстротов и другой чувственно-лирической музыки. А под звуки аккордеона волновались даже те, кто к такой музыке обычно равнодушен.
Он был ещё очень молод, а время и собственная натура требовали героики. Так родилась вторая мечта – стать военным дирижёром. Денег на учёбу не было. Отец друга, с которым они собирались ехать в Свердловск, вручил им большой фанерный чемодан ворованных на фабрике спичек для продажи и отправил на вокзал. Но в Свердловске с этим чемоданом случилась какая-то беда: не то его украли, не то спички размокли. Подпольный бизнес не удался, учиться было не на что, пришлось снова вернуться домой.
Вениамин Фёдорович Шалагинов
Проработав немного в Слободской музыкальной школе, отец на четыре года ушёл служить в армию; два года – под Иркутском и два года провёл на совершенно секретной Корейской войне. Воинские части и госпиталь дислоцировались на территории Китая. Там тогда стояла знаменитая дивизия трижды Героя Советского Союза, лётчика Ивана Кожедуба. Отец служил зенитчиком, командиром передвижной батареи. Их называли «смертниками». Они должны были постоянно передвигаться, менять место положения, отвлекая на себя удары американских бомбардировщиков. А в свободное от боевых дежурств время он неизменно оставался самим собой – весёлым, обаятельным баянистом. Выступления в соседнем госпитале не остались без внимания, и вскоре самая красивая медсестра была покорена.
Не могу не сказать несколько слов о маме Татьяне Леонтьевне. Она – участница двух войн. С прифронтовым госпиталем через Белоруссию и Прибалтику дошла до Кенигсберга, где и встретила Победу. Затем эшелоном – через всю страну – на Дальний Восток. Потом – два года Корейской войны. Раны, кровь, боль, смерть молодых парней-лётчиков прекратились для моих родителей только в 1953 г. Умер Сталин, закончилась эта война, и их демобилизовали. Они привезли яркие медали и знаки отличия. Мне их давали поиграть, но не разрешали никому показывать.
Вениамин и Татьяна Шалагиновы – зенитчик, командир передвижной
батареи, и самая красивая медсестра госпиталя – встретились в Китае
Наступило мирное время и, как говорится: «Где родился, там и пригодился». Вместо морской и военной романтики – Река, её старицы и пески, вместо военного оркестра – не побоюсь сказать, – весь Халтуринский район. Вот этапы пути отца: преподаватель культпросветшколы, первый секретарь Халтуринского райкома комсомола, создатель и директор в течение 28 лет Халтуринской детской музыкальной школы, руководитель районной агитбригады и художественной самодеятельности многих коллективов города. В нашем небольшом городе в то время было два детских дома и колония для несовершеннолетних, позднее спецПТУ. Он работал и с этими детьми. Особо одарённых ребят из детского дома взял к себе в музыкальную школу. Надеюсь, что это благотворно сказалось на их дальнейшей судьбе. Требовательность и неотразимое обаяние, недюжинные организаторские способности позволили отцу вовлечь в мир лучших советских и народных песен сотни людей. В хоре, в ансамбле люди чувствуют свою причастность к хорошему исполнению и позволяют своим способностям раскрыться. С высоким эмоциональным подъёмом проходили выступления на больших и маленьких сценах, в полях, на всевозможных смотрах художественной самодеятельности. Оценки за такую деятельность – всегда только высокие. Дипломам и грамотам – нет счёта. Делегат Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве, Отличник культурного шефства над селом, заслуженный работник культуры РСФСР. До сих пор жива память тех, кому он подарил праздник души. Сам своими заслугами не гордился, был очень скромным. Любил и глубоко уважал людей. О себе говорил легко, весело, иронично.
Кстати, его братья – Василий и Юрий, такие же самоучки – получили музыкальное образование уже во взрослом возрасте. Василий Фёдорович со своей женой Валентиной Михайловной были преподавателями Кировского культпросветучилища. Юрий Фёдорович работал в Халтуринском педучилище, Стуловском доме культуры. Занимался с детскими и взрослыми коллективами художественной самодеятельности. Моя сестра Лариса много лет участвовала в работе танцевального и хорового коллективов. Моя троюродная сестра Любовь Аркадьевна и двоюродная сестра Ирина Юрьевна до сих пор работают в Орловской детской музыкальной школе. Их большая культурно-просветительская деятельность выходит далеко за рамки простого преподавания музыки, и всех объединяет общая черта – высокая самоотдача.
Отец никогда не читал нравоучений, не учил, как надо жить. Меня просто везде с собой брали. Я видела его во всех проявлениях жизни. Ему был дан редкий дар: реализовать талант музыканта, руководителя, общественного деятеля. При этом оставаться хорошим мужем, отцом в семье, другом в кругу своих друзей, человеком, надёжным во всём и очень любящим природу.
Времена года. Времена жизни
По Среднерусской равнине, откуда-то с северо-востока, издавна течёт среднерусская Река. На большой и пёстрой карте мира она почти не заметна и незначительна. Только люди, населяющие её берега, знают, какая она на самом деле. Река и люди живут одной жизнью, но Река всегда была главной. Люди поняли её законы, приняли причуды и приспособились к ней. Они даже стали на неё в чем-то похожи: простые и внешне неяркие, но с природной волей к жизни. Как и Река, они могут быть и суровыми, и нежными, и сильными, и беззащитными, и своенравными, и с весёлой нараспашку душой.
Каждое время года они вместе. Река и люди. Город, Река, мой отец и я.
Весна
Белая мгла и синие проталины. Вспученная река. Девочка лет 5–6 ступает на лёд. Это я. Опасно. Сквозь туман вижу силуэты трёх человек. Среди них мой отец. Он рядом, значит, не страшно. Мужчины говорят о том, что скоро начнётся ледоход, что пора смолить лодки.
На ледоход ходили смотреть всем городом. Даже наряжались по этому случаю. В конце апреля на высоком крутом берегу, несмотря на яркое солнце, ветрено. Но люди, завязывая поплотнее косынки и поднимая воротники, стояли, заворожённо смотрели и слушали. Смотрели на мутную коричневую воду, на ещё белые льдины с обрывками дорог, лыжни, тропок. Река их разорвала, теперь они должны будут растаять и исчезнуть в беспощадной пучине. Крупные льдины, идущие посередине Реки с большой скоростью, крушат, ломают всё на своём пути, цепляются за берег и разрушаются сами. Непередаваемый словами звук ледохода нельзя назвать грохотом или просто шумом. Это шорох… Но какая в нём мощь! Люди чувствуют силу Реки и сами наполняются всепобеждающей энергией Жизни. А старые печали пусть уплывают вот на этих льдинах и бесследно растворяются.
Разлив. Смолят лодки. Во дворе стоит запах чёрной с тусклым отливом смолы, смешанный с запахом влажной земли и молодой травы. В сараях латают рыбацкие сети, перебирают лодочные моторы. Ещё плывут по Реке последние льдинки, а рыбаки и охотники, потеряв терпение, по высокой воде, отправляются на заливные луга и озёра. Женщины ворчат, волнуются и радуются, когда их мужчины возвращаются. И неважно, с добычей или без неё.
«Света, твой свитер сегодня ночью меня спас. Так получилось, что я остался один на маленьком островке. Днём было тепло, и на мне был только свитер. У лодки, которая должна была вскоре забрать меня, сломался мотор. Я так и остался на острове. Вода быстро прибывала и к вечеру залила островок. Ночь я просидел на сосне. Лодка пришла только утром. Если б не твой свитер, наверное, не выжил бы». Свитер я ему связала специально для рыбалки и охоты из тёплой молдавской пряжи. Он был в широкую полоску: чёрную, серую, бордовую…
А вот ещё весеннее происшествие, больше похожее на охотничью байку. Его наблюдали несколько человек, ожидавшие вечернего прилёта уток с реки.
В глубокую яму с водой попал лосёнок. И отец, закоренелый охотник, способный убить любого зверя, совершает невероятное. Он скидывает всю одежду, бросается за ним, вытаскивает и взваливает его себе на плечи. Говорят, было смешно и трогательно видеть голого человека с лосёнком на плечах. Он вынес его, мокрого и дрожащего, насмерть перепуганного, донёс до леса и отпустил с богом. Товарищи-охотники, придя в волнение от такого зрелища и забыв про уток, и костёр спасателю развели, и тёплой одеждой поделились, и плеснули 100 грамм согревающего напитка. Себе тоже. В случай этот можно верить или нет, но те, кто знал отца хорошо, верили.
В разлив Река – труженица. На нефтебазу приходил танкер с бензином, а к зданию заготзерна – баржа за зерном. Они стояли недалеко друг от друга и по трубам качали каждый – своё. Люди приходили на берег посмотреть на белый красавец-танкер. Он казался каким-то иностранным океанским лайнером, хотя никто никогда не видел настоящего иностранного океанского лайнера. А ещё было ощущение, что Река для него как-то мелковата и узковата. Но он уплывал, и по свободной Реке начинался лесосплав. Километры плотов шли один за другим. Некоторых тащили буксиры, а некоторые направлялись вручную специальными рулями. Тяжела на них работа. В 40–50-е годы на лесоповал, на постройку и транспортировку плотов мобилизовали даже девчонок из близлежащих деревень. Кроме того, использовался каторжный труд осуждённых женщин, отбывающих срок в местной женской тюрьме, в основном, – за подпольные аборты. Колонну серых платьев из мешковины можно было встретить и на разборке плотов, и на кирпичном заводе. Всегда под охраной надзирательницы с плёткой в руке. (Мне очень интересно было бы узнать, как сложилась судьба этой женщины). Река в это время широкая, течение мощное, сильное. Плот надо было причалить точно к промкомбинату, но случалось, что с управлением не справлялись, и плот проносило мимо Города или прибивало к другому берегу. Тогда надо было ждать спада воды и возить брёвна на больших лодках и на лошадях. В Городе была мебельная фабрика и фабрика культтоваров, где делали деревянные шахматы и детские игрушки. После лесосплава в Реке оставались брёвна, которые со временем могли превратиться в опасные топляки. Местные жители на лодках к ним подплывали, зацепляли баграми, подтягивали к берегу. Я помню штабеля таких брёвен. Их использовали на дрова.
Ледоход
Город располагался на правом берегу Реки, а тракт и железная дорога – на левом. Поэтому, как только уходил лёд, возобновлялась переправа. Паромы, сначала – на маленьком буксирчике, потом – самоходный, и катер под местным названием «галоша», с раннего утра до позднего вечера сновали от берега к берегу, перевозя людей, лошадей и технику. Билет стоил 5 копеек. А что же за Рекой? Дорога, луга, корабельные сосны и любимое место отдыха горожан. Весной там буйно цвели розовые кусты шиповника, благоухала белая кипень черёмухи. И только с Реки можно было видеть Город на сиреневом берегу. Так заросли цветущей сирени покрыли гористый берег с высоты до подножья.
Праздник Песни или, попросту, «вылазка» – одно из самых противоречивых впечатлений моего детства. На переполненном пароме было немного тревожно, но интересно. Запомнилась одна девушка. Вот она стоит спиной к воде у самого края, едва касаясь ограждения. Ветер колышет её широкую юбку с оборкой на подъюбнике и пышные волосы. Тонкую талию обхватил тугой пояс. Я с немым восхищением смотрю на такую красоту, завидую и хочу быть такой же. Наконец, паром причаливает, и мне надо набраться смелости пройти по шатким сходням. А народ, сойдя на берег, весело и разноцветно рассыпается по лугу, заполоняет его. На домотканых скатёрках раскладывается нехитрая снедь, пироги. Водочку, пиво из большой бочки и жареную рыбу покупали тут же, в закусочной, под названием «шайба». Весь день люди пели и хором, и маленькими компаниями. В повседневной жизни не все поют. Может, стесняются или не умеют. А в праздник Песни можно спеть любую песню, ведь играет лучший баяниств городе. Я тогда не понимала простого народного пения, не любила слово «вылазка». Мне не нравилось, когда хриплый и громкий женский голос в подпитии выводил: «шумел камыш…» или «утки все парами…» Я ждала, когда отец придёт к нам и всё закончится. Теперь нет праздника Песни за Рекой, люди почти перестали петь, а жаль. И только когда вижу простые розочки шиповника, я снова возвращаюсь на тот луг.
Весна незаметно переходит в лето.
Лето
Летняя Река совсем не похожа на Реку весеннюю. Спокойная, в ладу с людьми, Река-кормилица. Забавно видеть, как с утренней зорькой, а потом – с вечерней, десятки мужчин выстраивались в шеренгу вдоль берега по всей длине Города по колено в воде с удочками в руках. Как только хватало рыбы? А рыбы, действительно, всем хватало. Щуки, судаки, лещи и разная серебристая мелочь были основной едой в семьях рыбаков. Что греха таить, кроме удочек, применяли и сети, и так называемые «морды». За это отвечали перед грозным Рыбнадзором. А за использование новой белой майки вместо подсачека – перед не менее «грозной» женой.
Люди любили свою Реку, заботились о ней. Всё лето днём и ночью землечерпалки откачивали песок, только бы Река не ушла от Города, не обмелела. Своенравный характер Река проявляла, легко смывая крутые берега, создавая омуты, старицы, острова. За мои почти 60 лет значительно изменилось и русло, и берега. Полностью исчезла береговая аллея из берёз и тополей около нефтебазы, всё уже и уже становится аллея вдоль школы и городского сада. Пляж менял своё положение несколько раз. Было время, когда городские власти серьёзно и ответственно относились к отдыху горожан, а на Реке – особенно. Была построена спасательная станция, оснащённая скоростными катерами, а спасатели имели водолазные костюмы. Медсестрой здесь работала моя мама. Её зонтик с красным крестом был далеко виден всем.
Особо важным делом занимался бакенщик. Каждый вечер он зажигал керосиновые фонари на красных и белых бакенах и каждое утро гасил их. Так обозначался судоходный фарватер Реки. Его одинокая полутёмная избушка стояла в отдалении от Города, и мне казалось, что ему там должно быть одиноко и тоскливо. Место называлось Мышкино. Я никогда не видела, как он зажигает бакены, но воображение рисует такую картину: ночь, холодный косой дождь погасил фонари. Бакенщик надевает длинный брезентовый плащ с капюшоном, резиновые сапоги и выходит из избушки, не запирая её. В руке бидон с керосином, спички. Под пронизывающим ветром идёт по мокрой траве, сбегает с песчаного откоса, садится в утлую лодчонку, и, отталкиваясь маленьким веслом, направляется к бакенам. Волны бьют лодку, но бакенщик спокойно и уверенно зажигает погасшие огни и возвращается в свою неуютную избушку. Снимает плащ со стекающими струями воды, сапоги. Над маленькой печуркой отогревает руки, заваривает чай с дикой смородиной. От ужина у него осталось несколько картофелин в мундире, завёрнутый в газету вяленый, с прозрачным жирком, лещ и горбушка ржаного хлеба. Перекусив, он пьёт обжигающий чай из большой жестяной кружки. Вприкуску – кусок колотого сахара. Такая у него работа и жизнь. Электричества там не было. Только тусклая трёхлинейная лампа.
Июль. Над Городом нависла неподвижная жара. По бесцветному небу разлилось расплавленное солнце. Череда тонких сухих облаков медленно и лениво тянется с запада на восток. В них нет ни капли дождя. Высыхает река. С каждым днём кромка воды всё дальше уходит от берега, обнажая песчаное дно и россыпи перламутровых раковин. Тонко пахнет бледно-розовый вьюн.
Мне снова лет 5–6. Зной. Жёлтый плёс, обугленные на солнце топляки, редкие зелёные веточки пробивающейся из песка ивы и две цепочки следов. Отца и моих. Он куда-то долго идёт со мной. За излучиной реки открывается потрясающая меня дымка бесконечности. От раскалённого песка поднимается зыбкое марево, стирая границы между песком, водой и небом. И где-то там, далеко-далеко, в размывах горячего воздуха видны очертания странного строения. Отвесная стена гигантского куба с изломами труб, уходящих в сторону вершины крутого берега. Немного страшно, но хочется узнать, что это, хочется дойти до конца пляжа. На этом воспоминание обрывается. Мне кажется, тогда мы всё-таки не дошли до этого строения. Я не помню, что было дальше, как мы вернулись назад, зачем вообще туда ходили. Но на всю жизнь осталась ничем не победимая тяга – идти. До сих пор меня волнуют пустынные пески с тёмной кромкой у воды, их непостижимость. И я иду по ним. Рядом с отцом. И за каждым поворотом всегда потрясающая меня дымка бесконечности.
Когда через 10 лет я попала в этот район города, оказалось, что там живут обычные люди, и пляж имеет своё окончание. Огромный бетонный куб – это причал для баржи, пришедшей за зерном. В разлив он полностью скрыт, летом обнажается, и по нему видно: сколько же воды испарилось! Ломаные трубы – это система подачи зерна. А обычные люди – это мои будущие свёкор Василий Николаевич со свекровью Евгенией Александровной, мой будущий муж Володя, соседи. Их старый дом навсегда стал родным мне, здесь родились наши дети Наташа и Ирина, здесь прошли лучшие 25 лет моей жизни. С ними сроднились и мои родители. Вскоре сюда перекочевала «Казанка» отца, здесь он оставлял свой мотоцикл, когда отправлялся на Реку. Отсюда, теперь уже все вместе, мы ездили Иловатку, на Беленькое, к Пуповым, на Силин остров. По возвращении свекровь нас встречала пирогами с зелёным луком из русской печки, а любимого свата – ковшиком домашней настойки. От неё сразу краснел нос, и отец смешно припудривал его побелкой с печки. Думал, не видно, и мама не догадается, что он выпил.
Иловатский затон. Так он называется потому, что, спадая после разлива, Река оставляла за собой толстый слой ила. Это историческое место. Здесь судовладелец Т. Ф. Булычёв, сделавший очень много для развития судоходства Реки, ставил на зиму свои суда. Для обслуживающего персонала был выстроен посёлок, который во времена коллективизации вошёл в состав колхоза им. Степана Халтурина. В посёлке я не была, а теперь его уже и нет. Но название мне дорого потому, что оно часто звучало в нашей семье. Там «сенокосила» бабушка, жила семья двоюродного брата отца, Аркадия, родилась моя троюродная сестра Любовь Аркадьевна.
У Пуповых стояла изба егеря с банькой, в которой однажды пришлось ночевать. В ней было жарко, мы переместились к костру под открытое небо. К утру костёр угас, и комары окончательно прогнали сон. Зато какую картину увидели! На фоне золотисто-розового рассвета молодая жена егеря, Елена, босая, косила траву. В обильной росе намокла её деревенская юбка, ярко белела рубашка, шёлково блестели длинные волосы. От этого она выглядела очень по-русски, по-крестьянски. В обычной городской жизни она работала в музыкальной школе, была талантливой скрипачкой и солисткой вокально-инструментального ансамбля. Целый год в музыкальной школе с ней работала и я. Аккомпаниатором в классе скрипки.
Силин остров. Это мыс, покрытый соснами и резко выделяющийся на фоне ровного берега своей суровостью. Река огибает его крутой петлей, и даже в ясный день вода здесь всегда свинцовая, беспокойная. За соснами простираются заливные луга в окаймлении чёрной и красной дикой смородины. Садовые ягоды, даже самые сортовые, только напоминают вкус и запах тех ягод. Почему-то именно это место было избрано вначале 20-х революционных годов прошлого века для расстрела большой группы священнослужителей. Среди них был отец Вениамин. Бабушка мне говорила, что в молодости ей очень нравился батюшка Вениамин, в честь которого и назван был мой отец. Может, это просто совпадение имён, но мне хочется верить, что это один и тот же человек. Его дочь, Елена Вениаминовна Сенилова, в то время училась в Ленинградской консерватории, но как дочь врага народа была из неё исключена на 4-м курсе. В последующем она стала уникальным преподавателем фортепьяно в музыкальной школе и оказала огромное влияние на воспитание своих учеников. Она могла даже малые крупицы наших талантов развить в способность чувствовать музыку. Её учеников было видно уже по тому, как они выходили на сцену и садились за инструмент. Высочайшей внутренней культуры был человек. Светлая ей память.
Неотъемлемая часть моего речного детства – старица Глубокая. На двух–трёх деревянных моторных лодках мы спускались к ней вниз по течению Реки. Если у лодки не было мотора, то её привязывали к той, у которой был мотор. Лодки нагружали ящиками, мешками, канистрами с бензином. В этом нагромождении я и находила себе потаённое местечко. У нас был мотор «Стрела». Скорость у него небольшая, поэтому можно было спокойно наблюдать за всеми изменениями пути. Наша Река на этом отрезке не самая живописная в мире, но уже тогда я с каким-то трепетом смотрела на её достаточно однообразные, но очень узнаваемые и любимые берега. Луга, пески, таинственные «дырки» – входы в гнёзда ласточек-береговушек, свист и стремительные метания этих маленьких птичек с раздвоенными хвостиками. На корме лодки, на маленькой скамеечке, – незабываемая фигура отца. Загорелый, обветренный. Спина выпрямлена. Взгляд – поверх нас, на воду: нет ли топляка, где возможна мель, кто плывёт нам навстречу. Одна рука опирается о борт лодки, другая крепко и уверенно лежит на рукоятке мотора. Случалось всё. И на топляк попадали, и мотор ломался, и ливень с грозой пережидали. Когда чёрная туча неожиданно заволокла всё небо, стало тревожно. Мужчины быстро причалили лодки к пустынному пляжу, тесно их сгрудили и прямо над ними начали раскидывать большую палатку.
Вот уже упали первые крупные капли, оставляя кружочки на сухих лавочках и усиливая тревогу. Мужчины торопились. Их всё-таки намочило, но нас закрыть успели. Мне достался самый дальний угол, я не видела, как идёт дождь и только небо жутко раскалывалось над головой. Наконец, гроза ушла, палатку распахнули, и в неё ворвался ни с чем не сравнимый запах Земли после дождя! Река была ещё тёмной, взволнованной, вокруг простирался такой же тёмный, неуютный пляж. Наше пристанище казалось таким маленьким, беззащитным. Природа показала свой характер. Но, несмотря на это, стало легко и радостно. Моим родителям и их друзьям было тогда около тридцати. Совсем молодые. Они бегали и резвились по мокрому песку, как дети, хотя последние мелкие капельки ещё холодили кожу. Наконец, все стихло, стало тепло, и мы поплыли дальше.
Слева показался крутой красно-глинистый берег. Истобенск. Наш караван сворачивает направо, в устье старицы Глубокой. Там мы и жили недели по две. Питались, в основном, рыбой. Готовили на костре. Если ухи – то ведро, если жарили – то две-три большие сковороды. Только мама умеет так хрустящее-золотисто жарить рыбу. Даже дома на плите, а уж на костре, с дымком… Хлеб покупали в Истобенске, молоко – на ближайшей ферме. Мне очень нравилось туда ходить с алюминиевым бидончиком. Мне и теперь нравится запах фермы. Название Глубокая дано этой речке не зря. Узкая, глубокая, холодная даже в жару и прозрачная до дна. Сидя в лодке, можно было видеть, как тянутся стебли подводных растений во всю свою длину, как между ними в масках и ластах плавают мужчины. Уже тогда Глубокая начинала зарастать. Ряска, остролисты, жёлтые кувшинки и хрустальные лилии создавали красивые, но очень обманчивые болотистые заводи. Если туда ступить и потянуться за цветком, можно провалиться в бездонный слизкий ил. Казалось, сейчас кто-нибудь укусит или обовьётся вокруг ног…
Палатка от дождя спасала
На самом деле, на таких старицах и окружавших их лугах было много ужей, жаб, говорили и про змей. Неизгладимое впечатление оставил один эпизод уже из взрослой жизни. Отец направлялся в Иловатский затон. Взял и меня с младшей Иринкой. Рыба что-то не ловилась, стало скучно, а с крутых бережков очень манила спелая черёмуха. Её ветки с наливными чёрными гроздьями так и свисали над водой. Отец, недовольно ворча, снялсяс якоря и высадил нас. Мы весело спрыгнули, оттолкнули лодку и устремились вверх к вожделенной черёмухе. О своём упрямом легкомыслии я очень пожалела уже через несколько шагов. Мы попали как будто в джунгли. Буйная прибрежная растительность оказалась выше моего роста. В ней было много дурманящего болиголова и жгучей крапивы. Недавно прошёл мелкий дождик, и трава влажно касалась незащищённых рук и ног. Гладкая глинистая почва неприятно проскальзывала. Мы были босые, а черёмуха – недосягаемо высокой и нависшей далеко над водой. Отец только что установил лодку и забросил удочку, поэтому проситься обратно я в тот момент не решилась. Продравшись сквозь заросли, мы вышли на скошенный луг. В лучах садившегося солнца он блестел мириадами капель ещё не высохшего дождя. Обрадовавшись освобождению из травяного плена, мы пошли прямо по колкой стерне к стогу. И тут боковым зрением я увидела в стороне от нас какое-то движение. Взглянув повнимательнее, замерла и оледенела от ужаса. От нас веером разбегались маленькие, зеленоватые, почти не отличимые по цвету от стерни, змейки. Не одна, не две, а десятки. Я не знаю, кто это был. Может, ужики, может, ящерицы, но оранжевых пятен я не видела. Они были тоненькие, длинненькие, сантиметров по 15. Дочку я пугать не стала, просто схватила её за руку и – прочь оттуда. Мне кажется, мы тогда не бежали, а летели, не касаясь босыми ногами земли. А впереди ещё эти заросли, где и земли-то не видно, и уж там-то змеи, наверное, кишат. С разбегу залетели в воду, позвали отца и были очень рады месту в лодке.
Но вернусь на Глубокую. Утро. Из палаток на коленках выползают заспанные обитатели. Как описать словами все звуки и запахи? Заливистые трели, чириканье, посвистыванье, поскрипыванье сотен птиц, жужжанье медоносных пчёл. Ночная влажная прохлада, и сквозь неё – тёплый, обещающий жаркий день, луч Солнца! Тающий седоватый туман – и всё чётче проявляющийся образ раннего рыбака на лодке. Тихий деловитый плеск – не то весла, не то осторожного хищника. От кристального воздуха и запаха цветущих лугов слегка кружится голова. Всё существо наполняется радостью и предвкушением нового дня. Хорошо-то как!.. Силы столько, что хочется взлететь и парить над Миром, ощущая себя его маленькой частицей.
«У отца с собой в таких путешествиях всегда был баян»
У отца с собой в таких путешествиях всегда был баян. Какие песни неслись над Рекой, над лугами! Пели все. Главный врач районной больницы Виктор Филиппович Ильин обладал исключительной красоты бархатным баритоном. В него я была тайно и по-детски влюблена. Владислав Смирнитский был солистом областной филармонии. Геннадий Николаевич Трапезников много лет играл в народном театре. Я и сейчас вижу молодого отца. Вижу, как он с улыбкой берёт и вскидывает баян, поправляет ремень на плече. Слышу, как сливаются голоса и звучат слова: «…Надо мной небо синее, облака лебединые. И плывут, и зовут в дальний путь за собой…» Меня, девчонку, это уже тогда потрясало до глубины души.
Недалеко от нашего лагеря находились сенокосы истобян. По вечерам, возвращаясь в Истобенск, они причаливали свои лодки к нашему берегу и кричали: «Рос-си-ю!!!» Отец с удовольствием играл, а с лодок дружно подхватывали: «Россия, Россия, Россия – Родина моя!» Может, кто-то из тех людей помнит ещё те концерты? Ощущение покоя и безмятежности осталось от того времени. Нужны ли ещё какие-то слова о любви к своему детству, к родителям, к родине…
2-е августа – Ильин день. Говорили: «Медведь опустил лапу в воду – купаться больше нельзя». И не только потому, что вода остывает. Это считалось опасным; говорили, что можно утонуть. Но, несмотря на это, на Реке всё равно были люди. По ночам с пятницы по воскресенье над Рекой стоял рёв лодочных моторов. На некоторых лодках было подвешено даже по два мотора, Это издалека, за 90 км, отдыхающие стремились именно сюда. Тогда этот звук вкупе со скрипом цепей землечерпалки и предрассветным карканьем ворон раздражал, а теперь – это милая память о том времени. Особо о воронах. Удивительно организованные птицы. Они до сих пор живут в кроне огромного, заметно постаревшего, столетнего тополя. Рано утром и поздно вечером совершается один и тот же обряд. Вся стая одновременно поднимается, облетает круг и садится на противоположном берегу на песок. Даже оттуда слышен вороний бурный «говорок». Затем – снова полёт по кругу над Рекой, и все дружно с гомоном и хлопаньем крыльев усаживаются на дерево. Всё стихает.
Августовские ночи на Реке – особенные. Ещё лето, и воздух насыщен запахами зрелой земли. От небольших деревянных домов, разбросанных по берегу, пахнет яблоками, огородной ботвой, флоксами и георгинами. Совсем другие запахи и ощущения ночью вдали от города. Остро пахнет речной водой, жухлой травой и горькой ивой. Уже тёмное небо. Звездопад. И очень низко, над самыми верхушками леса, за Рекой нависла тяжёлая, феерически жёлтая Луна. В лунной дорожке мелко колеблется тёмная вода. Такой пейзаж притягивает, завораживает. Одновременно хочется смотреть, постигать тайны мироздания и хочется укрыться. Тонкая палатка не защищает. Тревожно, холодно и влажно. Лучше – в город, в огни, домой…
Но ещё тревожнее безлунные ночи. Костёр освещает только лица сидящих вокруг него людей, ещё резче подчёркивая темноту, плотно обхватившую спины. Такой ночью и случилось на Реке почти трагическое событие. Лодку с отцом накрыла 30-метровая баржа. У него хватило выдержки проплыть под ней в намокшей одежде и болотных сапогах. К счастью, рулевой успел дать ход «назад», вовремя отведя смертельно опасные винты. Утром подняли со дна Реки мотор. «Казанку», переломанную пополам, отбуксировали в Город, выправили и переклепали. Винить было некого. Ни на барже, ни на лодке не горели сигнальные огни. К такой небрежности Река равнодушна. Никого не жалеет и не прощает.
Осень
Пронзительно-синяя, в последних лучах солнца нежится Река в жёлтой листве, как сапфир в старинно-тусклом золоте. Лучшее время, чтобы отправиться на лодке за богатыми дарами природы! А какая цветовая палитра! Шиповник, черёмуха, брусника, волнушки, опята… За Рекой, у Воробьёвых, в глубоких ямах зрели «вёдра» сине-фиолетовой ежевики. А вот желтовато-сухой сосновый берег и корзины с зеленушками. За брусникой надо было идти далеко, в сторону бора «Кобылья голова». Говорят, если посмотреть на это место каким-то образом сверху, то очертания густого тёмного бора на фоне светлой ольхи напоминают кобылью голову. Отец рассказывал почти мистический случай. Они с мамой, набрав брусники и возвращаясь к Реке, заблудились. Шли долго. Сгустились сумерки. Мама устала и часто спрашивала «Веня, скоро ли выйдем?» – а отец, потеряв ориентиры, беззаботно отвечал: «Скоро, Танюшка…» Чтобы напрасно её не водить, предложил: «Посиди, отдохни, а я загляну вон на ту полянку». А, заглянув, обомлел. Небольшая полянка, как персидским ковром, была покрыта рубиновой клюквой, что в наших местах – редкость. Постарался запомнить расположение и вернуться сюда завтра. Через несколько минут они с мамой вышли. Она так и не поняла, что они плутали и могли попасть в беду. На другой день отец, действительно, вернулся с большой корзиной за клюквой. Но вчерашней сказочной полянки у выхода из леса так и не нашёл. Что это было?..
Через несколько лет он из этих мест привёз домой с охоты большую рыжую собаку. Охота уже закончилась, когда появилась голодная и исхудавшая гончая. Вела себя очень насторожённо. Её подзывали разными именами. На имя Альма она подошла к отцу. Жила у нас на кухне. Позднее нашлись хозяева – охотники из другого города. В благодарность за спасение Альмы нам весной подарили такую же рыжую маленькую Альфу.
Шиповник растёт по всей Реке. За ним ездили к Назаровым, в Шапкино, на Беленькое. Особенно запомнилось Шапкино. Это покрытые изумрудной отавой, переходящие друг в друга луга с алыми от шиповника краями. В центре таких лугов обычно растёт что-то единичное. Или необъятное дерево – вяз, дуб, или просто куст чёрно-лаковой сладкой черёмухи. Для тех, кто живёт на Реке, погода не является особой помехой. Мелкий сеющий дождик – морось – тоже имеет свою прелесть. Пусть и прохладно, и промозгло, зато какое удовольствие потом сидеть перед жаркой русской печкой и перебирать ягоды. Маленькие корзинки и бельевые корзины ставили на пол, я садилась среди этого изобилия на маленький стульчик и приступала к одному из своих любимых занятий. Надо осторожно зачерпнуть горсть удивительно живых солнечных ягод, очистить от сухих цветоножек и рассыпать по противням. Сушили на печке, чтобы не пригорели. А какой из шиповника чай!
Вспоминается самая поздняя поездка на Беленькое – 25 октября. Был необыкновенно яркий для этого времени день. На берегу – тёплый, а на воде – ветреный. Обратно возвращались против течения и против ветра. Было холодно. Специальной походной одежды у нас не было. Надевали старые зимние пальто, хоть и с меховым воротником, платки, шапки и даже рукавицы. Очень живописная получалась компания.
Но уходит солнце, опадает листва – и всё меняется.
После осенних дождей Река снова наполняется, заливая уже остывшие пляжи. Бесснежный ноябрь. Сумеречно даже днём. В тот год Река не замерзала долго. Последний рейс парома пришёлся на поздний вечер перед самыми ноябрьскими праздниками. Везли пассажиров, приехавших из Кирова и оставшуюся со времени сенокоса технику. Было темно и холодно. Лишь два неугомонных рыбака – мой отец и сосед по дому, сидя в своих лодках, складывали снасти. Маленький буксирчик, надрываясь, тащил перегруженный паром к пристани. А дальше – всё, как в кошмарном сне. Тяжёлый плеск воды, истошные крики. Дома в это время мы как-то беспокойно ждали отца. Я даже вышла во двор. Вдруг со стороны Реки мне послышался отдалённо-протяжный крик. Стало не по себе. Вскоре разнёсся слух, что затонул паром с людьми. А отец всё не возвращался. Мы и представить не могли, что там происходило на самом деле. Впоследствии выяснилось, что не закрепили трактор. На повороте он покатился, паром дал крен и перевернулся. Рыбаки поспешили на помощь. Но что такое – ледяная вода, кромешная тьма и утопающие люди! Животный страх и паника.
Две деревянные лодчонки не могли вместить всех сразу. Обезумевшие люди цеплялись за борта и опасно раскачивали лодки. Невероятной физической силой и волей отец и Геннадий Васильевич Сандаков, поочередно, вывезли всех на берег. Благо, паром затонул на мели, и люди могли как-то продержаться, ухватившись за мачту. На высоком берегу находилась школа, а среди спасённых был учитель физики. Недолго думая, он взломал замок в своём кабинете и вынес самое драгоценное средство в таких обстоятельствах – спирт. Когда люди немного пришли в себя и огляделись, выяснилось, что отсутствует одна старушка с корзинами. Она нашлась на другой день. Несколько километров она проплыла на своей перевернутой вверх дном корзине, пока её не прибило к берегу. На другой день все ходили смотреть на место происшествия. Но Река была спокойна и невозмутима. Одна покосившаяся мачта нелепо выставлялась из воды. Никто не погиб. Наградой была благодарность выживших в этом аду людей и медаль «За спасение утопающих». К слову, отца характеризует ещё одна медаль – «За отвагу на пожаре». На территории детского дома, находящегося прямо против наших окон, ночью загорелся свинарник. Страшное зрелище! Но отец, не раздумывая, бросился туда. Только дверь хлопнула. Нам оставалось ждать и, не смотря на своё атеистическое воспитание, надеяться на Всевышнего.
«Наградой была благодарность выживших в этом аду людей и медаль
“За спасение утопающих”»
А Река в преддверии зимы продолжала свой путь. Серебристо-стальная, в чёрном кружеве сплетённых веток лип и тополей, вся «в себе», таинственная. Сероватая мгла, как вуаль, дополняет образ холодной, уходящей от мира красавицы. Несмотря на то, что Река уже готова скрыться подо льдом, от неё и теперь исходит ощущение движения, которое никогда не замрёт и не остановится.
Зима
Казалось бы, что говорить о Реке зимней? Но и зимой Река, Город и люди неразрывно связаны между собой.
Зимняя дорога через Реку была единственной связующей нитью Города с железной дорогой в Оричах и трактом на Киров. Отец уже учился в Кирове. Домой добирался на поезде «зайцем» до Оричей, затем по лесу до Реки и по ледяной Реке – в Город. Были встречи и с волками, и с рысью. Однажды волчица с подъярком долго сопровождали его, идя вдоль леса, параллельно тропе. Наконец, исчезли. И внезапно появились прямо перед ним. Волчица подталкивала волчонка, обучая нападению. Спасла зажжённая фотоплёнка и громкие песни для бодрости. После войны, в 1946 году, волков было особенно много. Ночевать пришлось в ближайшей деревне, а расплатиться за ночлег – куском сахара, который он нёс в подарок матери и младшему 5-летнему брату Юрке.
Первое моё детское впечатление о Реке зимой – это обоз лошадей, везущих с заречных лугов сено, оставшееся с лета. Даже запах помню. Запах распаренных лошадей и морозного сена. Помню свои детские рисунки. Трудно мне давались лошади, запряжённые в сани, но всё равно это было моей любимой темой. Второй темой была девочка на коньках в короткой юбочке, в шапочке с помпоном и меховой оторочкой по рукавам. Я её представляла на льду, почему-то тоже на реке. В действительности я тогда не могла видеть девочек-фигуристок. Наверно, это был образ из книжки, но мне он очень нравился. На самом деле, зимняя Река – раздолье для лыжников. Глядя с высокого берега, можно видеть, из каких частей Города проложены лыжни за Реку. И не только. Лыжни, как ленты, опоясывали все окрестности Города. Полого – вдоль Реки, круто – у Моржей и на Боярском. Серьёзно занималась лыжами детская спортивная школа, да и во всех других учебных заведениях лыжи были обязательно. Мороза, ветра и колючего снега в лицо – как не существовало. Вот стремительно, легко и красиво бегут молодые спортсмены. Они сосредоточены на результатах. У них трассы на 3, на 5, на 10 км. А вот пожилая пенсионерка вышла «просто за здоровьем» и теперь возвращается помолодевшая, с яркими глазами и веточкой душистой сосны.
«За реку» с ударением на ЗА ходили все. И на лыжах, и пешком, и с детьми. Костры, шашлыки, зимний хвойный воздух и ослепительная красота. Поклажу везли на санках. И чтобы излишне не рубить лес, некоторые с собой брали даже дрова из дома. К сожалению, мне непонятно, как выросло поколение чиновников, для которого ЛЕС и деньги – синонимы. А то, что можно чиновникам, можно и простым ворам. Надеюсь, напьются они когда-нибудь своей жадностью. Природа скинет их и восстановится.
Как же не сказать о зимней рыбалке? Отец очень любил зимнюю рыбалку. Сборы зимой всегда более основательны, чем летом. Это сейчас существует комфортная рыбацкая одежда, лёгкая непромокаемая обувь. А в старые добрые времена – овчинный тулуп, потёртая шапка-ушанка, с утра лихо сидящая на затылке, а к вечеру – завязанная под подбородком, валенки с галошами. Тяжёлый ящик, бур, часто – широкие охотничьи лыжи. Медленно рыбаки со всего Города шагают к Реке. Кто-то любит сидеть над лункой подальше от Города в одиночестве, кто-то – в обществе. Общество из 10–20 человек собиралось, в основном, за Рекой на старице. Все друг друга давно знали. Здесь уместны и крепкое словцо, и дружный хохот над анекдотом «с картинками» и, конечно, только правдивые рассказы о своих прошлых уловах. От холода, от радости за хороший клёв в своей лунке, от зависти за хороший клёв в соседской лунке с собой всегда заветная фляжка. А если на закуску только чёрный хлеб, то кусок колбасы можно попросить как раз у более удачливого соседа. «Дай колбасы хлеб заесть», – такая фраза действительно однажды прозвучала – со смехом рассказывал отец. К сожалению, для мужчин их такое тесное содружество всё больше и больше нарушается присутствием женщин. В возрасте за пятьдесят – зимним рыбаком стала и я.
Перволедок, глухозимье, мормышка – стали обычными словами и для меня. Прелесть зимней рыбалки не только в страсти ощутить поклёвку и кого-то поймать, а в созерцании изменений природы в течение короткого светового дня. Удивительные вещи можно увидеть. Например, разноцветный снег.
Лиловый. Морозным январским днём мы долго шли против солнца. Часа в три дня заметили, что снег стал лиловым. Оглянувшись, изумлённо остановились. Солнечный шар был рассечён густо-фиолетовыми мазками, будто вольный художник жёстко прошёлся гигантской кистью. Сиреневый свет лился откуда-то из поднебесья, заполняя собой всё пространство. С тех пор мы специально стали ходить смотреть зимний закат. Солнце исчезает всего за 15–20 минут, а карнавал красок можно наблюдать около двух часов и даже в нём участвовать. Для этого надо по лыжне или просто по снегу подняться от Реки вверх на высокий холм. С каждым шагом подъёма будет казаться, что не успеть, что не хватит сил вытаскивать себя из сугробов. В тридцатиградусный мороз станет очень жарко. Но мы знаем, за какой наградой идём. Там, на самой вершине холма, во всю ширь распахнутого неба, полыхает золотое, огненное, розово-пуховое и, как особый подарок, сиреневое зарево! Странное чувство неизбежности событий вызывает картина уходящего дня. На западе догорающее солнце ещё играет в свои фантастические игры, а бесцветный восток быстро погружается в синий холод и безмолвие.
Бирюзовые искры. Рыбацкие стойбища за зиму многократно истаптываются, заливаются наледью, замерзают. И если на такую лунную поверхность выпадет крупно-кристаллический иней, глаза слепит от искринок. Но голубовато-зеленоватые, хочется сказать, – бирюзовые, я видела один раз.
Ультрамарин. Его можно увидеть в марте в глубоких застывших следах от рыбацких сапог, прошедших по рыхлому снегу. Как будто дна нет у таких следов.
«Отец очень любил зимнюю рыбалку»
Жизнь продолжается в детях и внуках
На зимней рыбалке больше экстрима и риска, чем летом. Особенно в ноябре и в апреле. Тонкий скользкий лёд, слой воды, подчас и дождь со снегом. А под ногами – бездна. Запомнился один поход в апреле. Отец не думал меня брать, а мне очень хотелось с ним пойти. Я всё-таки напросилась, ещё и дочь свою шестилетнюю взяла. Река уже кое-где отошла от берегов, и жёлтая вода со снежной кашей заливала посиневший, но ещё крепкий лёд. Мы прошли несколько километров вниз по Реке до Пуповых. Но рыбалку пришлось закончить быстро. Отцу мы были в тягость, потому что к тому времени уже обе промокли, а он за нас опасался. Кроме того, дочка все рыбёшки за его спиной побросала обратно в лунки. Нам было смешно, но когда он это увидел, коротко и сухо сказал: «Домой». Мы вернулись, никто не заболел. Конечно, несколько безответственно. Но это была возможность окунуться в синеватый влажный туман, дышать им, близко видеть ивы в капельках, а издалека – Город. Уже менялись цвета. Стал багряным лаковый краснотал, а ольха – неуловимо-зеленоватой. Осталось чувство участия в жизни Реки и что-то ещё, не объяснимое словами. Чувство единства природы, отца, меня, моей дочери.
И ещё один эпизод. Уставшая агитбригада после нескольких концертов возвращалась из Оричей. В объезд ехать не захотели и решили переправиться через уже подтаявшую Реку. Но перед открытой водой решительность быстро исчезла. Откуда-то появился человек, который за умеренную плату переносил на своей спине тех, кто от страха не мог шагать сам. Возможно ли представить, что чувствует человек, полулёжа на спине другого и глядя на выступающую воду, даже если это была просто наледь. Последнюю девушку переносчик всё-таки не удержал, уронил в метре от берега. Её тут же поддержали, подхватили и вытащили. Переодели. Благо, дом был уже недалеко.
Вот и завершается путешествие по Реке, по временам года. Снова весна. Рыбаки снова нетерпеливо готовятся на Реку. И каждый год Река забирает кого-то к себе. Старший брат отца, Василий, муж двоюродной сестры Александр Шернин, хорошие знакомые Юрий Норкин, Юрий Михеев, Владимир Широнин и многие другие ушли навсегда. 28 апреля 2000 года не вернулись Вениамин Фёдорович Шалагинов и его очень близкий родственник и друг Анатолий Васильевич Скурихин. Тогда мне казалось, что я не смогу даже подходить к Реке. Мне хотелось ей кричать: «Что же ты наделала?» – но потом всё поняла и приняла.
* * *
Отец ушёл. Закончилась его удивительная земная жизнь. Тело его покоится в земле, а душа ушла туда, частью чего он и являлся сам – частью Природы. С её неизменной чередой времён года, настроений. С её Бесконечной Жизнью.
И когда я вижу своего внука на том же красно-глинистом берегу, на тех же песках, в тех же искрах солнца на воде, я поднимаю глаза в небо и тихо говорю: «Пап, твоя жизнь продолжается»...
