Главная > Выпуск №21 > Вспоминая двух видных деятелей вятской культуры

Вспоминая двух видных деятелей вятской культуры

А. Н. Захваткин

Где-то весной 1994 г. я принимал гостей – пианиста Юрия Васильевича Сибирякова и директора Кировского училища искусств Владимира Григорьевича Боева. Помнится, по просьбе Сибирякова продемонстрировал им видеозапись передачи «Забытый клавир» про К. Ф. Э. Баха на ГТРК «Вятка» от 1993 г. Сибиряков – Сиба, как многие его звали, весьма лестно отозвался о моём телевизионном выступлении. Затем я познакомил коллег со своими воспоминаниями о Евгении Тимофеевиче Деришеве, бывшем в то время энергичным заместителем начальника областного управления культуры, а затем – департамента того же направления. Оба мои собеседника относились к Деришеву противоречиво, но с разным раскладом позитива и негатива. Текст воспоминания о нём был набросан мной в декабре 1993 г. Боев сказал, что я прав на 97 процентов, Сибиряков же пошутил: «Вот попадись тебе на перо – прокатишь по полной программе!»

Воспоминания о Евгении Деришеве лежали много лет без движения. Однако в 2008 г. я начал писать мемуары. К тому времени, к большому сожалению, в 2007-м не стало дорогого Юрия Васильевича, а в 2009-м – Евгения Тимофеевича. В 2011-м мемуары были закончены, и материал о Деришеве вошёл в них. В конце 2010 г. я вставил туда также и эссе о Ю. В. Сибирякове. Кажется, настало время опубликовать о них отрывки из моего писания, тем более что при всём различии натур каждый по-своему внёс вклад в развитие культурной среды Кировской области.

В своё время Деришев любил говаривать: «Про мёртвых – только хорошо или ничего». Но мне как-то попался афоризм Вольтера: «Про мёртвых – либо хорошо, либо правду». Мне подумалось, что об ушедших пишут чаще по второму сценарию. Поэтому, если не следовать только мемориальному принципу, а вспоминать этих людей как живых, что более ценно и правдоподобно, то получится следующее.

«И швец, и жнец, и на дуде игрец…»
Портрет Евгения Деришева

Деришев – личность яркая, противоречивая, неоднозначная, уязвимая, но на нашем провинциальном вятском уровне всё-таки очень заметная. Он младше меня на полгода, однако, раньше поступил в Кировское музыкальное училище, очевидно, после 8-го класса, я – после 9-го.

В памяти осталось воспоминание: я поднимаюсь по лестнице училища на второй этаж, а Деришев стоит с мальчишками и посмеивается надо мной. Он подошёл ко мне первый и, вроде бы, сказал, что хотя я и несколько смешон, но интересен и, наверное, неглуп. Постепенно мы стали приятелями.

Где-то осенью учитель литературы и русского языка (она была моим классным руководителем) Нина Германовна Фролова готовила силами учащихся отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина для показа на вечере. Мне поручили в сцене у корчмы скромную роль отца Миссаила – всего несколько фраз. Моей актёрской «сверхзадачей» было изобразить быстро пьянеющего щупленького чернеца, являющегося как бы второй скрипкой в дуэте Варлаам – Миссаил. Кажется, мне это удалось. Варлаама играл трубач Фофанов (потом он куда-то перевёлся и не учился больше у нас). Роль Шинкарки исполняла Лариса Лысова. Были два пристава –  Миша Шабалин и Паша Сидоркин. А вот Гришку Отрепьева играл Евгений Деришев. Роль эта ему очень подходила, так как сам он был человек достаточно импульсивный, и наверняка, если даже не рвался к власти, то предводительская жилка у него была от природы. Во всяком случае, он и тогда имел далеко идущие планы…

Вообще его пристрастие к пребыванию на сцене, артистизм впоследствии вылились в умение держать во внимании большие аудитории. Другое, что его быстрая речь, часто переходящая в скороговорку, воспринималась не всеми, однако те, кто его знал, привыкали и понимали.

Кроме Отрепьева, он ещё неоднократно играл роль В. И. Ленина. У моей коллеги по фортепианному отделению Т. И. Печининой осталась фотография Деришева в роли вождя с помпезной дарственной надписью (кстати, грим был весьма недурён). Отрывок был из какой-то пьесы Н. Погодина, скорее всего, из «Кремлёвских курантов».

Е. Деришев  в роли В. И. Ленина.
1965 г.

Уже тогда чувствовалась жизненная хватка этого человека, и вполне естественно: у него было тяжёлое детство, мать воспитывала Женю одна, при этом была очень больна. Умерла она, когда Евгению было лишь шестнадцать. Хотя тогда он был убеждённым комсомольцем-атеистом, но исполнил желание матери – отпел её в церкви. Мне это понравилось. Жил Деришев на первом этаже бывшего женского монастыря по Динамовскому проезду. Обстановки, конечно, никакой не было, кроме кровати, пары стульев, скромного стола и настенного шкафчика. Несколько позднее в «предбаннике» этой комнатушки появилась боксёрская груша. Деришев мне демонстрировал удары – он усиленно развивал мышцы и приёмы бокса, что способствовало ещё одному его увлечению – участию в работе оперотрядов, которые наводили порядок в городе, борясь с хулиганами и кировской шпаной. Особенно много внимания Евгений уделял саду им. С. Халтурина (теперь снова Александровский), куда молодёжь ходила на танцы.

В 18 лет он вступил в ряды КПСС, и кажется, присутствовал на партсобраниях в училище вместе с педагогами. Не знаю, нравилось это директору В. В. Зеферову или нет. Скорее всего, нет. Я тогда на своём третьем курсе стал секретарём комитета комсомола, а Деришев уже был на собраниях как важный идейный руководитель.

Что касается музыки, то здесь точек соприкосновения было меньше. Он играл на балалайке, а я – на фортепиано. Я ещё до училища был меломаном в области классики, а он – нет. Хотя он любил ряд классических произведений, например, восхищался «Прелюдами» Листа, сам пытался играть его же «Грёзы любви». Уже тогда Женя имел склонность к Чайковскому, Рахманинову и симфоническому Скрябину. Моих увлечений венской классикой он не разделял, Прокофьева и Шостаковича, которых я тогда открывал для себя, он принимал с оговоркой. У него не было потребности в них углубиться. Может быть, нас объединяла любовь к вокалу. Если добавить в нашу компанию ещё одного человека, пианиста Сашу Рогова, то мы втроём часто собирались и музицировали, и всем казалось, что каждый из нас пел лучше. Пели что-то из Гурилёва и Варламова, а также ряд романсов Чайковского – «Растворил я окно», «Нам звёзды кроткие сияли», арию Онегина «Вы мне писали?» и другое. Тем не менее, до полного единения музыкальных вкусов было далеко, так как я серьёзно настроился на академический лад, а Женя – на музыкально-общественный.

Приходил Деришев и ко мне домой, на улицу К. Либкнехта, 56. Своеобразные отношения сложились у него с моим отцом, скульптором – каждый друг друга пытался воспитывать. Отец его иногда угощал. К нашей домашней пище у Жени было своеобразное отношение, так как к ней он попросту не привык. Как-то раз ему предложили домашние пирожки, на что он прореагировал следующим образом: «Хорошие пирожки, не хуже магазинских!» Отец сказал: «Хе-хе», – и стал доказывать, что домашняя выпечка гораздо вкуснее, чем в магазине. Но Деришев был твёрд в своём убеждении. По его мнению, в сфере общественного (то-бишь социалистического) питания готовили лучше, чем в домашних (частных) условиях. Может быть, ему просто хотелось, чтоб было именно так. Отец ему изредка помогал материально. Женя часто вспоминал моего папу с благодарностью.
После окончания училища Евгений поступил в институт культуры им. Н. К. Крупской в Ленинграде, я несколько позднее – в Новосибирскую консерваторию. Видеться стали реже. Так продолжалось до середины 70-х годов, хотя единичные встречи случались. Помню, зашёл он как-то ко мне на ту же квартиру, сел за инструмент и стал учить меня гармонии, которую я тогда, кажется, тоже знал неплохо. Ему нравился педагог по этому предмету в институте. Он считал, что в их заведении учат гармонии гораздо лучше, чем в любой консерватории. Кажется, он мне объяснял что-то про энгармоническую замену, затем завёл разговор о дирижёрах-симфонистах. В то время в Евгении усилилась черта бравировать знакомством со знаменитыми людьми, в том числе с дирижёрами, он рассказывал о них, поверхностно характеризуя манеру каждого. Хлестаковское «а я с самим Пушкиным на дружеской ноге»  было присуще ему, причём он звал именитых так: Юра Симонов, Юра Темирканов, Володя Федосеев… Кажется, лишь Мравинского называл Евгением Александровичем…

Как-то мы встретились у фонтана на Театральной площади, и он мне сообщил: «Я назначен заместителем начальника управления культуры. Будем вместе работать, старик! Готовь свои идеи. Может быть, напишешь статью в “Кировскую правду”?»

Мысли по совершенствованию музыкальной пропаганды у меня, конечно, были. Но писать я не стал, так как не очень серьёзно отнёсся к возможному коэффициенту полезного действия этой статьи и решил про себя, что буду заниматься текущей педагогической и концертно-просветительской работой, а также продолжать писать иногда в местную прессу о заметных событиях в музыкальной жизни Кирова.

Деришев энергично принялся за дело и стал ещё более заметным в городе. Его и до этого многие знали по оперотряду, культпросветучилищу, сотрудничеству с областной газетой. Первое время он был относительно прост, затем несколько пополнел, походка стала более важной.

Осенью этого же года в здании ДМШ № 4 проводилась конференция преподавателей учебных заведений культуры. Они устраивались каждый год. Деришев делал доклад и, как всегда, поучал, вскрывал недостатки. В частности, он критиковал выпускные дипломные работы теоретиков в училище искусств и их темы: «Ну, кому же сейчас нужны такие темы, как “Колокольность в творчестве Рахманинова” или “Неоклассицизм в творчестве Прокофьева”»? А пианистов упрекнул в том, что они, дескать, увлекаются этюдами Черни и пальцевой техникой. Всё это, по его мнению, не соответствует требованиям социалистической идеологии... Вообще, он нередко допускал смешные выпады против той сферы искусства, в которой был недостаточно компетентен. Многие его ругали, называли верхоглядом.

Много времени в своей деятельности Деришев уделил пропаганде деятельности наших знаменитых земляков: Ф. И. Шаляпина, П. И. Чайковского, братьев В. М. и А. М. Васнецовых и других. Желание, чтобы память о них никогда не иссякла, у него было вполне искренним. Он дружил с ныне живущими земляками, в частности, с певцом, солистом Большого театра А. Ф. Ведерниковым, всячески поддерживал нашего кировского певца, родом из Вахрушей, В. В. Герасимова, художника П. С. Вершигорова, мастериц дымковской игрушки.

Кстати, с вступлением Деришева на пост заместителя начальника управления культуры до 90-х годов активизировались гастрольные мероприятия. Практически каждый летний сезон в Киров приезжали три театра: как правило, театр оперы и балета, драматический и музыкальной комедии. Этот блестящий, примерно 15-летний период наглядно освещён в двух областных газетах: Кировской правде» и «Комсомольском племени». Авторами рецензий были сам Деришев, нередко автор этих строк, а акже журналисты «Кировской правды» Ф. С. Фридман и Л. В. Смирнова. К несомненным заслугам Деришева принадлежит установление тесных контактов с оркестром центрального радио и телевидения во главе с В. И. Федосеевым. Он у нас бывал много раз. Сам Федосеев очень любил Вятку, тем более что Деришев принимал его с русским размахом и радушием.

Много сил положил Евгений Тимофеевич на укрепление материальной базы кировского любительского оркестра народных инструментов. Руководитель оркестра С. Ф. Голушков получил звание заслуженного работника культуры России. Деришев организовывал выезды оркестра даже в столичные города – Москву и Петербург, короче говоря, это его родная стихия, и он отдавал ей всю мощь своего организаторского темперамента.

Ещё одно из поразительных его качеств – блестящая память, всех он знал, обо всех помнил, всегда был в курсе любых событий культурной жизни города и области. К сожалению, он меньше поддерживал то, что ему не было близко. Например, любительский симфонический оркестр под управлением Р. Ш. Дорфмана не пользовался его любовью и опекой. Наше трио (Захваткин, Дорфман, Андреев), а позднее квинтет он также не продвигал лично. И здесь дело даже не в качестве этих коллективов, дело в том, что та музыка, которая ими исполнялась, не пользовалась у Евгения Тимофеевича уважением.

Возможно, в таком положении вещей нет ничего противоестественного, ибо каждому – своё. Но порой очень хотелось бы, чтоб человек столь различных интересов и увлечений, стоявший во главе местной культуры, стимулировал пропаганду и западной классики, а не только русской и то лишь некоторой её части. Недаром его кумир (и не только его) Ф. И. Шаляпин не разделял русскую и западную музыку, представлял её как единое целое мировой музыкальной культуры.

Одним словом, Деришев, как и многие другие представители «народников», знал классику не очень глубоко.

С изменением политической ситуации в стране в конце 80-х годов Деришев на 180 градусов переменил свои убеждения. Ещё в начале правления Горбачёва он как-то сказал, что В. И. Ленин – его идеал. В 1985 г. на совещании в филармонии я ему предложил отметить торжественно 300-летие со дня рождения И. С. Баха, на что он мне ответил: «У нас на носу более важный юбилей – 100-летие со дня рождения С. М. Кирова. Баха пущай чествуют в Германии».

Но поразительно то, что уже летом 1989 г. у него были сведения о том, что С. М. Киров подписывал смертные приговоры до своей трагической гибели. Как всегда с большим напором Деришев доказывал, что Киров – сталинист. И говорил он это так, как будто бы никогда не имел коммунистических убеждений. «Вот так поворот!» – подумал я. А во время августовского путча 1991 г. Деришев мгновенно стал убеждённым… ельцинистом, он уже прочно стоял на стороне первого президента России. Во время путча, по его словам, он имел прямую телетайпную связь с Ельциным из бывшего здания Института пушнины.

В апреле 1993 г. в России был назначен референдум. Деришев был озабочен его предстоящими итогами, заявив: «Если Ельцин проиграет, я иммигрирую из России. Назад возврата нет». Но Ельцин опять победил – и  Деришев продолжил бурную деятельность.

Последний раз я с ним встретился на 55-летии моего коллеги и старшего друга Ю. В. Сибирякова. Деришев исполнял роль ведущего вечеринки, и у него это блистательно получалось. Он много шутил. И, что самое главное, я как-то осознал, что Евгений Тимофеевич обладает неплохим природным слухом. Он играл на баяне, а виолончелист Андреев – на аккордеоне. Сначала Деришев с упоением играл «Ты плыви, моя лодка, плыви» Соловьёва-Седого, позднее Андреев вдруг заиграл 20-ю прелюдию Шопена – Деришев тут же перестроился и, сыграв её с почти верными гармониями, кинул реплику: «На раз, старик, – всё, что угодно!»

«Всё-таки способный он мужик», – подумал я. Может быть, я его в чём-то недооценивал: и спец, и жнец, и на дуде игрец.

Все эти воспоминания имеют, конечно, субъективный оттенок. Они не полны, иногда не точны в репликах, но таково моё видение Е. Т. Деришева, который продолжал работать в департаменте культуры и искусства, потом был отправлен преждевременно на пенсию… Позднее он писал различные воспоминания о встречах со знаменитыми людьми.

Осенью 2009 г. Деришев неожиданно умер. В начале учебного года я ходил в филармонию проститься с бывшим товарищем. Мне было жаль его, я всплакнул: нормальная реакция человека на смерть личности, далеко тебе не безразличной. Противоречивое же отношение к Евгению Тимофеевичу отразилось в этих строках. Что было – то было. Однако у многих, кто общался с Деришевым, остались о нём тёплые воспоминания, так как в памяти чаще держится позитивная сторона любой деятельности, тем более что вклад его в вятскую культуру, действительно, был весьма весом. Многие мои знакомые сходятся на мысли, что та ниша, которую занимал Евгений Тимофеевич в департаменте культуры, никем не заполнена.

«Так жизнь устроена…»
Эссе о Юрии Сибирякове

1 февраля 2007 г. моя коллега Т. П. Мазеева справляла свой шестидесятилетний юбилей. На него пришёл Ю. В. Сибиряков – весёлый такой. Всем рекомендовал какую-то настоечку, которую облюбовал на рояле (фуршеты пианистов-педагогов чаще всего проводились на роялях…). Дальше что-то говорили, что-то пели. Сибиряков сел за рояль и спел под собственный аккомпанемент одесскую песенку, которую перенял в своё время у С. А. Добровольского: «Тяжкие нерадостные мысли резко мой нарушили покой, счастья струны оборвались, разошлися мы с тобой…» Предпредпоследнюю ноту на слоге «у» («не уходи!») Добровольский долго тянул и смотрел на часы, демонстрируя свои возможности. Перед той нотой я показал Сибе (напомню, что так мы дружески называли его) на свои часы. Он понял и также навесил длинную фермату… Я один из первых ушёл с фуршета из-за назначенного урока.

На следующий день Сибиряковы пошли на панихиду по директору городского клуба ветеранов Г. А. Мельниковой. Сиба сыграл там ноктюрн до-диез минор Чайковского. Затем они двинулись на другие похороны – в Спасском соборе отпевали нашего коллегу, дирижёра-хоровика Е. И. Федотова. Увы, дойти до следующего траурного мероприятия Юрию Васильевичу не пришлось. У детской филармонии ему стало плохо, он упал и почти мгновенно скончался.

В этот день я шёл на работу во второй половине дня. У колледжа (с 2006 г. училище стало именоваться Кировским колледжем музыкального искусства имени И. В. Казенина) мне кто-то сказал: «Умер Сибиряков». Я вести о смерти, конечно, воспринимаю по-разному, но чаще фаталистически и поэтому довольно хладнокровно. Но тут пронзило насквозь. Что-то оборвалось. Сразу подумал: кончилась целая эпоха в истории фортепианного отделения и нашего провинциального пианизма. Помню, вошёл в свой 108-й класс. Там сидел Андрей Симонов, мой способный, но тяжёлый по характеру ученик. Я что-то несуразное вымолвил и заплакал.

Юрия Васильевича я знал с 1963 г. Он вместе с будущей женой Галиной Калугиной приехал к нам, учась на четвёртом курсе Горьковской консерватории. Работал в училище по приглашению директора В. В. Зеферова. Они тогда сблизились с ярким музыкантом, композитором Ю. И. Шибановым, который один год блестяще преподавал у нас музыкальную литературу. Сибиряков очень быстро начал выступать на училищной сцене. Первое, что помню, – «Времена года» Чайковского. Педагоги в то время мало выступали, кроме Добровольского. Может быть, я впервые тогда прослушал весь популярный цикл, так как на пластинке у меня его не было, да и не очень меня увлекала тогда фортепианная музыка Петра Ильича. Первое впечатление от концерта было противоречивое. С одной стороны, чувствовалось истинное увлечение Юрия Васильевича этой музыкой, с другой – мне не хватило подлинно певучего звука и длинных линий кантилены. Показалось, что порой мельчилась мысль исполнителя. Но это было так давно, я был так неопытен, что не могу ручаться за достоверность своих ощущений. Затем Сибиряковых год не было: оканчивали консерваторию. Вернулись они в 1965-м и навсегда. Он быстро стал заведующим фортепианным отделением, сменив Л. В. Флейшман. Общения до моего поступления в консерваторию с Сибой было мало. Однако как-то я ему показывал третью часть «Аппассионаты» Бетховена и концерт Шумана. Помню, в основном, его позитивные отзывы, а в Бетховене посоветовал в одном месте играть предельно легато.

Дальше я на пять лет уезжал учиться в Новосибирск. В моё отсутствие родители в 1967 г. именно по совету Юрия Васильевича купили новое пианино марки Weinbach за 1100 руб.Наше общение возобновилось в 1971 г., когда мы стали коллегами.

На протяжении 36 лет наши отношения не были омрачены какими-то серьёзными разногласиями. Мы практически никогда не ругались. Да вообще в нашем коллективе Сибиряков чрезвычайно редко повышал тон. Даже не припомнится конкретного случая, чтобы он кого-нибудь серьёзно отчитывал. Сему способствовал очень тихий голос, поэтому его постоянно переспрашивали, а на педсоветах требовали говорить громче. Конечно, он имел собственное мнение и мог принципиально его отстоять, но без грубости и элементов унижения оппонента. Он был интеллигентен в том смысле, если это явление рассматривать (по философу А. Лосеву) именно как заботу о всеобщем благоденствии. Может быть, он порой и обходил «острые углы» чаще, чем хотелось бы администрации или ещё кому-нибудь, но зато в памяти остался мягким, бесконфликтным, не вмешивающимся во внутренние дела людей. В нём было своё консолидирующее начало. Большинство пианистов его уважали и даже обожали. К ним относились К. А. Бугрова, Л. М. Лихачёва, Н. С. Палтова (Шерстнёва), Л. Г. Серёгина, А. С. Галдина, Т. П. Мазеева. Близки к нему были Ю. П. Ведерников, Н. А. Гольдшмидт, дирижёры Н. А. Толстенко, Л. В. Шиллегодская, вокалист А. И. Бугров и многие другие.

Юрий Васильевич был всесторонним музыкантом. Его интересовала вся музыка, а не только фортепианная. Это что-то наподобие настоящего вдумчивого врача, лечащего какой-то один орган больного и исследующего весь его организм. Тот пианист (скрипач, дирижёр-хоровик, даже вокалист…), который плохо знает симфоническую, камерную, оперную музыку, не обладает такой обширностью стилевых ассоциаций, и как профессионал будет иметь ущербность в своём ремесле по сравнению со специалистом, стремящимся к энциклопедичности знаний. Недаром большинство великих исполнителей и педагогов отличались необыкновенной эрудицией. Г. Г. Нейгауз, М. В. Юдина, М. Л.  Ростропович, Д. Ф. Ойстрах, И. С. Козловский, З. А. Долуханова – лишь малая часть из когорты отечественных музыкантов-интеллектуалов.

Юрия Васильевича интересовало очень многое. Литература – особый раздел его пристрастий. Сибиряков обладал способностью быстрого чтения, поэтому книгу прочитывал моментально. Вероятно, так же, как И. И. Соллертинский (1902–1944), выдающийся литературовед и музыковед, друг Д. Д. Шостаковича. Особой любовью Сибирякова пользовался М. А. Булгаков. Его «Мастера и Маргариту» он очень часто цитировал наизусть. Наверняка Юрий Васильевич очень многим открыл это знаменитое сочинение. Ещё когда в сокращённом виде роман был опубликован в журнале «Москва» при содействии К. Симонова, Сибиряков давал тот редкий экземпляр многим интересующимся. Моё первое знакомство с «Мастером» в 70-х годах было связано именно с этим вариантом романа, попавшего мне из рук Юрия Васильевича. Он одно время вообще ко многим обращался: «Мессир!» – в том числе и ко мне.  Это обращение при соответствующей интонации неуловимо отражало: то уважение, то иронию, а то и юмористический фарс, в чём была некая тонкость, неоднозначность его отношения, неоднозначность самой личности, к которой он обращался.

Естественно, Юрий Васильевич уважал изобразительное искусство, посещал выставки, дружил с художниками, в частности, с А. П. Мочаловым, рекомендовал мне побывать у него в домашней мастерской. Уважал «дымку» и её мастериц. Дома у него было много её образцов. Имел также дома коллекцию «хохломы». Будучи родом из Новгородской области, окончив Горьковскую консерваторию, он приехал по распределению в Вятку и стал истинно вятским. Вжившись, он принял уклад, обычаи, культуру, говор нашего края и всегда душой был за возвращение областному центру его исторического названия.

И вообще, чем только не увлекался Юрий Васильевич! Филателия, нумизматика, охота, рыбалка, автомобили, путешествия… Сколько тысяч километров он проехал на своих разных автомобилях по неподдающимся никакой критике дорогам СССР! Помню, рассказывал, как возвращались с юга, и на участке дороги Яранск – Котельнич пропороли бензиновый бак. Но ехать надо! Юрий Васильевич нашёл выход – использовал вместо бака… двухлитровый термос, поставил его на колени Галине Яковлевне и через форточку протянул шланг к бензонасосу. Так они и преодолели весь путь до Кирова, через каждые 15–17 километров заливая новую порцию бензина из канистры.

Коллектив педагогов фортепианного отделения Кировского училища искусств.
Первый ряд слева направо: Н. Гольдшмедт, М. Берова, Л. Орлова, Л. Серегина,
Ю. Сибиряков, Л. Лихачева, В. Юшкина. Второй ряд: К. Бугрова, Т. Худякова,
Н. Чубарова, М. Заднепровская, К. Бабич, А. Захваткин, Г. Володина. 1977 г.

А неплохое знание немецкого языка помогло ему непринуждённо чувствовать себя в двух заграничных поездках – в Австрию и Германию. Он часто любил со мной переброситься некоторыми немецкими фразами. И надо сказать, что я язык знал гораздо хуже. Лишь после моей второй поездки в Австрию, когда я, что называется, поднаторел в немецком разговоре на практике, мы с ним часто «калякали» и обменивались опытом. Затем у меня при отсутствии острой надобности интерес к языку пропал, а у него так и остался до конца жизни.

Сибиряковы всегда держали животных. Одно время у них жила собака породы колли. Её звали Тези. К сожалению, лет семи от роду она отравилась, съев что-то во дворе магазина. Но кошки у них были всегда, и не одна. «Смотри, какой у меня потрясный кошак!» – говорил Сиба, беря кота на руки и выделывая с ним, что попало. Божье создание терпело всё, чуя большую любовь хозяина. Как-то раз я был свидетелем динамичного появления на их кухне проголодавшегося серенького крепкого кота, подбежавшего к блюдцу с едой. Его звали Тузик. Я лишний раз убедился в относительности и условности многих названий и имён в нашем мире, вообще люблю это имя, которое узнал в детстве по наименованию одного из сорта советских конфет с милой собачкой на обёртке.

Но вернёмся к Сибирякову. И всё-таки, каким он был музыкантом, педагогом и пианистом? Прежде всего, покоряла его феноменальная память, выучивал он моментально. Говорил, что за вечер мог запомнить фугу И. С. Баха из «Хорошо темперированного клавира». Однако быстрая память, откровенно говоря, порой мешала ему тщательно отделывать произведения. Его исполнение носило иногда эскизный характер. Было немало вещей, которые он мог сыграть по заказу тут же и прямо на сцене. К таким относились «Посвящение» Шумана-Листа, Прелюдия соль-диез минор Рахманинова, многое из Чайковского. Невзирая на периодические непопадания на нужные клавиши, он компенсировал исполнение пьесы общим духом, настроением или её генеральной линией. Несмотря на «мазню», он чаще всего добивался общего успеха и срывал аплодисменты.

Юрий Васильевич имел, как никто из местных пианистов, несколько фортепианных концертов в своём репертуаре и неоднократно играл их с оркестрами: 1-й концерт Чайковского, Концерт Грига, 1-й концерт Шопена, Фантазия на тему Рябинина, Аренского, 2-й – Рахманинова, его же Рапсодия на тему Паганини, 1-й – Прокофьева, 2-й – Шостаковича. Особый успех пал на Чайковского. Сибиряков его играл с Ярославским оркестром в филармонии в конце семидесятых. Там ему пришлось позаниматься больше месяца. Он даже с некоторыми коллегами советовался. В частности, ему понравился мой совет насчёт штрихов в первой украинской теме финала. Результат был в целом весьма благоприятным – своего рода триумф.

Сольные концерты в двух отделениях он не очень практиковал. Ему было ближе играть отдельные пьесы в гала-концертах и концерты с оркестром, где он и преуспел больше других земляков. Сиба хорошо читал с листа. Мы с ним вместе собирались играть симфонии.

Если приезжали знаменитые солисты, наподобие баса из Большого театра А. Ф. Ведерникова или литовца В. Норейки, их аккомпаниатором был Сибиряков. Его концертмейстерская деятельность была очень насыщена, вплоть до последних дней жизни, когда он работал в клубе ветеранов вместе с женой. Там он аккомпанировал хору, которым руководила Галина Яковлевна.

А каков был он как преподаватель фортепиано? Сразу можно сказать, что неровным. С теми, кто хочет постичь искусство игры на инструменте, Сиба занимался с интересом. Тем, кто был нерадив и бездарен, он едва ли уделял много времени. Что греха таить, наш герой не отличался пунктуальностью и частенько опаздывал на уроки. Особенно это было распространено при Зеферове, когда многие педагоги во время уроков… играли в бильярд, шахматы, настольный хоккей. Позднее Скальный попытался было закрутить гайки, но сие получилось не полностью. При Боеве дисциплина педагогов стала лучше. Но у Юрия Васильевича и тогда наблюдались грешки с упорядоченностью рабочего дня. Это был, в некотором роде, его стиль. Тем не менее, широко распространённая легенда (как и правда) о вечно опаздывающем Сибирякове не слишком подрывала его авторитет как коллеги, музыканта и учителя. Тем более что за 40 лет работы в училище Сиба подготовил массу выпускников для детских музыкальных школ области, 24 из них поступили в вузы. Одна из его учениц, Наташа Гринюк (сейчас живёт в Израиле), на чью-то реплику о неаккуратности появления на уроках Юрия Васильевича парировала, что, несмотря на это, он как преподаватель и профессионал никогда не скажет ерунду. Надо добавить, что в 70–80-е годы все коллеги любили, когда Сибиряков делал методический разбор того или иного сочинения, например, «Патетической сонаты» Бетховена, 2-го концерта Сен-Санса или чего-нибудь из Чайковского.

В. Сибиряков и А. Н. Захваткин на демонстрации. 1973 г.

Такой яркий человек, как Сибиряков, не мог остаться без внимания женщин, в том числе и его учениц. Романы его возникали, кончались, снова возникали… По молодости супруга сильно ревновала, вплоть до боли в сердце. В последние же десятилетия их совместной жизни она заняла мудрую позицию, не пресекая его очередных увлечений. Видимо, Юрий Васильевич ценил эти качества жены и, в свою очередь, практически никогда не отзывался о ней негативно. Наоборот, шутливо отзывался о ней как о способной, мудрой и вообще большой мастерице (это насчёт кулинарных изысков), о том, что грибы ищет, как никто, на них у неё нюх особый… 

И вот его не стало. Е. Т. Деришев написал в «Московском комсомольце» искреннюю, страстную, одним словом, замечательную статью памяти Сибирякова. Как мне его сейчас не хватает! Бывало, пойдёшь к нему на второй этаж в 208-й класс минут на пять-десять, перебросишься новостями, особенно музыкальными, выслушаешь новый анекдот в его исполнении, поболтаешь о том, о сём... Сейчас не с кем. Именно так, как с ним. Он многое понимал, в том числе и самый солёный юмор. Смеялся заразительно.

Сиба был абсолютно не закомплексован. Уже в XXI веке в компании со мной он соглашался поучаствовать в студенческих капустниках. Кажется, в 2001 г. мой сын Яша организовал капустник. Попросили поучаствовать нас с Сибой. Мы, естественно, согласились. Многие подробности сейчас запамятовал, но не забыл, что там под музыку Мусоргского фигурировали новый русский (его роль поручили мне) и бомж (его сыграл Сибиряков). Зал буквально взорвался от гомерического хохота. Я сейчас думаю, что из моих нынешних коллег едва ли кто осмелится на такие «подвиги».

Вот при жизни бы его написать эти строки! Так ведь нет. Закон такой негласный – не перехваливать человека при его земном существовании. Правда, Сибиряков при жизни был популярен и выслушал много приятных слов. Тем не менее, со временем лучше откладывается всё положительное, стираются шероховатости. Очевидно, пожелания отзываться красиво о живущих при их жизни так и останутся лишь в тостах и благих мыслях. «Так жизнь устроена», – как часто любит повторять наш директор В. Г. Боев.

Уточнение

Во вступительной статье («О нашей семье») к «Воспоминаниям художника», опубликованной в 20-м выпуске «Герценки», есть некоторые неточности. Во-первых, участником Крымской кампании был мой прадед, отец моей бабушки Анастасии Феофиловны, Феофил Кондратьев, а не мой дед. Во-вторых, я отца помню раньше, чем в его 60 лет по причине моего раннего ощущения реальности и хорошей детской памяти. В-третьих, мастерская на ул. Коммуны была у отца до постройки Дома художника, а новое помещение для творческой работы (именно в Доме художника) было напротив гаража скорой помощи, то есть в здании тогда полуразрушенной Знаменской церкви. Приношу извинение читателям, что вовремя не проверил текст материала.

А. Захваткин