Версия для слабовидящихВоспоминания Л. А. Спасского о Вятской гимназии
В Государственном архиве Кировской области в фонде Вятской учёной архивной комиссии хранится «Тетрадь для воспоминаний о личных впечатлениях от Вятской гимназии» (Ф. 170. Оп. 1. Д. 160. Л. 1–53). Автор этого рукописного труда – Леонид Александрович Спасский.
Л. А. Спасский родился в 1855 г. в семье вятского чиновника Александра Яковлевича Спасского. В 1866 г. он поступил в губернскую гимназию. В 1873 г. после окончания 6 класса перешёл в земское училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний и приготовления учителей. Объяснение этому поступку бывший гимназист даёт в воспоминаниях. Живому, любознательному подростку было чуждо классическое образование с обязательным изучением мёртвых языков – латинского и греческого. В земском училище обучение носило реальный характер, оно готовило учителей для сельских начальных школ, но не давало доступа в университет1, на что, собственно, и была направлена реформа среднего образования министра просвещения Д. А. Толстого, сокращавшая доступ в университеты разночинной молодёжи2. Поэтому в отличие от братьев: Николая (1846–1920), Аркадия (1848–1880), Валериана (1849–1876), Ираклия (1850–1923), Павла (1859–1920) – Леонид не получил высшего образования.
Но это не помешало Леониду Александровичу прожить достойную жизнь. Окончив в 1877 г. училище, он уехал в Петербург, где с сентября 1877-го по апрель 1878 г. был вольнослушателем университета. Вернувшись из-за болезни домой, он едет к брату в Глазовский уезд, где шесть лет (до 1884 г.) работает учителем в Нагорном начальном училище. В 1884–1886 гг. он служил в Вятской уездной земской управе, затем – в управлении государственных имуществ (1886–1897); в 1897–1912 – учителем в Вятском земском ремесленном училище, откуда и вышел в отставку. Умер Леонид Александрович в 1930 г., пережив своих детей – Бориса (1881–1888) и Игоря (1884–1920). Похоронен на Ахтырском кладбище3.
В 1911 г. в Вятке вышла книга М. Г. Васильева «История Вятской гимназии за 100 лет её существования» (далее – История), приуроченная к юбилею гимназии. Как очевидец описываемых в ней событий и людей, Леонид Александрович не во всём был согласен с их оценкой в книге. В 1914 г. он пишет воспоминания о гимназии, во многом расходящиеся, а в чём-то подтверждающие и дополняющие изложенное в её истории. Он отдаёт рукопись в Вятскую учёную архивную комиссию, которой руководит его брат Н. А. Спасский. Но тогда рукопись не могла быть опубликована – слишком резки и нелицеприятны были содержащиеся в ней оценки, откровенны описания. Юному гимназисту не откажешь в остром уме и редкой наблюдательности. Чего стоит хотя бы портрет латиниста А. И. Редникова! При всей безыскусности рассказа перед нами трагедия незаурядной личности, погубленной затхлой провинциальной средой.
Рукопись не раз привлекала внимание исследователей. Отрывки из неё использовались в работах местных историков В. А. Бердинских, В. Д. Сергеева. Фрагменты воспоминаний, касающиеся учителей Н. А. Чернышёва, А. С. Верещагина и Н. П. Кувшинского, были опубликованы Т. В. Малышевой в 7-м выпуске альманаха «Герценка: Вятские записки» (Киров, 2004). Полностью воспоминания Л. А. Спасского публикуются впервые.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами при сохранении стилистики автора.
Тетрадь для воспоминаний о личных впечатлениях от Вятской гимназии
Л. А. Спасский
В августе 1865 года, когда мне было уже 10 лет, меня повели в гимназию сдавать вступительный экзамен. Мне там сказали, что плохо читаю, плохо пишу, а заданную по арифметике задачу совсем не сделал, а потому меня не приняли. Год я готовился ещё дома у сестры Юлии. Подготовка меня страшно не интересовала: ни читать, ни писать, ни задачи делать мне не хотелось, в гимназию поступить у меня не было никакого желания. Сестра Юлия страшно волновалась от моей почти никакой успешности и небрежности к занятиям. Способности мои были к наукам не блестящи, память и соображение были плохие. Но это только относительно теоретических занятий; напротив, в области практической жизни я быстро все схватывал и соображал. Меня мать часто ставила сестрам в пример, что я отличаюсь такими качествами, а опять ставила в пример при занятиях успехи сестёр. Это же делала нередко и сестра моя Юлия, готовившая меня. Помимо плохих моих способностей, на успех занятий, вероятно, имел и тот метод, которым тогда руководствовались старшие. Собственно, даже и не метод, а просто неумение занять меня. Помню, читать мне давали псалтирь. Я с уважением и любовью отношусь теперь к этой книге, но и через 50 лет после воспоминаемой эпохи скажу, что на славянском языке я псалтирь и теперь почти ничего не понимаю. Я если читаю, то на русском языке, и восхищаюсь им. Что сказать о том времени, когда мне было 8–10 лет, когда я совершенно не понимал духа псалтири.
В августе 1866 г. меня снова повели сдавать в гимназию. Помню, когда стали экзаменовать, меня кругом обступили учителя: Халютин, Рождественский, Верещагин и инспектор Шиманский. Конечно, когда я экзаменовался, я тогда фамилии учителей не знал, за исключением Верещагина, как отдалённого родственника. Я хорошо запомнил физиономии и фигуры учителей и впоследствии узнал их фамилии. Не помню, как экзаменовался по Закону Божию, письму и арифметике, но отлично помню, когда я экзаменовался по чтению. Руки у меня дрожали, голос заикался, буквы у меня прыгали перед глазами, в результате я читал очень плохо и прочитанное повторить не мог. Окружающие меня учителя посмеивались надо мной: кто ехидно – Верещагин и Халютин, кто добродушно – Рождественский и Шиманский. Всё это меня ещё более смущало, и я более врал. Кто-то из учителей сказал: «Братья его хорошо учились, а он (то есть я) плох»; видимо, учителя были в недоумении. В результате было то, что мне сказали, чтобы я ещё приходил 20 августа экзаменоваться по русскому языку, и велели выучить какое-нибудь стихотворение. В назначенный день я пришёл в гимназию, меня проэкзаменовали, и я был принят. Не скажу, что бы я был этому рад; если на душе и было у меня легко, то более я радовался за родителей и сестру Юлию, которые сильно огорчались моими неуспехами.
Когда я стал ходить в гимназию, учение уже началось с неделю тому назад, а, может быть, и более. По всем предметам уже кое-что было пройдено; мне пришлось нагонять товарищей. Приходилось мне весьма трудно. Нужно было начинать, помимо других предметов, 4 языка: русский, немецкий, французский и латинский. Прежде поступали в гимназию без всяких знаний по русской грамматике, а потому мне сразу пришлось изучать четыре грамматики, и притом иностранные, впереди русской. Прежде всего, я перепутывал буквы и выговоры иностранных языков, почему за уроками французского языка я читал по латыни, а за уроком латинского языка я читал на французский лад. Немало надо мной смеялся Верещагин.
Первый год я немало пролил слез. Учиться мне было трудно, а домашние заставляли. С омерзением я ходил в гимназию, пока учился в гимназии. В иной раз нарочно скажешься больным, чтобы не идти в гимназию. Физически, умственно и нравственно меня гимназия терзала, и продолжалось так все семь лет. В первом классе я остался на второй год. Это мне принесло пользу. Я попривык к занятиям, к требованиям и привычкам учителей; научился от товарищей, как обманывать учителей, и у меня дело обучения пошло без затруднений в течение 6 классов гимназии. В этом классе я опять остался. За мной шли такие гимназисты, которые изучали уже греческий язык, так что, оставшись во втором классе на второй год, и я должен был изучать греческий язык, но я предпочел лучше совсем выйти, чем подвергать себя новому мучению, с чем согласились и мои родители. Я решил ехать в ветеринарное училище, но поступить мне и туда не удалось.
Глебов
Когда я поступил в гимназию, то директором её был Иван Михайлович Глебов. Это был человек невысокого роста, брюнет с большою лысиной, закрываемой волосами, оставшимися у висков. Он всегда брил бороду и усы. Нужно сказать, что по тогдашнему времени законом было запрещено носить всем служащим на казенной службе бороду и усы, редкие только оставляли бакенбарды.
Глебов был по наружности некрасив; лицом выделывал часто разные гримасы; держал себя всегда наклонно вперед, особенно когда шел; постоянно покачивался в разные стороны. Он уже был человек около 60 лет, мне тогда так казался, между тем ему было с небольшим пятьдесят. Взгляд его был суров, мрачен, почему-то на нас, первоклассников, производил чувство страха; мы его боялись. В прежние времена директор не преподавал в гимназии никаких предметов, он только наблюдал за преподаванием учителей. Вот почему изредка Глебов посещал уроки учителей, но бывал на уроках весьма недолго.
Квартира директора тогда была в верхнем этаже гимназии, где был и актовый зал, все же семь классов с учительской комнатой помещались в нижнем этаже. Вот, бывало, как спустится с верхнего этажа в нижний Глебов, так на всех наводило страх.
Недолго Глебов при мне был директором, только до декабря 1866 года. Помню, неожиданно нас, всех учеников, повели в верхний этаж, говоря, что директор будет прощаться. Вошли в актовый зал. Он мне показался огромным и высоким. По стенам были развешаны какие-то картины. Я с любопытством осматривал зал. Ученики были поставлены у противоположной стены окон, учителя у восточной стороны, а со стороны окон стоял директор Глебов. Он долго говорил прощальную речь, но какого содержания, теперь ничего не могу припомнить; впрочем, я едва ли мог повторить и тогда, так как речь мне казалась малопонятной и неинтересной; я с большим удовольствием рассматривал зал, учителей, всех собравшихся и, наконец, следил за теми ужимками и покачиванием его тела. Помню, неожиданно для меня он окончил свою речь и вдруг подбежал (быстро подошёл) к одному из учеников и поцеловал его, отошел к окнам, а ученики пошли вниз, в классы. Помню, когда Глебов быстро шел к ученику, я думал, что он хочет ему уши надрать или за волосы натеребить, заметя его какую-нибудь шалость, но, к моему величайшему удивлению, он его поцеловал. Удивлялись этому и некоторые товарищи мои, которые говорили, что «он поцеловал своего родственника, которого нарочно поставили впереди, с чего он чужого будет целовать», – так рассуждали первоклассники4.
По выходе в отставку Глебов определился мировым посредником, а после упразднения их жил в Вятке недалеко от нашего дома. Идти в мировые посредники заставила, вероятно, нужда, так как у Глебова была большая семья и дети были еще в учебных заведениях. Нельзя сказать, чтобы он был счастлив от детей: учились не особенно хорошо и вели себя довольно вольно; один сын был бездарным5.
Фишер
В январе 1867 года приехал директор гимназии Эдуард Егорович Фишер. Помню очень хорошо, как он вскоре после рождественского ваката явился в классы, обходя их и осматривая. Это был типичный немец. Ростом выше среднего, довольно плотно сложенный, с продолговатым бритым лицом, с большим носом; губы улыбающиеся и часто двигающиеся то вправо, то влево, особенно когда он чем-нибудь недоволен. Гладко причесанные светло-русые волосы на голове с рядом на боку. Одевался он, хотя не франтовато, но чисто, опрятно. В начале директорства он так же, как Глебов, редко посещал уроки учителей, но, когда я перешел в пятый класс с осени 1871 года, отношение его ко всему резко изменилось. В этот год директор стал жить в угловом флигеле, где и поныне живут, а в верхний этаж гимназии были переведены старшие классы, начиная с пятого. С этого же года, мне помнится, директор и инспектор стали иметь уроки, введены были классные наставники. Фишер стал заниматься у нас в пятом классе сочинениями, задавал темы, прочитывал наши сочинения дома, отчеркивал места неудовлетворительные и затем в классе критиковал. Этим только и ограничивалось его занятие. Научить писать он не мог; предварительных бесед на заданную тему, составления планов и т. п. у него не было. Всякое написанное учеником сочинение он рассматривал только с эстетической стороны. Он ученику часто говаривал: «У вас нет поэзии». Критику он наводил довольно спокойно, не возвышая голоса, хотя губы его в это время усиленно двигались в ту да другую сторону.
С этого же года Фишер чаще, даже каждый день стал появляться в классах на уроках учителей; в перемены часто смотрел за учениками, помимо инспектора и классных наставников. Ученикам, встречавшимся ему с какими-нибудь изъянами в форме, делал замечание: то мундир не чист (тогда носили мундиры синие с белыми пуговицами), то пуговицы недостаёт, то мундир не застегнут и т. д. в этом роде.
В январе 1872 года каждый класс снимался, и подносили Фишеру по случаю его 25 лет службы. Ученики выбирали депутатов от каждого класса, эти депутаты и ходили к директору.
Фишер был вдов. У него было две дочери, близнецы, которые учились в гимназии. Впоследствии одна вышла замуж за акцизного чиновника Шляпникова, а другая – Мария – за Израилева, состоящего протоиереем Кафедрального собора6.
Шиманский
Всё время моего обучения в гимназии директором состоял Фишер, а инспектором был Николай Осипович Шиманский. В Истории довольно правильно охарактеризован Шиманский, только там неправильно сказано то, что у Шиманского, будто бы, не было «тени улыбки», что у него «сутуловатость», – как раз всё наоборот, что видно даже из его портретов. Нужно еще сказать, что ученики считали Шиманского очень недальним по уму; говорили, что он потому поглупел, что часто качает головой. Дело в том, что Шиманский здоровался с учениками, всегда покачивая одной головой и очень много раз, а туловище всегда держал прямо, не наклоняя нисколько.
В отставке Шиманский служил мировым судьей в Вятке, но и здесь он не пользовался репутацией; за него всё делала его канцелярия. Будучи судьёй, он купил себе дома с большим местом на углу Преображенской и Никитской улиц. У Шиманского была дочь и два сына-неудачника. Оба не окончили курс гимназии, выйдя Иосиф – старший – из 4 класса, а Иван – младший – из 3 класса. Иосиф учился со мной до 4 класса и отличался странностями; всю жизнь он ничего не делал, вероятно, проживая домами. Иван, играя на скрипке, всегда участвовал где-нибудь в оркестре, за что, конечно, получал немного, что ему было подспорьем в жизни.
Нужно сказать, что Николай Осипович, хотя и всегда был при деле, но любил в компании выпить. Ученики всегда узнавали это по его физиономии на другой день: она была крайне кислая, помятая. Ученики его не боялись. В семидесятых годах он, будучи инспектором, преподавал географию и естественную историю по Горизонтову. Уроков он обыкновенно не рассказывал, а заставлял читать учеников на дому до известной страницы. В классе спрашивал учеников и в это время следил по учебнику7.
Кашменский
Всё, что сказано об отце Стефане Кашменском на стр. 119 и 120 Истории, совершенно, по-моему, правильно8. От себя прибавлю, что он уроки рассказывал не только вполне толково, но даже не без изящества. Характер его был мягкий, но дисциплина в классе была образцовая.
Состоя законоучителем гимназии, он в это же время был и священником Царевской церкви, где ученики говели. В служении он был хорош. В 1866 году его назначили протоиереем Кафедрального собора, и законоучителем он остался только лишь один год, так что я у него учился только одну зиму.
Похоронен он в пещерной церкви собора, которая устроена его трудами. Женат он был на дочери священника Орлова, имел много детей. Старшая дочь его была за инспектором народных училищ Первухиным (это уже второй муж), другая – за директором Вятского реального училища В. Л. Никологорским, третья – за Десницким, сперва преподавателем гимназии, а впоследствии директором Казанской гимназии. Сыновей у Кашменского было, кажется, пять человек; я, по крайней мере, столько знал. Старший учился с моим братом Аркадием9. Двое – Дмитрий и Николай, будучи студентами, утонули в реке Вятке во время весеннего разлива, катаясь на лодке. Отец, конечно, был страшно поражен и потрясён. Один (Андрей) был земским начальником. Младший Михаил – надзирателем Вятской гимназии.
Попов
Священник-протоиерей Николай Александрович Попов начал законоучительство тогда, когда я учился в первом классе на второй год в 1867 году и слушал его уроки в течение 6 лет до 1873 года.
На стр. 195 и 196 Истории, кроме восхвалений, об этом учителе нечего больше найти, но будет очень несправедлива и неправильна его характеристика, если ограничиться только одними похвальными отзывами. Кроме того, и самые отзывы о Попове страдают неправильностью. Очевидно, составитель отзыва держался поговорки: «De mortuis aut bene, aut nihil»10.
В Истории говорится: «С первого же года своей службы обнаружил знание и умение вести свое дело… владел даром располагать и привлекать к себе сердца… Глубоко поэтические и назидательные рассказы из священной истории неизгладимыми чертами врезывались в юном сердце детей, воспитывая в них глубокое и искреннее религиозное чувство».
Не буду судить о степени знания Поповым предмета преподавания; спрошу лучше, где законоучитель Попов мог обнаруживать свои знания, когда все учителя были высшей властью обязаны строго держаться одобренных учебников. А нужно сказать, протоиерей Попов был довольно-таки строгий блюститель предписанных начальством правил. Особенного умения вести дело тоже нельзя было заметить. Правда, дикция Попова была хороша: он говорил громко, отчетливо, ясно, но сказать, чтобы задушевно, тепло – этого не было, напротив, довольно-таки холодно и сухо, сопровождая улыбкой. Он держался своего учебника, который, хотя и назван в Истории «прекрасным», но, по-моему, это еще вопрос. Правда, он написан был литературным слогом, языком довольно точным и сухим, но это для всякого учебника не достоинство. Ученикам приходилось учебник не читать, а учить, хотя в Истории сказано, что механическое заучивание совершенно не допускалось. Но это неправда. Кто обладал хорошей памятью, тот скоро дословно схватывал прочитанное, за что и получал 5, а кто не обладал даром запоминать слова, а помнить только смысл прочитанной статьи, тот получал 4 и даже 3. Сказать, чтобы Попов располагал и привлекал своими поэтическими рассказами сердца учеников, нельзя; я уже сказал, что он держался своего учебника, который был далеко не поэтичен. Замечательно, что как только Попов умер, так в Вятке этот учебник нашли непригодным и заменили его другим.
По-моему, по крайней мере, за все шесть лет моего учения о Попове получилось такое впечатление: слушая уроки Попова, ученики вовсе не проникались таким религиозным чувством, как это говорится в Истории; в преподавании Попова не было того благоговения и той серьёзности по отношению к своему предмету, какая замечалась у его предшественника отца Стефана Кашменского; этот преподавал серьёзно, деловито, образно и благоговейно, так что ученики невольно проникались теми же чувствами. Отец же Николай Попов, преподнося ученикам учение веры с улыбкой на устах, звучным холодным голосом, сердца ученические не согревал, а расхолаживал, отдалял от веры в преподаваемые предметы.
Помню, в первый год его учительства в гимназии Попов совершенно не мог владеть учениками; они его не слушались, шалости доходили до озорства, Попов в наказание ставил учеников в угол, где стояло по 3-5 человек, что подавало повод этим наказанным ученикам вновь производить бесчинства, а сидящим на партах ученикам [доставляло] большое развлечение. Со второго года отец Николай объявил ученикам, что кто только осмелится шалить, того сейчас же уведёт к директору. Эта угроза подействовала. Они явно перестали шалить, но подпольно занялись своими делами: кто читал постороннюю книгу, кто рисовал, кто вырезывал что-нибудь из бумаги и т. п. Урок у отца Николая состоял обыкновенно из следующего:
1) переспрашивание учеников заданного урока, причем перед учителем лежал раскрытый журнал с отметками. В начале месяца обыкновенно спрашивались плохие ученики по 2–3 раза подряд, потом ученики с баллами 3 – тоже раза по 2, потом уже по одному разу хорошие и, наконец, отличные, т. е. имевшие в предыдущий месяц отметки 4 и 5. Если в какой-нибудь месяц законоучитель не успевал спросить хороших и отличных учеников, то в следующий месяц обязательно они были спрошены в первые же уроки наступившего месяца, и тогда эти ученики спокойнехонько сидели целый месяц, читая посторонние книги. Если какой-нибудь ученик, даже из посредственных, хотел, чтобы отец Николай его не тревожил целый месяц, то стоило ему только приготовить заданный урок и попросить законоучителя спросить его в первый же урок наступившего месяца, и если только удавалось ему получить 5, то он вполне достигал своей цели. А иногда делалось так: ученик выучивал вперед урок, подлежащий к рассказу законоучителем в данный день, вызывался повторить рассказанное, получал 5 и тогда тоже сидел спокойно целый месяц. Эта система спрашивания отлично была изучена учениками, и поэтому каждый знал, когда он будет спрошен.
2) В рассказе законоучителем будущего урока, причем при прохождении в классе церковной истории Попов любил прибавить к фактам, изложенным в учебнике, еще какие-то подробности, а в 7 классе при повторении истории творения мира сообщал мнения разных учёных. Это же делал и следующий за ним учитель отец Николай Кувшинский.
3) Заставлял учеников повторять рассказанный урок, при этом некоторые ученики сами вызывались в расчете получить хорошую отметку и потом быть спокойными целый месяц. Такое переспрашивание только что рассказанного учителем урока начиналось только в том случае, если во время урока оставалось еще время, а ничуть не с единственною целью усвоения урока.
В заключение скажу об отце Николае Попове, что по наружности он был довольно симпатичен; всегда бодр, в хорошем расположении духа и с улыбкой на устах. Это-то многих и располагало к нему и не давало отнестись критически к его преподаванию, особенно среди его учениц (Попов был преподавателем и в женской гимназии). Под приятной его физиономией скрывалась сухость, футлярность и даже гордость с честолюбием11.
Кувшинский
Ввиду того, что в Истории упоминается, что протоиерей Николай Поликарпович Кувшинский одно время состоял законоучителем в земском техническом училище, то есть как раз в то время, когда (1873–1877) я учился в нем, то я считаю необходимым сказать несколько и об этой личности. Отец Николай Кувшинский был не среднего роста, как сказано в Истории, а выше среднего, с большой лысиной; русые длинные волосы его были только с боков да сзади. В очках никогда не ходил, а надевал лишь только во время чтения. Умом или развитием Кувшинский вовсе не отличался; никто и никогда его таким не считал. Напротив, он всегда был притчей во языцех, заглазно подтрунивали и даже смеялись над ним за его неумелые и весьма неудачные рассуждения по всевозможным предметам. Правда, он был любознательный человек и начитанный, но всё это у него было не переварено, и потому часто даже путался в своих знаниях. Когда я был у него учеником, я много раз слышал в классе, как он, желая доказать какую-нибудь христианскую истину, приводил в доказательство мнения нескольких ученых, но разобраться в них совершенно не мог; он и так и этак вертелся и в конце концов всегда изрекал: «Да вообще ученые люди это знают», каковая фраза и была в ходу среди учеников: если кто-нибудь в разговоре, в споре запутывался, то ему навстречу произносилась эта фраза. Смеялись над ним везде: и в семинарии, и в земском училище, и в гимназии и ученики, и его товарищи-преподаватели. Последние говорили про Кувшинского, что он берется за преподавание всевозможных предметов. Ученики смеялись над ним за его крайнее неумение рассказывать, за его смешные манеры, его ненаходчивость. В семинарии ему присвоено было прозвище «Ившин» за его манеры, которые будто бы были сходны с манерами семинарского стекольщика по фамилии Ившин. Это прозвище перешло и в земское училище, а потом и в гимназию, где, впрочем, переделали в «Ивша». В классе (по крайней мере, в земском училище) Кувшинский никогда не садился, а всегда стоял около передних парт, держа в руках раскрытый классный журнал, а на нем учебник, опустив глаза вниз, и весьма редко взглядывал на учеников. Говорил тихо, глухо, невнятно, часто поправляя себя, так что за его уроками было мертвенно, скучно12.
Халютин
Всё, что сказано о Халютине в Истории, по-моему, весьма правильно; прибавлю только, что ученики младших классов каждый год в день его имении (9 ноября) таскали через избранных учеников (2–3) хлеб для умилостивления, как говорили ученики. И, правда, после именин Александр Кондратьевич был снисходителен к ученикам, не кричал, не дрался журналом, и так продолжалось с неделю, после чего снова начиналась та же тирания. Но ученики обыкновенно говаривали: «Хоть недельку отдохнули». Ученики боялись Халютина как злейшего врага. Много слез я из-за него пролил. За глаза обыкновенно звали «Кондратич». Усов и бороды не носил, одни бакенбарды. У Халютина была дочь, впоследствии по мужу Берсенева (офицер), и сын Константин, ныне губернский ветеринар13.
Скрыпин
Александр Ильич Скрыпин был моим учителем в 5 классе по теории словесности и в 6 классе по истории литературы. Это был человек среднего роста, с небольшой головой. Усы небольшие, щетинистые, глаза карие, мутные, маловыразительные, скорее, плутоватые. Он, вероятно, обладал большою памятью, потому что, рассказывая урок, он буквально дословно произносил всё из учебника. Когда он рассказывал, ученики следили по учебнику. В 5 и 6 классе учебники были Стоюнина14. Эти в свое время считались лучшими. Правда, они написаны были литературным слогом, но весьма сухо, для учеников они были трудны. Как сам Скрыпин урок рассказывал, держась дословно учебника, быстро, без всякой запинки, как читал по книге, так и от ученика требовал того же при ответе урока, причем, якобы слушая ученика, сам в это время постоянно грызя ногти или прочищая свой нос, был совершенно невнимателен к рассказу ученика, так что некоторые из находчивых и нахальных учеников, отвечая урок, два-три раза повторяли одно и то же из учебника, и Скрыпин никогда этого не замечал, требуя только от ученика быстрого ответа и чтобы не останавливался. Через некоторое время учитель произносил: «Довольно, хорошо» и ставил ученику хорошую отметку. Если же ученик во время ответа несколько раз остановится, то хотя он и знал урок, не жди хорошего балла. Иногда во время ответа ученика Скрыпин вдруг подбегал к какому-нибудь ученику из числа почище одетых и засыпал его вопросами, совершенно не относящимися к уроку: «Где вы купили себе сапоги или брюки, какие они у вас хорошие». Причем, если ученик, отвечающий урок, останавливался, выжидая, когда учитель будет его снова слушать, то последний говорил ему: «Продолжайте, продолжайте, я слышу». Ученик продолжал рассказывать дальше, – это в лучшем случае, а то просто начинал снова, а учитель, увлекшись беседою с учениками, продолжал расспрашивать того да другого уже о лошадях их родителей, экипажах и т. д.
Скрыпин любил спрашивать особенно тех учеников, кто накануне ему попадался на улице или были в одном доме в гостях. Такой ученик, если не особенно хорошо отвечал урок, подвергался со стороны учителя упрекам, что он ходит гулять по гостям, а урока не учит. Не любили его ученики15.
В гимназии я учился у пяти математиков:
Жбиковский
Этот учитель был в первом классе и весьма недолго. Он был высокого роста, красивый, с усами, брюнет, стройный, держал себя весьма деликатно со всеми. У него был учебник по алгебре. Переведен был в Казань. Впоследствии я знал его сына – товарища прокурора, тоже красивый мужчина16.
Рудницкий
Этот учитель был временно приглашен для занятий из учителей уездного училища. Это был мягкий невзыскательный человек. Он был вятич, молодой, брился17.
Соколов
В Истории его называют Василий Михайлович, а, по-моему, его звали Василий Александрович. У него я учился года три. Человек он был тоже мягкий, снисходительный, уроки часто пропускал из-за слабости к алкоголю. После пьянства являлся в класс измождённый, помятый, с трясущимися руками. Это был молодой человек, тёмно-русый, с короткими бакенбардами. Его куда-то перевели18.
Ермолов
Александр Алексеевич приехал в Вятку учителем тогда, когда я учился в 5 классе. Он был среднего роста, сутуловат, с редкими волосами на голове, небольшие усы, заика. Человек был вежливый. Вначале весьма стеснялся учеников, почему заикание его усиливалось, а потому прозвище ему было «Че – чебы – бышев». Он женат был на Кропачевой, товарке сестры Иларии19.
Хватунов Василий Петрович
Характеристика Василия Петровича, данная в Истории, вполне правильна. Прибавлю только от себя: Василий Петрович не стригся гладко, но короткие его волосы расчесаны были очень тщательно с боковым пробором. Усы и бороду брил. Короткую шею повязывал большим шелковым платком без воротничков.
Я учился у Хватунова в первых трёх классах естественной истории, в 4 классе геометрии и алгебре, в 5 – физике. Учебниками были по естественной истории – Горизонтова, по физике – Малинина и Буренина, по алгебре – Давидова, по геометрии – Буссе. По математике Хватунов любил, чтобы его объяснения урока записывались учениками.
Уроки обыкновенно проходили так. Придя в класс и отметив отсутствующих учеников, Хватунов по естественной истории или физике начинал читать по учебнику следующий вновь урок, при этом прочитанное объяснял, дополнял обыденными примерами и уснащал шутками и прибаутками. Так проходил урок, два, три, и, наконец, начинал уже спрашивать учеников все пройденное за несколько уроков. Спрашивал обыкновенно сразу по нескольку человек, вызывая их к кафедре, и здесь не обходилось без шуток и анекдотов. Спросив несколько групп, Василий Петрович обыкновенно отметки ставил в учительской, а время, оставшееся свободным, посвящал чтению Брэма («Жизнь животных») ученикам или читал про себя. Это во время уроков естественной истории в трёх низших классах.
Во время уроков математики Василий Петрович обыкновенно сходил с кафедры и, стоя у доски, рассказывал урок, записывая все формулы, выкладки и чертежи на доске, а ученики должны были записывать себе в тетради, причем в наше время больше обращалось внимания на теорию, а не на задачи, которых давалось очень мало. Иногда Василий Петрович одно и то же повторял несколько раз, почему уроки его усваивались легко.
В классе Василий Петрович требовал от учеников внимания, тишины и спокойствия. Только во время рассказов анекдотов и шуток он позволял ученикам посмеяться, и то в пределах приличия. В общем, ученики Василия Петровича боялись. Если же какой-нибудь ученик позволял себе какую-нибудь вольность, шалость, Василий Петрович допекал его и долго не мог забыть это, припоминая об этом на нескольких следующих уроках. По поводу какого-то проступка, неуместного поведения он давал ученику какое-нибудь прозвище, которое оставалось за ним несколько лет.
В заключение скажу, у Хватунова все ученики делились на любимцев и нелюбимцев: к первым обыкновенно он относился снисходительно, ко вторым – строго; первые обыкновенно получали 4 и 5, а вторые более 3 никогда не могли получить, как бы хорошо ученик не ответил свой урок. Любовью его пользовались ученики смирные, небойкие.
Хватунов жил уединённо, он никуда не ходил, и его никто не посещал; дома он много читал по естественным наукам, любил заниматься метеорологией и особенно ботаникой, разводя цветы. Под конец жизни купил себе дом на Спасской улице против дома Береснева; ныне хватуновский дом принадлежит портному Чучалову. Нужно для характеристики Хватунова сказать, что он был весьма религиозный человек; каждый праздник посещал церковь, сперва Царевскую, а потом под старость Всехсвятскую. В последние годы он и в церковь не стал ходить. Женат не был никогда. Последние годы он страшно опустился, жил грязно, ничего не ремонтировал. Я помню, после смерти его одним из наследников его, приехавшим откуда-то (в Вятке у Хватунова родных и близких никого не было), продавалось оставшееся имение и в том числе очень много книг. Я ходил смотреть его книги, так я страшно удивился грязи и копоти в квартире, которая, вероятно, много лет не ремонтировалась и не чистилась. Из числа книг большинство было по естественным наукам, Брэм был у него весь.
Умер он в 1890 году в июне месяце и похоронен на Богословском кладбище, севернее от церкви. Могилу легко можно найти, если идти по дорожке к северу20.
Верещагин
Александр Стефанович Верещагин преподавал латинский язык. Я у него учился два года в первом классе. Всё сказанное о нем в Истории верно, по-моему. От себя прибавлю следующее: роста он огромного и худой, ноги его были длинные, почему шаги его были большие, за что в семинарии его прозвали «шагалом», каковое название перешло и в гимназию. Носил длинные, несколько курчавые, чёрные, а в старости седые волосы. Усы и бороду брил, между тем любил пальцами разглаживать свою верхнюю губу, как бы усы. Губы имел тонкие, улыбающиеся довольно язвительно. Носил всегда оптические очки. Одевался весьма опрятно. Верещагин вообще был весьма во всем аккуратный, любил чистоту и порядок, что требовал и от учеников. Моя мать говаривала, что врачи находят у него признаки чахотки, почему жизнь он ведет весьма умеренную, гигиеническую. Это спасло его от преждевременной смерти. Преподавал он образцово, систематически, не накладывая на учеников непосильной работы. Учиться у него было легко. Был бы он вполне хороший преподаватель, если б к ученикам был поснисходительнее, но он был строг и язвителен. Один его взгляд, соединенный с язвительной улыбкой, колол учеников в самое сердце. Замечания и выговоры его ученикам были едки. В похвалу ему нужно сказать, что он не прибегал ни к каким больше наказаниям, редко-редко разве вышлет из класса. Еще одно достоинство было у Александра Стефановича – это его умение рассказывать. По поводу какой-нибудь переведенной фразы из Кюнера (учебник), он рассказывал о каком-нибудь событии или о личности из древней истории, и притом увлекательно, а это всё служило оживлением урока.
В гимназии он был недолго, так как он не выдержал будто бы экзамена на звание учителя гимназии. Последние годы он из учителей семинарии был назначен смотрителем Вятского духовного училища. Говорят, здесь он упорядочил всё дело: и по воспитанию, и по обучению, и по хозяйству. Выйдя в отставку, занялся архивными делами Вятской губернии, для чего посещал архивы не только вятские, но и других городов. У него осталось много печатных трудов.
Женат он был на дочери протоиерея и инспектора семинарии Игнатия Федоровича Фармаковского Надежде, но через два года овдовел, оставшись с младенцем-дочкой Евгенией, которую сам лично и воспитывал, выдав замуж за преподавателя духовного училища Александра Николаевича Вечтомова, впоследствии протоиерея Елабуги.
Александр Стефанович родился в 1835 году и умер 5 декабря 1908 года; похоронен в Успенском монастыре.
Еще должен сказать, что Александр Стефанович среди своих знакомых считался весьма начитанным, знающим по истории человеком и притом весьма талантливым рассказчиком. Но с людьми он как-то не уживался, часто ссорился. Под конец жизни был вполне прогрессивно-либеральным человеком21.
Хорошкевич
Семён Андреевич Хорошкевич был моим учителем во втором классе. Роста он среднего, с голой головой, только сзади сохранилось несколько волосков. Усы и бороду брил. Уши имел оттопыренные. Когда говорил, то слюни выступали на губы, почему часто брызгал ими. Одевался весьма неопрятно.
После Верещагина это был учитель по латинскому языку весьма плохой. Мы, малыши, буквально взвыли; я помню, много раз плакал от него, сожалея о Верещагине. У Хорошкевича учиться было весьма трудно. У него не было никакого порядка ни в преподавании, ни в дисциплине класса. Всё, что о нем сказано в Истории, совершенно правильно. Ученики смеялись над ним за глаза и в глаза, говорили ему прямо дерзости и шутки весьма похабного свойства. Мало того, издевались над ним. От природы он был большой трус; он всего боялся: он боялся директора и инспектора и вообще начальства; он боялся даже мышей, шмелей и т. п., почему ученики его часто пугали не тем, так другим, от чего он приходил в большое замешательство. А это было для учеников весьма любопытно: они поднимали смех и гвалт. Или стянут у Хорошкевича со стола классный журнал, и он пойдёт гулять под партами по рукам учеников. В журнале наставят отметки, какие кому надо; измажут его чернилами, наплюют на него. Хорошкевич бросится по партам искать его, бранится, а журнал уж снова попадает на свое место. Тогда ученики упрекают учителя, что ищет вчерашний день22.
Свешников
Николай Федорович Свешников приехал в Вятку учителем гимназии тогда, когда я начал учиться в 3 классе. Свешников происходил из духовного сословия Слободского уезда и сначала учился в духовных учебных заведениях, но из семинарии в начале шестидесятых годов при ректоре архимандрите Павле, бывшем впоследствии епископом Псковским, был исключен в числе нескольких за либерализм.
Роста он был выше среднего, лицо имел продолговатое, бритое (впоследствии стал носить бороду и усы), большую лысину спереди, нос большой, к которому часто любил приставлять большой палец правой руки, когда он о чем-нибудь думал, почему ученики говорили, что он думает носом, а не головой. Прозвище ему было «супин».
Свешников был образцовым проводником толстовского и деляновского режима23. Он был бойкий, энергичный, честолюбивый и строгий человек; держал себя высоко пред другими, любил говорить речи пред учениками и учителями высокопарным слогом, при этом физиономия его выражала неискренность, деланность; это был актер с плохой мимикой. В Истории говорится: «Не было ни одной отрасли в сложном учебно-воспитательном деле гимназии, которой не коснулся бы энергичный директор, куда бы ни проникал его взгляд». Правда, его тяжёлая рука формалиста всё и всюду давила, и давила так, что поневоле «всё в гимназии было начеку». Свешников лично и через других осматривал самого ученика, его платье, учебники, домашнюю обстановку, словом, производил время от времени обыски, делал справки, расспросы об учениках, наблюдал за ними всюду, равно и за учителями бдительно следил, ища везде неблагонадёжность. В его бытность в гимназии много учеников было уволено по самым пустым формальностям и по подозрению. Бывали нередко случаи, если ученик учится только на тройки и он сын торговца, ремесленника, бедного чиновника и т. п., призывается родитель и советуется ему взять сына из гимназии и пристроить его к своему делу – торговле, ремеслу или иным занятиям. Неудивительно поэтому, если и процент успешности учеников при Свешникове увеличился, но ведь зато и процент взысканий увеличился, куда, конечно, не вошли ученики, ушедшие из гимназии по совету директора. Неудивительно после этого, если Свешников обратил на себя внимание своего начальства и возвышался за свою энергию по исполнению всех правил и циркуляров, а вовсе не за какие-то «выдающиеся педагогические дарования», как сказано в Истории. Как педагог он был далеко хуже Верещагина, много брал строгостью, а, главное, тем, что он не обременял непосильной работой. Учителя, будучи под полицейским надзором своего директора, те из них, которые были от природы бездушными, холодными формалистами, слепо подражали своему начальству и за это пользовались благосклонностью Свешникова и были возвышаемы начальством. Все лица, поименованные в Истории как вышедшие в инспектора и директора, никогда не отличались педагогической способностью и вовсе не пользовались популярностью и уважением со стороны учеников, за исключением Кулагина24, который никогда не был формалистом, обладал способностью преподавать и повышение получил по службе не из Вятской гимназии, т. е. не через Свешникова. Для характеристики Свешникова ещё скажу. В Симферополе, куда он был назначен сначала директором по его собственному желанию (он стремился на юг), он пробыл недолго, потому что тамошние ученики, южане, не могли вынести его гнета, выбили ему окна, и Свешников перепросился опять в Вятку, где народ терпеливый и смирный.
Свешников был женат на казанской помещице; жену в обществе не хвалили. Свешников умер в Казани, будучи окружным инспектором25.
Редников
Алексей Ильич Редников был известен мне ещё до гимназии, а с поступлением в гимназию он был моим учителем в 5 и 6 классах; кроме того я у него бывал по временам на дому, почему я знал его хорошо. Всякому гимназисту он известен был под именем «Алёха».
Алексей Ильич назван в Истории личностью замечательною и оригинальною, а от себя прибавлю, что его еще можно назвать и крупною, потому что в свое время играл большую роль в гимназии.
Алексей Ильич был роста среднего, широкий, плечистый, плотный, голова большая, с крупными чертами лица. Нос и губы толстые, уши большие, лоб большой; всегда брил усы и бороду и оставлял только бакенбарды с проседью, заходящие под нижнюю челюсть. Волосы зачёсывал назад. Иногда носил очки. Вся фигура его была неуклюжая, некрасивая, неловкая в движениях, хотя бойкая. Одежда его была неопрятная, широкая. В Истории сказано, что он «носил старомодный костюм», но, по-моему, этого нельзя сказать: у него был форменный фрак как у большинства учителей того времени. Напротив, он всегда был в манишке с воротничками, хотя всегда не первого разбора, и обыкновенный галстук. Вот Хватунов и Борнгардт действительно придерживались старой моды.
Алексей Ильич всей фигурой напоминал гоголевского Собакевича.
От природы Алексей Ильич обладал страшным здоровьем. Всю зиму он ходил в пальто, накинутом на плечи, не запахиваясь, несмотря ни на мороз, ни на вьюгу. Я видывал его, как он придёт в гимназию и стряхивает снег с жилета и манишки, при этом ученики обыкновенно смеялись, а он обыкновенно им говорил: «У… школяры!» Школярами он всегда бранился, когда был недоволен учениками. В молодости Редников любил купаться и переплывал обыкновенно реку Вятку, которая тогда была далеко шире нынешней (1914 г.).
Алексей Ильич любил выпить и изредка закусить солёными огурцами, капустой, грибами, а то яблоками и лимоном, смотря по месту выпивки. Выпивал же он всегда и всюду: и утром, и днём, и вечером, и дома, и в гостях, и в гимназии, принося сюда в кармане. Каждую перемену, а иногда и во время урока, выходя из класса, где-нибудь в укромном углу он доставал из кармана бутылку и тянул через горлышко. Бывали случаи, что бутылка из кармана выпадала, разбивалась, водка разливалась. Ученикам было это любо. Иногда ученики заставали Алексея Ильича за выпивкой, тогда он гнал от себя, говоря: «У… школяры!» Несмотря на всё это, Алексей Ильич был всегда на деле; он редко пропускал уроки.
Алексей Ильич, кроме того, постоянно курил и нюхал табак.
Алексею Ильичу надо было быть не учителем среднего учебного заведения, а где-нибудь в высшем. Ученики гимназии бывают ещё не настолько развиты, чтобы могли заниматься с Алексеем Ильичом, который требовал от ребят как от взрослых, отчего выходило, что ученикам было заниматься весьма трудно, а вследствие обнаруживавшихся плохих успехов со стороны учеников, Алексею Ильичу было скучно заниматься с детьми. Всё, что сказано про Редникова в Истории, вполне верно. Ни Глебов, ни Фишер не в состоянии были ни указать недостатки, ни научить Алексея Ильича правильному обучению, и только директор Керенский смог заметить их Редникову, но этот уже был в таких летах, когда Керенский ему казался чуть не мальчиком26. Отсюда между ними вышло столкновение, приведшее к выходу в отставку Редникова.
Среди учеников Редников всегда выделял двух-трёх любимцев, пользовавшихся его покровительством и расположением. Он их от души любил, часто подходил к ним и никогда не ставил им дурных отметок, как бы они плохо не ответили. Бывало и наоборот: если не залюбит он какого-нибудь из учеников, он объявляет ему: «Вам нужно у кого-нибудь уроков взять. Вы плохо знаете латынь». Это означает, что ученик должен (или родитель) принести малую толику (сумму) денег, походить к Алексею Ильичу на дом, занимаясь немного, и всё дело улаживалось. Алексей Ильич имел собственный дом в углу за Предтеченской церковью, что ныне дом архитектора Чарушина27. Он был женат и имел двух дочерей – Любовь и Марию, которые потом вышли замуж: первая – за фотографа Романовского28, а вторая – за офицера Засыпкина.
Алексей Ильич умер 18 февраля 1885 года, а жена его – в декабре 1914 года, имея около восьмидесяти лет (кажется, 78).
В домашнем быту Редников был очень неряшлив и не брезглив. Рядом с ночным горшком, который у него постоянно находился в его кабинете-спальне, стоял бурак с яблоками и лимонами для закуски после выпивки; где стоит бутылка водки с грязной рюмкой, большею частию на полу, тут же грязное белье, приноровленное при том для прикрытия этой батареи; среди тетрадей и пыльных книг стояла грязная тарелка с огурцами и хлебом, или они просто валялись на книгах и тетрадях без всякой тарелки; по временам среди всего хлама появлялась связка винных ягод. Диван, обитый кожей, с кожаной подушкой, был подпёрт несколькими толстыми книгами, потому что одна ножка всё выпадала. Всюду был рассыпан табак и курительный, и нюхательный, и валялись гильзы и окурки. Хотя в одном из углов у него и была плевательница, служившая и пепельницей, но в неё редко что-нибудь попадало, и валялось всё около неё. Книги, тетради находились всюду: и на шкафу, который якобы служил для платья, но больше был пуст, в шкафу и на полке, которая была приделана у стены, и на столе, окнах, стульях. И даже на полу и под шкафом и другою мебелью. Сам дома обыкновенно ходил в белье, туфлях на босую ногу и иногда только в опустившихся носках. На плечи накидывал халат, причём из-за рубахи виднелась волосатая грудь, как у Ноздрева. Он объяснял, что ходит так потому, чтобы ему не было жарко; действительно, он часто бывал весь в поту и постоянно обтирал себе лицо, лоб и шею.
Каждый раз, когда приходишь к Алексею Ильичу, он всегда хочет прикрыть свою грудь, но ни пуговицы, ни завязок не оказывалось. Когда он сильно вспотеет, начнет переодевать рубаху, при этом успокаивает: «Не стесняйтесь, не стесняйтесь, я сейчас переоденусь». «Я знаю, что вы не пьёте, но, может, выпьете?» – говорил обыкновенно Алексей Ильич. Когда откажешься от водки, он сам выпивает, говоря: «Ну а я-то уж выпью. А, может быть, закусите?» – указывая на огурец или капусту с хлебом. После моего отказа и от этого, предлагает яблок, ставя бурак с яблоками на стол, предварительно расчистив на столе место, сдвинув книги и тетради. Если я и от этого отказываюсь, Алексей Ильич говорит: «Я ем всё», – при этом берёт яблоко и отправляет его в рот. «А, коли вы этого не хотите, то у меня есть ещё вот, – причём после продолжительного искания между книгами и тетрадями на столе, на полу, в шкафу и под столом, и под шкафом вытаскивается связка сухих винных ягод. «Очень они уж полезны», – заявляет Алексей Ильич. Если Алексею Ильичу яблоко покажется сладким, то он берет лимон и откусывает от него кусок, причем обмакивает в сахарный песок, насыпанный в одну из книг, которую тоже нужно было найти среди хлама, и зачастую эта каким-то образом отыскивалась или под кроватью, или под шкафом. Бывало, если почему-нибудь Алексей Ильич разольёт водку, он, нимало не думая, затирает мокрое место, будь то стол, окно или пол, полой своего халата29.
Рождественский
Что я могу еще сказать о Якове Григорьевиче Рождественском после прекрасно сделанной характеристики о нем в Истории? Ровно пятьдесят лет прошло со дня первой моей встречи с Яковом Григорьевичем и сорок пять с того времени, как я видел его в последний раз, и я до сих пор имею перед собой чистый, ясный образ своего бывшего учителя, заставляющий приятно биться моё сердце. Живо представляю перед собой всю фигуру Якова Григорьевича, стоящего прямо пред нами, учениками, и держащего себя с большим достоинством. Его высокий (выше среднего) рост, плотность тела вполне гармонировали с его открытым лицом. Широкий лоб, проницательные глаза говорили о его недюжинном уме. Он был брюнет: волосы зачёсывал назад с боковым пробором; бороду и усы брил, оставляя окладистые бакенбарды, заходящие под подбородок (когда уехал Рождественский, не стал уже брить бороду и усы). Одевался в форменный сюртук или фрак; манишка с воротничком и галстук были всегда на нем, и всё это было чисто, опрятно. В класс он входил не спеша, раскланивался ученикам и останавливался посреди класса (он редко садился на кафедру), и начинался урок. Фигура его была пряма с приподнятой головой; по временам были у него плавные жесты. Говорил он, хотя не особенно громко, но ясно, мягко, выразительно. Ученики заслушивались его.
Придя в класс, он просил кого-нибудь из учеников рассказать ему урок, а потом по поводу урока сам начинал рассказывать: дополнять, разъяснять, делает выводы, указывает, что хорошо, что худо. Это был не урок в обыкновенном смысле, а нравственная беседа. Беседовал он иногда с нами, учениками, также по поводу какого-нибудь проступка, шалости ученика, при этом указывал, что сделали бы с учеником, нарушившим дисциплину, в других странах, у более образованных и менее образованных. Часто рассказывал об Индии, Африке и Америке, об их природе, жителях, о нравственном их уровне, об отношении людей друг к другу, к природе и т. д.; указывал, что на природу нужно обращать внимание, любить не только человека, но всю природу: животных до мельчайшей букашки, но и каждую былинку, цветочек.
Яков Григорьевич обыкновенно больше одного ученика не спрашивал, ну, редко двух. Отметки ставил всегда в учительской. Урок к будущему классу обыкновенно не рассказывал, а говорил в конце занятий: «Прочтите дальше сколько-нибудь», и ученики сами назначали себе урок. Такой способ приучал учеников к самодеятельности. Если же какой-нибудь урок был труден (обыкновенно по географии), требовал разъяснений, то ученики в следующий урок заявляли об этом Якову Григорьевичу, и он с охотою всё рассказывал и объяснял нам, учащимся. Учиться у Якова Григорьевича было нетрудно.
Уезжая из Вятки, он обошел все классы, прощаясь с ними. Что заставило Якова Григорьевича покинуть Вятку и уехать в Пензу – наверно не знаю. В те времена говорили, что будто бы заместитель его Александр Игнатьевич Анисимов, уроженец города Вятки, предложил Якову Григорьевичу поменяться местами, но что его заставило меняться, если б всё состояло благополучно. Ходили слухи, что Рождественский будто бы выпивает (хотя никто из учеников его пьяным не видал) и даже довольно сильно, и на этой почве у Рождественского вышли какие-то неудовольствия, но с кем – неизвестно. Ученики были, я помню, поражены уходом Рождественского (тем более что это совершилось в середине учебного года); ученики его любили и уважали. Я помню, в день именин ему носили хлеб, но не для умилостивления, как Халютину, а из искреннего благорасположения к нему. В первый год по отъезде Рождественского в день его именин ученики, памятуя о нем, посылали ему поздравительную телеграмму. Может быть, ученики посылали бы и в последующие годы, если б Яков Григорьевич давал ученикам о себе как-нибудь знать. Но, послав ему первое поздравление и не получив от него ничего, ученики решили, что Якову Григорьевичу, может быть, это и не доставляет приятности. Между тем, спустя много лет от его дочери стало известно, что, когда Яков Григорьевич был в Пензе, учениками и там он был оценен, и в день именин ему были подарены часы, чем был весьма польщён, но когда он получил поздравительную телеграмму от вятских учеников, то он был поражён и восхищён памятью наших учеников.
Яков Григорьевич был женат на дочери протоиерея женского монастыря Соколова, от которой было три дочери: Елена, Софья и Елизавета. Первая состоит учителем женской гимназии в Перми, девица, другие две вышли замуж: Софья – за Белова, Елизавета – за Иванова. Из Пензы Яков Григорьевич был переведен в Екатеринбург, где и умер30.
Анисимов
Александр Игнатьевич Анисимов приехал в Вятку, насколько мне помнится, в январе 1870 года, т. е. когда я учился в 4 классе. Он был вятич и окончил курс в Вятской гимназии в 1859 году. По приезде в Вятку поселился в своем доме, доставшемся ему от родителей, на Московской улице, что впоследствии был Пьянкова, а ныне купца Миронова. Жил одно время с учителем гимназии Шустовым. Оба были холостые. На основании той характеристики, которая сделана об Анисимове в Истории и по лично слышанным отзывам от учеников гимназии, учившихся после меня, и личных впечатлений, всё пребывание Анисимова можно разделить на два периода. Во время первого периода я был его учеником, а потому об этом времени только и могу я говорить. Всё, что сказано в Истории, по-моему, верно, за исключением только двух мест: «преподавал довольно живо», «он вызывал в учениках любовь к предмету», с какими отзывами я никак не могу согласиться по причинам, о которых я скажу ниже.
Анисимов был среднего роста, довольно широкий в плечах; его туловище казалось непропорционально большим по сравнению с ногами. Волосы густые прямые, расчесанные с боковым пробором; приехав в Вятку, брил усы и бороду, а потом стал носить то и другое. Лоб имел широкий, губы толстые. Носил постоянно очки по близорукости глаз.
По сравнению со своим предшественником Рождественским это был от сдержанности ли его или от чего-либо другого, деревянный человек, не живой учитель. Из урока в урок порядок занятий у него всегда был один и тот же. Придя в класс и отметив отсутствующих учеников, всегда заставлял одного из учеников рассказывать заданный урок; если урок был большой, то он разбивался на несколько частей, и тогда рассказывал уже не один ученик. Затем снова повторялось то же самое, а иногда даже в третий раз, почему Анисимов успевал спросить иногда 4–6 учеников в один урок, причем лучших заставлял вспоминать и из старых уроков. После ответа ученика сейчас же ему ставилась отметка. Оценка ответов производилась не особенно строго. Необходимо сказать, что Анисимов никогда, бывало, не обмолвится лишним словом перед учениками: «кого нет», название фамилии вызываемого ученика, «довольно» – вот слова, которые он только произносил в классе кроме слов, относящихся к рассказу задаваемого урока. Анисимов никогда не скажет ученику: плохо, хорошо, что не выучили урока или что-нибудь в этом роде. После отличного ответа ученика и после заданного учеником столбняка всё равно только слышишь от Анисимова: «Довольно» и редко: «Достаточно с вас». Учеников с лучшими отметками Анисимов спрашивал реже, с худшими чаще, почему ученики легко могли рассчитать, когда кого спросят и когда нет. Более памятливые ученики, но ленивые обыкновенно вызывались сами, чтобы их спросили повторить только что рассказанный учителем урок, и за это получали хорошие отметки, и после этого они уже были обеспечены на несколько уроков, что их не спросят. Словом, здесь происходило то же самое, что у законоучителя отца Николая Попова.
После опроса учеников Анисимов начинал рассказывать урок дальше, причем взгляд его всё время рассказа устремлен в раскрытый классный журнал, поводя при этом ладонью по журналу. Рассказывал Анисимов, хотя довольно громко, но весьма монотонно, без повышения и понижения голоса, что напоминало довольно скучного чтеца. Содержание рассказа было довольно близко к тексту учебника Иловайского31. Мы легко следили за Анисимовым, смотря в учебник. Но иногда бывало, его рассказ не совпадал с текстом Иловайского, – это нас удивляло, но потом кто-нибудь находил какой-нибудь другой учебник, по которому рассказывал Анисимов. Ученики замечали, что учитель всегда ставил лучшую отметку, если рассказывать ближе к тому учебнику, по которому учитель сам рассказывал. Анисимов, рассказывая урок, весьма часто употреблял из урока в урок одни и те же выражения. Например, «мало-помалу», «благодаря этому», «несмотря на это» и т. п. Ученики, слушая рассказ урока, для курьеза иногда записывали и считали, сколько раз во время рассказа Анисимов употребит одно и то же выражение, и бывало, насчитывали по 10–15 раз. Один ученик – Неволин Петр, отвечая урок, ради курьёза нарочно старался употреблять те же выражения наивозможно чаще, и Анисимов ничего этого не замечал.
Анисимов страдал запоями: дня 2–4 подряд пропускал он уроки, причем говорили, что он нездоров. В класс всегда являлся трезвым. Алкоголизм, кажется, и сгубил Анисимова. После выхода моего из гимназии он ещё чаще стал пропускать уроки, и характер его сильно изменился к худшему, – это для него и был второй период.
На основании всего вышеизложенного можно ли сказать, что Анисимов преподавал довольно живо и что он вызывал в учениках любовь к предмету? Его формальное и бездушное отношение ко всему не возбуждало в учениках живой работы и интереса к науке. Отношение учеников к Анисимову было довольно равнодушное, безразличное. Никто не скажет, что его не любили, но любви к нему не было. Скорее, можно сказать, его только уважали за его корректное отношение ко всем; за его будто бы недюжинный ум (по слухам со стороны). В мое время ни разу никто не жаловался на какую-нибудь пакость, пошлость, притеснение, невежливость со стороны Анисимова, и ученики держали себя в отношении своего учителя весьма хорошо32.
Борнгардт
Николай Андреевич Борнгардт изображён в Истории совершенно правильно, мне же только остается набросать несколько иллюстраций.
Когда он входил в класс, держа журнал двумя пальцами на весу, несколько учеников бросалось ему навстречу, брали у «немца» журнал, выхватывая его друг у друга, и победитель шел к окну, отмечал небывших учеников, выглядывал и для себя, и по поручению других отметки не только по предмету немецкого языка, но и по другим; иногда исправлялись и вновь задним числом ставились отметки. Если ученик долго замешкается, то Николай Андреевич обыкновенно говорил: «Что дольго там деляешь?» Ученик, конечно, так или иначе, оправдывался, неся околесную. Между тем урок уже начался. «Немец», как его обыкновенно звали ученики между собою, сидел посреди класса на стуле или стоял у первой парты, спрашивал какого-нибудь ученика, не обращая совершенно внимания на всех остальных, при этом частенько поднося к носу то всегда готовую щепоть табаку, то свой пёстрый платок, вытирая всегда сочившуюся из носа коричневую жидкую массу. Если Николай Андреевич не успевал вытереть под носом, то жидкость падала каплей на сюртук или на ближайшую парту. Немец смущался, наскоро вытирал её платком. Ближайшие к нему ученики смеялись, а немец грозил им пальцем, говоря: «Мольчи, швинья!» Иногда один из учеников, увидя мокроту под носом немца и желая его предупредить, говорит: «Николай Андреевич, бежит», – указывая при этом ему на нос. Николай Андреевич схватится за платок, вытрет, а потом скажет: «Ах ты, дрань какая!» Во время урока ученики постоянно просились выйти, иногда один и тот же ученик 2–3 раза. В первый раз немец охотно отпускает, во второй уже упорствует, но ученик, изображая наивность, объясняет, что у него болит живот, или прибегает ко лжи, что он еще не выходил, а выходил такой-то, «Вы забыли, Николай Андреевич», – добавляет ученик. В третий раз ученик бежит уже тайком от учителя. Я учился у Борнгардта два года в первом классе. Учитель в этом классе часто плохих учеников поручал лучшим и не спрашивал их до тех пор, пока последние не подгонят данного им для занятий тут же в классе ученика, но, в общем, успехи учеников по немецкому языку были всё-таки плохие.
Николай Андреевич свободное время от занятий употреблял на гулянку по улицам. Особенно он часто гулял тогда, когда он вышел в отставку. Зиму и лето он ходил в поношенной длинной до земли синего сукна шинели (старая форма) с капюшоном, причём надевал ее только в один рукав, а другой болтался, потому что неодетая рука находилась под шинелью и придерживала полу шинели, чтобы она не распахивалась. Картуз из синего сукна с кокардой служил ему тоже во все времена года.
Под конец службы своей Николай Андреевич купил себе дом на углу Копанской и Царевской улиц, что во дворе, деревянный, ныне парикмахера Вавилова, который построил еще два дома на улицу.
Не лишним считаю еще прибавить: когда при Николае Андреевиче читали молитвы, то нередко читали, какую вздумается, он, конечно, этого не замечал, а ученикам было любопытно, что Николай Андреевич не может различить какую-нибудь молитву перед учением или после него от молитвы утренней или вечерней33.
Продолжение...
