Из воспоминаний о годах учёбы
на истфаке КГПИ им. В. И. Ленина (1945-1949)

И. В. Порошин

Игорь Владимирович Порошин (1928–2008) – журналист, краевед из г. Белая Холуница Кировской области, был постоянным читателем отдела краеведческой литературы библиотеки им. А. И. Герцена. В предыдущем выпуске альманаха «Герценка : вятские записки» ему посвящён раздел «Памяти краеведа» (Киров, 2009. Вып.14. С. 150–157). Публикуемые ниже воспоминания присланы И. В. Порошиным в библиотеку в 1994 г. В сопроводительном письме к рукописи он писал: «По просьбе музея пединститута я писал свои воспоминания о студенческих годах. По-моему, определённый краеведческий интерес они имеют. Поэтому и шлю копию в краеведческий отдел Герценки. Если считаете нужным, можете занести в рукописный фонд. И. Порошин. Б. Холуница. 9/IV-94». Рукопись хранится в фонде документальных источников отдела краеведческой литературы КОУНБ им. А. И. Герцена (ОКЛ. КОУНБ. Д. 475. П. 21). Фотографии предоставлены музеем истории ВятГГУ.

Коротко и не только о себе

Я, Порошин Игорь Владимирович, родился 12 января 1928 г. в семье сельской учительницы. Русский. Комсомолец и член профсоюза с 1942 г., член Коммунистической партии с 1956 г., член Союза журналистов СССР с 1962 г.

В 1945 г. окончил Белохолуницкое педагогическое училище и в числе 5% учеников-отличников получил право без двухлетней отработки поступать в высшее педагогическое учебное заведение. Так и оказался в августе 1945-го в числе абитуриентов Кировского педагогического института им. Ленина.

Вступительные экзамены сдавал на литфак, но поступил на исторический. Почему? Дисциплины, вынесенные на экзамены, были одинаковые, а главное, мне нарисовали перспективу моей будущей работы учителя-словесника, обременённого «вечной» проверкой тетрадей… Кучи, точнее, стопы ученических тетрадей, я видел с детства (моя тётя по матери, Мария Сергеевна Дерябина, преподавала русский язык) и, кажется, с детства же их невзлюбил, поскольку они отнимали всё время у близкого мне человека... В общем, оформился на истфак. Хотя очень любил русский язык и литературу.

В Белохолуницком педучилище эти предметы нам преподавала Любовь Владимировна Воскресенская (урождённая Чугунова) – выпускница Кировского же пединститута. Она не раз вспоминала профессора К. В. Дрягина, у которого училась, с большим почтением отзывалась о нём. Помню и забавный случай, рассказанный ею.

Шла она однажды по полутёмному институтскому коридору и несла букет... крапивы, означавший жгучую любовь к Мише Воскресенскому – своему будущему мужу. Навстречу – Константин Владимирович. Не разглядев хорошенько, что у студентки Любочки в руках, он, вероятно, принял крапиву за букет цветов, предназначенный ему. Девушка не успела опомниться, как профессор взял его своими нежными руками... и тут же с негодующим возгласом отринул его от себя...

Л. В. Воскресенская преподавала литературу вдохновенно, отрывки из произведений читала прямо-таки артистически... Кстати, она весьма успешно выступала и в самодеятельных спектаклях, в роли Кручининой («Без вины виноватые»), Софьи («Горе от ума») и других, которые мы ставили на сцене рабочего клуба в Белой Холунице в годы войны.

Впоследствии ей присвоили почётное звание «Заслуженный учитель школы РСФСР». Вместе с мужем, Михаилом Васильевичем Воскресенским – талантливым учителем истории, они многие годы учительствовали у нас в Белой Холунице, и сейчас прах их покоится на местном кладбище...

Любил я также географию. Её в педучилище преподавал Анатолий Яковлевич Распопов, тоже выпускник Кировского пединститута, весьма яркая личность, учитель, можно сказать, от Бога. Уже после войны, в 1951 г., он подвергся репрессиям, был осуждён на 10 лет по ст. 58 УК РСФСР и освобождён лишь в начале 1954 г. Педагогический стаж у Распопова – 62 года. Он отличник народного просвещения.

Любил я и рисование, и военную подготовку...

Но поступил на истфак.

Первые впечатления

Свои первые институтские впечатления, пожалуй, можно отнести к дням сдачи вступительных экзаменов. Вспоминается, как один из поступивших в видавшем виды солдатском обмундировании на экзамене по географии на вопрос об оазисах ответил, что слово «оазис» означает «ветры, дующие с запада». Подобных «прорех» в знаниях абитуриентов 1945 г. было немало, особенно у ребят, пришедших с войны. С тем усатым кудрявым красавцем, украинцем по национальности (его звали Михаил Федотович Сыч), который отвечал об оазисах, мне довелось учиться все четыре года, а на первом и четвёртом курсах – даже жить в одной комнате общежития. В институт он пришёл из Слободского военного госпиталя.

Очень запомнились первые лекции по основам марксизма-ленинизма. Проводили их в актовом зале одновременно для исторического и литературного факультетов. Читал сам директор Александр Иванович Заручевский. Лицом он походил на министра иностранных дел В. М. Молотова и, казалось, этим гордился. В аудитории висел портрет Вячеслава Михайловича, и мы, слушая лекцию, невольно их сравнивали.

Мы тогда не знали, что Заручевский когда-то подвергался репрессиям. Он казался строгим, недоступным. Читал быстро, мы с трудом поспевали что-то записать, голова трещала от разных терминов...

Чтобы не возвращаться больше к Заручевскому, расскажу ещё один случай. Было это, кажется, на втором курсе. С нами в комнате общежития на ул. Свободы жил Геннадий Шабанов, учившийся на втором курсе института, который ухаживал за однокурсницей Авой (девичью фамилию не помню). Однажды они увлеклись и простояли в тёмном уголке коридора дольше 11 часов ночи. Так вот, стоят они, обнявшись, и слышат: кто-то идёт. Оглянулись: Заручевский, подошёл, взял Геннадия за руку и повёл от девушки прочь, назидательно напоминая о своём приказе, согласно которому после 11 часов вечера все студенты обязаны быть в своих комнатах. Входные двери здания запирались...

Геннадий Михайлович и Августа Герасимовна потом заочно окончили пединститут и много лет работали учителями истории в средней школе посёлка Климковка Белохолуницкого района.

Из-за строгого распорядка уже на четвёртом курсе «пострадал» и я. Однажды, задержавшись по молодости в городе, я попал в общежитие через... форточку. Жили мы тогда на первом этаже здания института по ул. Ленина, 111, окна комнаты выходили на ул. Красноармейскую. Присмотритесь при случае: в них почти до самого верха металлические решётки, оставшиеся ещё от старого женского училища. Каждый раз сейчас, проходя мимо «своего окна», я не перестаю удивляться, как тогда протиснулся?

Впрочем, продолжим о первых впечатлениях. Историю древнего мира читал Владимир Ипполитович Недельский. Читал с воодушевлением, артистически. Так всё живо, образно, словно мы в далёкой древней Греции или Риме идём по улицам, сидим в цирке, наблюдая с напряжением за боем гладиаторов. Слушали, разинув рот. Но когда подошла сессия по этой дисциплине, почти ни у кого в результате не оказалось толковых записей лекций...

Анатолий Васильевич Эммаусский, наш декан, читал курс русской истории с толком, с расстановкой, правда, суховато. К экзаменам можно было готовиться без учебника, по записям.

Сара Соломоновна Димант, уже в годах, с заметными чёрными усами, говорившая с резким акцентом, читала курс всеобщей истории. Была до ужаса строга и требовательна (так нам казалось). Мы её откровенно боялись. Я – тоже, хотя на втором курсе получал даже стипендию отличника. Боялись коллоквиумов, которые она вела, её зачётов, не говоря уж об экзаменах. Помню, предстояло сдавать зачёт Димант. Накануне зашёл я к девчатам в комнату. Гляжу, у них «церемония»: под лампой над столом висит самодельная кукла с лицом... Сары Соломоновны. Они ходят вокруг и «заклинают», чтобы завтра «хотя бы сдать». В день сдачи на душе «кошки скребут». Не выдерживаю, иду в институт. Но что это? У аудитории толпятся в очереди ещё самые первые. Оказалось, Сара Соломоновна ещё не приходила! Через час дошёл слух, что её... арестовали. За что? Мы не знали, но по слухам как «врага народа»?…

Через пару часов зачёт сдавали молодому, только что начавшему преподавательскую работу (нашему, из студентов) Георгию Андреевичу Глушкову. Он учился на два курса старше, был сталинским стипендиатом. Все тогда сдали успешно, кроме студентки Черных, у которой без «хвоста» не обходилась, пожалуй, ни одна сессия.

Из первых впечатлений студенческой жизни врезалась в память драка в общежитии на ул. Свободы в конце 1945 г.

Первые два этажа тогда занимали рабочие какого-то завода. В городе была расквартирована воинская часть из армии маршала Рокоссовского. Прошедшие фронт и победный поход по Европе солдаты, сержанты вели себя вольно: по ночам нередко была стрельба, автоматные очереди, то там, то тут вспыхивали драки. Так вот, солдаты повадились к девушкам-работницам, жившим на первых этажах нашего общежития. Это не понравилось рабочим парням, и те решили «отвадить» солдат, избив кого-то из новоявленных ухажёров. Тому удалось позвать подмогу, и драка на первом этаже продолжилась с новой силой. Нынешние зрители, насмотревшись сцен драк и насилия на «голубом экране» и в кино, возможно, и не поразились бы той драке, нам же она показалась дикой, страшно жестокой.

Об однокашниках-фронтовиках

Коли я уже упомянул фронтовиков, наступила пора рассказать о тех, с кем довелось учиться.

Сразу скажу: рассказывать о своей фронтовой жизни они не любили, так что «легендарных историй» о них я не знаю. И второе: при нынешнем, в общем-то, благоговейном отношении к участникам Великой Отечественной войны мои воспоминания будут «не в том духе». Это вовсе не значит, что я умаляю их общий подвиг ради Отечества. Но пусть будет так, как я помню.

На первом курсе мне довелось жить в одной комнате с тремя бывшими фронтовиками. Одного я уже называл: Миша Сыч. Старшина. Якобы десятилетнее образование «подтверждала» какая-то справка, заверенная колхозной печатью. Лихой украинский парубок с ясными глазами и лихим курчавым чубом. Он у студенток пользовался большим успехом!

Прожить на одну стипендию всегда трудно, тем более в год окончания великой войны, когда за буханку чёрного хлеба на кировском рынке надо было отдать 100–110 руб. (стипендия была 140 руб.). И Мишка устроился комендантом нашего общежития.

Тогда строго было с использованием электроэнергии, категорически запрещалось иметь электроплитки. Сыч время от времени проводил проверочные рейды по комнатам, где жили преподаватели, и, если обнаруживал плитки, отбирал. Его боялись. Однажды одна из преподавательниц, услышав стук в дверь, завернула ещё горячую плитку в попавшуюся под руки шаль и сунула её под кровать...

Помню, «эспроприированных» комендантом плиток у нас в комнате накопилось до десятка, и мы без мук совести жгли их на каждой тумбочке. Стыдобушка! – как сейчас подумаю. В декабре 1945 г. Мишка-комендант по поручению зам. директора по хозчасти ездил в Слободской на спиртзавод за спиртом для лабораторных работ. Привёз целую 40-литровую флягу. В новогодний праздник она стояла у нас. Кажется, не было на этаже студента, который бы в те дни не хлебнул из той фляги...

Иногда всё-таки говорили о войне. Однажды Мишка после наших настойчивых просьб и насмешек спустил галифе и кальсоны и показал своё ранение: обе ягодицы были в шрамах от осколков. Мы ещё тогда, помню, посмеялись: «Э-э, так ты, верно, здорово драпал!..»

Сыч весь первый курс собирался на летних каникулах съездить домой, на Украину, говорил, что у него там отец, мать и сестра. Показывал фотокарточку сестры в полосатой лагерной униформе с нагрудным номером «217». Тогда как раз шёл фильм о женщине, прошедшей ужасы фашистских лагерей «Человек № 217». Мы спрашивали: «Не сестра ли?» – Сыч отвечал: «Нет, просто совпадение».

Летом 1946 г. он всё-таки съездил на родину, в Днепропетровскую область. Но почему-то очень быстро вернулся, привёз два ведра сушёных яблок и цивильный новый пиджак. Рассказал, что вагон по пути ограбила банда «Чёрная кошка», что сам видел, как мужики в военной форме, только без погон, угрожая оружием, изымали у ехавших в вагоне евреев пачки денег. Отобрали-де и у него, но Мишка решился и попросил, чтоб дали «хоть бумажки две», чтобы доехать до Кирова. Один из главарей буркнул своему: «Дай этому вояке две сотельные». О родных Мишка сказал, что отец и мать не живы. Больше он о родных местах почти никогда ничего не говорил.

Теперь, вспоминая, отмечаю ещё одну его особенность. Учась на четвёртом, выпускном курсе, мы нередко готовились к экзаменам на институтской крыше. Разденемся до трусов и загораем. Мишка Сыч почему-то любил изображать сцену повешения. Обмотает кому-нибудь (или себе) шею или сам «вешает» или просит, чтобы его «вешали», а мне предлагает сфотографировать (у меня был трофейный фотоаппарат). Есть у меня фотография, на которой Мишка «отрубает голову» однокашнику Максимову (тоже из нашей комнаты).

Тогда подобные причуды Сыча просто забавляли. Но они предстали в совершенно ином свете, когда мы узнали, через три с небольшим года после окончания института: где-то в начале 1953-го Михаил Федотович Сыч, работавший в школе с. Черновское, был арестован, ходили слухи, за службу полицаем на оккупированной немцами территории Днепропетровской области Украины. О дальнейшей его судьбе никто из наших однокурсников ничего не знает.

Кое-что прояснилось в начале 1990-х, когда М. Ф. Сыча уже не было в живых. Выпустили его в 1954 г., но домой, на Днепропетровщину, он сразу появиться не решился (а вдруг опять узнают, да вспомнят его полицейское прошлое!). Уехал в Казахстан, на целину. В родных местах появился лишь через четверть века, когда и по закону уже не могли привлечь к суду за «грехи молодости». Для жены и близких сочинил свою «героическую» биографию, мол, он – полный кавалер ордена Славы, что учился он в Кировском пединституте, будучи полуслепым инвалидом, и тому подобное. Хотя мы, однокашники, за четыре совместных года не то, что ордена Славы, даже медали «За победу над Германией» у него не встречали. Что касается зрения, так видел он в студенческие годы – дай Бог каждому. Да и написанная его рукой автобиография, имеющаяся в институтском музее, как выяснил профессор пединститута Б. В. Леготин, расходится с личным делом М. Ф. Сыча.

Другим фронтовиком в нашей комнате был Олег Зверев, учился он на литфаке, на выпускном четвёртом курсе. Высокий, атлетически сложенный парень, спортсмен, с поэтическими наклонностями. Стихов его не помню, но что он их писал, в памяти осталось. Нередко в концертах он читал Маяковского. К другим, особенно к нам, первокурсникам, относился с некоторым снисходительно-насмешливым превосходством.

Гордился он и тем, что был участником Всесоюзного физкультурного парада в Москве. Парад был устроен летом 1945 г. Руководители страны, сам И. В. Сталин, очевидно, решили вывести несколько тысяч стройных юношей и девушек на грандиозный по тому времени парад и показать всему миру, что не вся ещё Россия «выбита»...

У Олега на левой руке не было четырёх пальцев целиком, считалось, что он раненый, инвалид.

Я не случайно употребил слово «считалось». Впоследствии, уже после окончания института, Олег был арестован, выяснилось, что он – «самострел», пальцы он отстрелил себе сам в 1943 г., чтобы освободиться от передовой, и после лечения в госпитале вернулся в свой институт, где начал учиться ещё до фронта.

Поговаривали также, что он – сын бывшего раскулаченного.

Пусть меня не упрекают в очернительстве бывших фронтовиков. Нет, кроме этих двух случаев, подобного больше я не знаю.

В той же комнате жил Саша Шутов. Тоже четверокурсник с литфака. Среднего роста. Худощавый, темноволосый, чем-то похожий на еврея. Он был офицером. Как и многие, пришедшие с войны, ходил в шинели, только не нашего серого цвета, а из зелёного сукна. Сдержанный, рассудительный.
Вспоминая фронт, Саша не раз рассказывал: «Так порой измотаешься, что рад бы лёгкому ранению. Как-то раз небольшой осколок вражеского снаряда упал буквально у пальцев ноги. Взял я его, ещё тёплый, и говорю: «Ну чтоб тебе на пару сантиметров левее упасть, на палец, а?! Хоть бы в госпитале полежал, отдохнул»...».

Близким товарищем у меня все годы учёбы был фронтовик Саша (Александр Михайлович) Гулин (три года в одной комнате жили).

Встречались мы с ним несколько лет назад у меня в Белой Холунице. Постарел друг, поседел! Нелёгкая судьба сложилась у человека. Он рано овдовел, оставшись с тремя сыновьями. Работая директором школы, сам был им и за отца, и за мать. Трудно, но держал опрятно. Ребята выросли, встали на ноги. Правда, один был осуждён. Тоже отцу удар...

На четвёртом курсе с нами в комнате жил Арсений Перминов – «Арсен из северных людей», как он был назван в комнатной стенгазете, которую я выпускал время от времени. Высокий мужчина, заметно старше не только меня, юнца, но и других фронтовиков. Немногословен. Но однажды он всё-таки рассказал о своём участии в рукопашном бою: «Как выскочили из окопов в атаку, как орали, бежали навстречу фрицам, помню. А о последующем в памяти остались искажённые злобой лица, кого-то я колю штыком, увёртываюсь от удара, снова колю, бью прикладом, пинаю, ору, матерюсь... Очнулся, когда с немцами было покончено: сижу в полной прострации, винтовка валяется рядом, а кругом трупы, раненые и наши, и ихние стонут, зовут на помощь...».

Студенты четвёртого курса истфака КГПИ. 1948 г. И. Порошин стоит в последнем ряду третий справа

Два курса, третий и четвёртый, жили в одной комнате с Германом Щепиным. Скромный, курносый, с девичьим румянцем смущения на щеках, он тоже не любил рассказывать о войне. Ходил в шинели из зелёного сукна. В институтское общежитие в 1945-м пришёл с солдатским вещмешком. Очень рассудительный. О политике говорил строго в соответствии с газетными публикациями, из-за чего в нашей стенгазете он был назван «газетный коммунист».

Один из его братьев учился в сельхозинституте на ветеринарного врача. Приходя к нам, он не раз рисовал брату и всем нам примерно такую перспективу: глухое занесённое по крыши изб снегом село, где учительствует братец Герман. Вдруг раздаётся звон поддужного колокольчика, и к одной из изб подкатывает запряжённая жеребцом кошева. Из неё в шубе с собольим воротником выходит он – ветеринар Щепин. Навстречу, с трудом отодвинув покосившуюся калитку, прикрываясь какой-то оболочкой, спешит Герман. Обнялись. Идут в дом. Германова жена, тоже учительница, плечи которой покрыты поношенным дешёвеньким вязаным платком, в очках и с куфтой на голове, суетясь, накрывает на стол: варёную картошку, ломти хлеба, самовар, щиплет кусачками сахар. Гость раскрывает баул и выкладывает на стол кучу почек, вырезку телячью, шмат сала копчёного, сдобные булки, шоколадные конфеты, ставит бутылку коньяка...

Голодная наша фантазия рисовала стол, ломящийся от привезённых братцем «продуктов питания», во рту невольно появлялась слюна. И всё казалось правдоподобным: ветеринары в наших краях никогда голодом не сидели, не в пример педагогам…

Не знаю, как сложилась жизнь у ветеринара Щепина. А у учителя Щепина она вышла совсем не такая бедная, как рисовалось тогда. Герман Фёдорович с женой Ниной Александровной, весьма миловидной женщиной, много лет проработали в средней школе села Шестаково Слободского района, там, в школьной квартире, отдельном деревянном доме, они живут и сейчас. Причём весьма зажиточно. Выйдя на пенсию, Герман вполне профессионально занимается пчеловодством, дающим им немалый доход. Время от времени мы встречаемся в родном институте на юбилейных встречах, гостил я у него, и он у меня, не прерывается и ручеёк поздравительных открыток.

Учился с нами все четыре года бывший фронтовик, офицер Трегубов. Подорвавшись на мине, он лишился кисти руки, на другой оторвало несколько пальцев, а главное – он ослеп. Всё лицо было в мелких шрамах.

Трегубов обычно на лекциях сидел сзади, и оттуда доносилось лёгкое постукивание: специальным «шилом» на толстой бумаге он записывал лекции по системе Брайля. Мне было его жалко, и вместе с Сашей Гулиным мы нередко брали его с собой готовиться к зачётам или экзаменам. Мы читали вслух записи лекций, страницы из учебников, отрывки из первоисточников марксизма-ленинизма, а он слушал, запоминал.

Трегубов вместе с нами окончил истфак в 1949 г., где-то начинал учительствовать, но заболел туберкулёзом и умер.

Однокурсниками (правда, не из нашей второй группы) были Дмитрий Лохтин, Борис Леготин, впоследствии работавшие в пединституте. Митю Лохтина я помню щеголевато одетым. Говорили, что он привёз кое-что из поверженной Германии (тогда победителям было разрешено вывозить оттуда вещи, фашисты-то ведь нашу страну разграбили). Однако вот Герман Щепин, тоже демобилизовавшийся из Германии, пришёл в вуз с одним солдатским вещмешком да в потёртой шинели.

Один год я жил в комнате с Василием Тарасовым. Фронтовик. Капитан. Его мы, незлобно посмеиваясь, называли «солдафоном» за его несколько примитивную прямолинейность. А вообще он был добрейший человек. Женился на молоденькой студентке, с ней после окончания уехал в Омутнинск, где и доработали учителя Тарасовы до пенсии. Лия Александровна долго директорствовала, Василий вёл и военное дело. Сейчас оба там и живут.

В книге «Кировский педагогический (1914–1989)» о студентах-фронтовиках сказано: «Упорные, принципиальные, не боящиеся никакого дела, ценящие шутку, студенты в шинелях определяли собой “дух времени”». Я бы добавил: не только студенты, но и фронтовики-преподаватели. Их отличала смелость в суждениях, какая-то уверенность в жизни, которая заряжала нас, студентов. Помню, один из них, кажется, С. М. Тарасенков, явно иронизируя над формализмом выборов депутатов в Советы, говорил: «Вот и начнут расхваливать кандидата... такой-то он хороший да пригожий. И хорошо, что родился в таком-то месте, не в другом... Вот если бы в другом, то хорошего бы из него ничего не вышло. Я хоть думал, что кандидат – фронтовик, в шинели же ходит. А оказалось, он её на базаре купил!..».

Такие рассуждения тогда нам казались крамолой, но импонировали. Только опасались, чтобы Тарасенков не угодил вслед за Димант...

Любили мы все бывшего фронтовика Петра Петровича Распопова, читавшего психологию. Так и звучит в ушах его размеренный, чётко издающий каждый звук голос: «На мой во-прос: “Что та-ко-е стра-сть?” – од-на сту-дент-ка от-ве-ти-ла: “Стра-сть – это страх!”. И пред-ставь-те же се-бе, что это слы-ша-ли мои соб-ствен-ные слу-хо-вы-е ре-цеп-то-ры...».

Хотелось бы ещё рассказать о некоторых впечатлениях, связанных с войной, с фронтовиками. Не скажу, что ребята, прошедшие фронт, злоупотребляли спиртным. Тот эпизод с флягой спирта был исключением. Не было явно пьяных на студенческих вечерах. Слегка выпивали, конечно, в праздники «баловались» пивком. Напротив входа в институт, на противоположной стороне улицы Красноармейской, стояла «американка» (застеклённый ларёк), в которой торговали пивом. Иногда пили его у входа в сад им. Степана Халтурина. Кружек тогда не было, пили из стеклянных пол-литровых банок.

Отдельные из бывших воевавших проявляли предприимчивость, занимаясь мелкой торговлей на базаре (базар был там, где сейчас площадь перед филармонией): то сигаретами торговали, то талоны на промтовары сбывали, а кое-кто скупал облигации госзаймов. 100-рублёвую можно было купить за 10–9, а то и за 8 руб. Иногда «покупатели» действовали в паре: один заводил «торг» со старушкой, а другой в это время из-за её плеча по опубликованной в газете таблице выигрышей незаметно высматривал облигацию, на которую выпал выигрыш. В счастливом случае облигацию без лишних разговоров покупали, доставив радость продававшей, ничего не ведавшей о своей «потере». Иные набирали облигации разных лет на многие тысячи. Так, у студента Аркадия Шуткина, кажется, с физмата, родом из с. Сырьяны Белохолуницкого района, их было более чем на 70 тыс. руб. (по номиналу облигаций). Так что он «выигрывал» почти в каждом тираже.

С десяток облигаций купили и мы с Сашей Гулиным. И в ближайшем же тираже нам повезло: на одну из облигаций выпал выигрыш – 500 руб. На эту сумму мы купили 2 плитки шоколада и 2 немецкие губные гармошки – это на целых 500 руб.! Вот и судите о ценах и ценности денег тех лет.
Питались мы скудно, нормировано, по карточкам. За каждый обед из них «вырезали» белки, жиры и углеводы, были и хлебные карточки. Бывшим фронтовикам давали талоны на УДП (усиленное дополнительное питание). Ошибочно такие талоны на первом курсе какое-то время получал и я. Знаю об этом «усиленном»... – это мелкая тарелка манной или другой какой каши с чайной ложкой сахарного песка или масла. В общем, проглотишь – не заметишь. Недаром эти талоны УДП мы расшифровывали так: «Умрёшь днём позже»...

О житье-бытье первых послевоенных студентов

Первые два курса, пока в 1947 г. не отменили карточки, одно из постоянных ощущений – хочется есть! Получишь свою суточную «пайку» хлеба (400 или 500 г, я уже и забыл) и решаешь: сразу съесть или разделить на два раза? А может на три? Вечером-то ведь тоже захочешь.

Очень часто ужин (или завтрак) состоял из кружки фруктового киселя. Мы его заваривали кипятком из титана, стоявшего за перегородкой в коридоре.

...Мечтами о пище живот веселя,
Студенты хлопочут насчёт киселя.
С утра и до ночи забота одна:
То дверь заперта, то вода холодна...
Учёные люди не знали досель,
Что значит
            в студенческой жизни кисель...

Это строчки (первые и последние) из стихотворения студента Щепина (не Германа) точно описывают наши хлопоты.

Иногда, наголодавшись, мы решали: «Э-э! Мри душа неделю – царствуй день!». И шли в ресторан, где кормили по карточкам. Он размещался в здании за сквером, что напротив гостиницы «Центральной». Заказывали наваристых щей, настоящий (из мяса) шницель или бифштекс, непременно пива и... насыщались! Правда, увы, наши продуктовые карточки после такого ужина, как шагреневая кожа, на глазах резко уменьшались в размерах… от вырезанных «белков» и «жиров». Оставалось доживать месяц на «углеводах» студенческой столовки.

Ещё один способ пропитаться: продать что-нибудь на базаре и купить по рыночной цене буханку чёрного хлеба. А что продать? Например, пачку папирос, стоштучную. Были тогда и такие. Курево выдавали студентам мужского пола: 100 папирос на месяц. Продашь эту карточку за... 100 руб. – купишь буханку за 100 же. И делишь её вдобавок к пайке, положенной по карточкам, на 4–5 дней. Кстати, тогда я и отвык курить. Как говорится, нет худа без добра.

Постоянное ощущение первого студенческого года – холод. В июле 1945 г. институт вернулся в своё учебное здание на ул. Ленина, 111 (в войну в нём размещалась Ленинградская военно-медицинская академия). А пединститут, вернувшись из эвакуации в Яранск, занял своё здание. Но часть документации хранилась в здании сельхозинститута на нынешнем Октябрьском проспекте. Это была окраинная улица. Помню, мы, приехавшие сдавать вступительные экзамены, помогали переносить папки оттуда в здание на ул. Ленина. Ходили через кладбище, на месте которого сейчас областная больница.

«Родному» зданию требовался ремонт: протекала крыша, обветшала электропроводка, пришла в негодность отопительная система, да и угля не хватало. В учебных аудиториях и комнатах общежития на ул. Свободы было холодно. Мы, студенты и преподаватели, занимались в пальто, шинелях, чернила замерзали. Не хватало и бумаги: первые мои лекции записаны на оборотной стороне географических карт. Спали нередко, не раздеваясь, наглухо закутавшись суконным одеялом. Утром из своего «пододеяльного микроклимата» вылезать не хотелось. Тогда и родилась у нас поговорка, которую говорили, отходя ко сну: «Всю бы жизнь в институте учился!..». А утром... Иногда от холода не хотелось даже умываться. Лежали до последних минут. Потом вскакивали и стремглав бежали через институтский двор в институт, перед самым носом преподавателя проскакивали в аудиторию.

Летом 1946 г. после экзаменационной сессии нас направили на заготовку дров в Просницкий район, в деревню, расположенную в нескольких километрах от разъезда, Мутница.

Сейчас вспоминаются те лесозаготовки с улыбкой… А в те дни нам было не до смеху. Всё делали вручную. Неумело подрубали дерево топорами, валили ствол, упираясь в него палкой – толкачом. Сучки обрубали топором. Ствол распиливали поперечной двуручной пилой на полутораметровые брёвна, а потом кололи их надвое на поленья – плахи. Фронтовиков от лесозаготовок освободили. Работали в делянке мы – юнцы (помню второго звеньевого – Ваню Ермакова), да девочки – прошлогодние десятиклассницы. Чтобы поднять это распроклятое бревно, собирались иногда всем звеном – тринадцать человек. Был случай, когда одну здоровенную ёлку не смогли перепилить (пилы не хватило), так и осталась она, надпиленная до половины. Девчата не раз плакали. Досаждали комары. Прели от сырости ноги. За день изматывались так, что еле добредали до деревни, где квартировали. Колхозники иногда подкармливали нас, тощих, варёной картошкой.

Из тех двух лесозаготовительных недель запомнилась поездка с Ваней Ермаковым в Киров за хлебом. Выйдя на разъезд, вынуждены были сесть на товарняк, шедший из Кирова. Поезда, что шли в Киров, тут не останавливались. Едем, рассчитываем сойти с поезда в Проснице и там пересесть на товарняк, идущий в Киров. Денег на билет не было. Приближается Просница. Поезд начинает притормаживать. Готовимся выходить. Но что это? Семафор оказывается открытым, и наш поезд начинает набирать скорость. Надо прыгать на ходу. Первый рванулся Ваня. Вижу, что он кубарем свалился на насыпь. Поезд идёт быстрее. Надо прыгать и мне. Отталкиваюсь от подножки и прыгаю резко в сторону… Приземлился на две точки: колено и… лоб. То и другое содрал, засочилась кровь. Бежим к станции, там стоит товарняк (платформы с брёвнами) в сторону Кирова. Взбираемся на одну из них и залегаем сверху на брёвнах, чтобы с перрона не заметил милиционер-железнодорожник. От милиционера-то скрылись, но машинист маневрового паровоза, видимо, нас заметил: подогнал паровоз рядом с нашей платформой и давай чадить! Вся сажа – на нас, а нам и головы поднять нельзя. В общем, как черти, да я ещё в крови…

Приехав в Киров, где-то под забором отсиживались до темноты и только тогда пришли в своё общежитие на улицу Свободы.

Вернулись в бригады с «сидорами», набитыми буханками, тоже товарняком до Мутницы, а там пешком. Кстати, на платформе стояло два орудия, и дежурил красноармеец. Но парень оказался человеком: объяснили – и он всё понял. Разные бывают люди…

Дрова для отопительного сезона были заготовлены, больше стали выделять институту и угля, так что больше из-за холода не бедствовали.

Ещё вспоминаются крысы. Эта тварь почему-то особенно плодится, когда людям холодно. Крыс было полно. Иногда открываешь дверь в комнату, а остромордые и длиннохвостые вылезают из наших мисок и кружек. Сидишь в туалете, а из норы в стене высовывается крысиная морда. Спишь, накрывшись с головой одеялом, а по тебе крыса «топ-топ-топ»... И так-то голодно, а тут ещё эта «скотина» прогрызёт тумбочку и последнее слопает…

А вот другие воспоминания. Зимой выводили студентов на расчистку железнодорожных путей от снежных заносов. Однажды рядом с нами работали пленные фрицы. Помню: один из них был молодой, красивый, весёлый. Всё нашим девчатам улыбался. Глядим, и они приветливо ручками помахивают… У-у, неверные!

Стадион «Динамо» тоже обслуживали пленные. Отличный они делали лёд! Именно тогда взошла звезда знаменитой впоследствии конькобежки – землячки Марии Исаковой. Именно в Кирове она добилась первых выдающихся успехов, на кировском, немцами сделанном льду. Однажды, желая попасть на стадион, полез я туда через забор (денег-то у студента не было). Влез, а там, внутри, ходит фриц. Увидел меня – пальцем грозит, мол, возвращайся обратно. Оглядываюсь, а по улице два конных милиционера двигаются в мою сторону. Эти заберут, ещё хуже будет. И я спрыгнул внутрь стадиона. Нырнул в кусты и вскоре смешался с толпой зрителей.

Так же без билетов нередко проникали в кинотеатр «Октябрь». При входе в фойе билеты не проверяли, проверка шла, когда входили в зрительный зал. В фойе часто выступал духовой оркестр, другая эстрада. Можно было пройти послушать. И вот мы разузнали, что из туалета по узкому коридорчику можно пройти вплотную к дверям, через которые выпускали зрителей после сеанса. В момент выхода зрителей из зала мы проникали, замешавшись среди них, в зал и прятались между рядами кресел. Когда начинали входить в зал первые зрители из фойе, дождавшись момента, мы выбирались из укрытия и смешивались со зрителями, которые входили законно по билетам. А когда гас свет, высматривали свободные места и усаживались на них. Не помню случая, чтобы нас разоблачили. Ещё о милиции. На третьем курсе мы гуляли в Заречном парке (там было массовое гуляние). К вечеру большой толпой возвращались по временному (летнему) деревянному мосту в город. Настроение, кажется, у всех было великолепное. В толпе оказалось несколько гармонистов с гармонями, аккордеонами. Они играли популярные песни военных лет, люди охотно пели. Шествие приближалось к городу. Когда стали подниматься от реки, нас встретил… наряд милиции. Офицер совершенно неожиданно для идущих весёлых (трезвых) людей приказал: «Прекратить песню!». Толпа по инерции напирала, продолжая пение (задние ряды и не слышали приказа). Офицер снова: «Прекратить! Разойдись!». Это было настолько нелепо, что не укладывалось в голове. На память пришли слова о свободе шествий и демонстраций, гарантированные законом. Но реальность была такова: милиционеры настаивали: «Прекратить! Разойдись!»…

Этот урок запомнился на всю жизнь. Нехорошо как-то было на душе.

Моя внучка Наташа Кинчина в 1989 г. окончила Белохолуницкую среднюю школу, учится в техникуме в городе Сыктывкаре. Я постоянно ей напоминаю, чтобы она не теряла впустую эти студенческие годы, чтобы духовно обогащалась. Моё студенческое время было в этом отношении насыщенным.

Во-первых, конечно же, знаниями, которые нам давали. Запомнилось, кстати, как нам говорили: «Мы здесь в институте не дадим вам всех знаний, это просто невозможно, но мы вас научим, где в случае необходимости, вы сможете найти эти знания».

Во-вторых, мы активно участвовали в студенческой художественной самодеятельности. У нас на истфаке был хороший хор. Я в нём пел. Драмкружок вёл артист областного драмтеатра. Довелось участвовать в нескольких спектаклях. А это ведь тоже приобщает к искусству. Учили нас в кружке и танцам, занимался Пётр Иванович Русаков – мастер спорта, уроженец Белой Холуницы, до этого преподававший танцы в Суворовском училище Ленинграда.

В связи со спектаклями вспоминается один случай. Спектакль ставили два дня. После первой постановки реквизит лежал в нашей комнате на улице Ленина. Цилиндры, фраки, парики – всё было настоящее, брали в драмтеатре. Утром кому-то пришла в голову мысль сфотографироваться в этих костюмах XIX в. Одевшись в то, что кому понравилось, пёстрой группой, привлекая внимание прохожих, мы пошли в «Фотографию» у базара. Помню, как фотограф-татарин оживился при виде необычно одетых клиентов и всё повторял: «Да, было время, и я так одевался!». Та фотография у меня сохранилась.

«Та фотография у меня сохранилась»

Интересно, с живым соперничеством проходили смотры художественной самодеятельности факультетов. Особенно с литфаком. Один из смотров начинали мы, историки. Чтобы подзадорить других, я сочинил и напечатал буквами следующее:

Истфак на смотре задал тон…
Литфаку хватит попотеть,
Если нынче хочет он
Место первое иметь.
И хоть ехидно улыбались
На смотре некоторые лица,
Но как они бы ни старались,
Им вряд ли большего добиться!

Поздно вечером, забравшись на плечи Гены Максимова, я прикрепил «листовку» на стене против лестницы, на третьем этаже. Повыше, чтобы труднее было сорвать. На другой день у «листовки» долго толпились группы студентов, пока предпрофкома Иван Горинов не притащил лестницу и не снял со стены «возмутителя спокойствия».

Большой популярностью пользовалась стенная сатирическая газета «Цап-царап», которую оформлял (сочинял и рисовал) литфаковец Виктор Путинцев. Иные её номера выходили на 5-6 листах ватмана. Вывешивали её в коридоре третьего этажа, недалеко от лестницы. На четвёртом курсе в своей комнате я выпустил нашу комнатную стенгазету с дружескими шаржами на однокашников. Сыч – весь в дыму от курева, Саша Гулин «изрядно водку пьёт», Генка Максимов «дерёт» баян, хотя слуха музыкального у него не было. И в том же духе. Все шаржи со стихотворными подписями. Жаль, газета та не сохранилась!

Своеобразно оформили мы и комнатную новогоднюю ёлку в канун 1949 г., её мы «украсили» нашими недостатками: грязными рваными носками, немытой миской, пустой бутылкой из-под водки, ломаной ложкой и т. п.

В студенческие годы я охотно и нередко ходил в театр. В 1945–1946 годах у нас в Кирове ещё играла часть труппы Ленинградского драматического, в войну эвакуированного в наш областной центр. О, какие это были спектакли! «Отелло», «Тристан и Изольда», «Великий государь», «Риголетто»… Великолепная игра, сценическое действие настолько поражало зрителя, что, например, когда Иван Грозный в финальной сцене в царском одеянии произносил свой последний монолог, ей-богу, забывалось, что ты в театре и перед тобой артист…

Там же в театре, ещё до выхода фильма, я видел постановку по роману Фадеева «Молодая гвардия». Тоже потрясающий спектакль. Или артисты тогда играли лучше, или публика была культурнее, но после окончания спектакля публика не бросалась в раздевалку, а долго, стоя, благодарила актёров…

В актовом зале института выступал известный тогда артист Николай Симонов, исполнитель роли Петра Первого в одноимённом фильме. На гастролях в Кирове был и ансамбль Леонида Утёсова. От имени студентов ходил приглашать его выступить в институте Коля Литус (он ушёл потом во ВГИК) – активный участник самодеятельности. Но знаменитость отказалась выступать перед бедными студентами: мало, видите ли, мы ему заплатим! С того случая у меня к Утёсову отношение изменилось далеко не в лучшую сторону: «Хапуга он!». На третьем и четвёртом курсах посчастливилось увидеть и услышать классические оперы: «Иван Сусанин», «Русалка», «Хованщина» и другие. Их ставили труппы, приезжавшие на гастроли из других городов. Оперы ставили в Летнем театре сада имени Степана Халтурина (бывшего Александровского).

В театр ходили поочередно, поскольку приличного полного костюма ни у кого не было. Вот и снаряжали сообща: у одного – брюки, у другого – пиджак, у третьего заимствовали галстук, в целом же получался сносно одетый для театра молодой человек.

Да-а, студенческие годы… Трудные годы. Счастливые годы!

И ещё немного о себе

После окончания истфака в 1949 г. я «распределился» на Урал. По списку (с учётом успеваемости) шёл шестым из семидесяти, так что мог выбирать. Начал в августе 1949 года учительствовать в средней школе города Невьянска Свердловской области. Но через полтора месяца по ряду обстоятельств вернулся в Кировскую область. По декабрь 1956 г. учительствовал в Белохолуницком районе, в том числе в 1953–1956 гг. был директором средней школы рабочей молодёжи.

С 1957 г., считай, до выхода на пенсию был на идеологической работе: в белохолуницкой районной газете «Красное знамя» и в райкомах КПСС – Панкрушинском Алтайского края и Белохолуницком Кировской области.

В 1960–1963 гг. добровольно ездил в районы целинных земель на Алтай, работал в Панкрушинском районе, сначала воспитателем детдома села Высокая Грива, затем завучем в ней, потом инспектором роно, а далее – зав. кабинетом политпросвещения Панкрушинского райкома КПСС. В 1962 г. был принят в Союз журналистов СССР.

В редакции работал около 27 лет, большей частью в должности заместителя редактора, был 10 лет ответственным секретарём. Более 30 лет занимаюсь краеведением, активист Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, был делегатом съезда ВООПИК в городе Горьком в 1987 г., I съезда краеведов Кировской области в 1990 г.

Награждён неоднократно почётными грамотами райкома и обкома КПСС, грамотой ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ в честь 70-летия Великого Октября, почётным значком ВООПИК и настольной медалью ВООПИК, медалью «Ветеран труда».

Имею несколько сотен опубликованных краеведческих материалов разных жанров в газетах «Красное знамя» (Белая Холуница), «Кировская правда» и «Комсомольское племя» (город Киров), в нагорской, слободской, унинской, зуевской районных газетах, в газетах Глазова, Барнаула и других городов, в журналах «Турист», «Уральский следопыт» и других, в книгах «Герои Советского Союза – кировчане», «Звёзды Славы», «На подвиг и труд» (город Киров), «Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР» (город Москва) и других. В 1989 г. под моей редакцией и при авторском участии в городе Кирове вышла книга «Годы и люди. К 225-летию Белохолуницкого машиностроительного завода». 5 июня 1989 г. в Кировское отделение Волго-Вятского книжного издательства сдана рукопись книги «Белая Холуница» для серии «Города Кировской области». К 1 декабря 1989 г. сдан очерк о Белой Холунице для сборника «Города Кировской области», который должен выйти в 1992 г.

В 1970 г. мною основан музей истории Белохолуницкого машиностроительного завода.

Женат. Имею двух детей и четверых внуков. Считаю, что жизнь прошла интересно и не без пользы для общества.

В настоящее время живу в Белой Холунице. Пенсионер.

25 декабря 1989 года.

г. Белая Холуница Кировской области

Примечание

1У С.С. Димант оставался сын-подросток, которого взяли в семью Недельские. Это был поступок.