Версия для слабовидящихВизит чужестранца
С. А. Шешина
Думала, что никто уж теперь и не пишет, как в XIX веке, «семейные хроники». Учёные говорят: «Уходит уважение к роду и родословию, которое столь обязательно было у русских людей двести лет назад». Но вот ступил на вятскую землю Анджей Пекарский и одним своим явлением опроверг всех маловеров «рода и родословия». Он настаивал на 1/4 русской крови, текущей в его жилах. И голос этой одной четверти был столь внятно слышен, что привёл Анджея в Чёрную Холуницу – на родину его бабки и в Слободской – на родину отца.
Анджей Пекарский ступил на родину предков с несколько растерянным видом. Во-первых, он не знал ни слова по-русски: родился в Шотландии, учился и работал в Канаде, а ныне обосновался в Польше. И ниточка, связывающая его с роднёй из нашей Чёрной Холуницы, была тоненькой, почти пунктиром.
Правда и то, что Анджей оказался везучим: из всего разветвлённого, многоликого рода Русаковых хоть одна родная душа да осталась: Нина Александровна Русакова, выйдя замуж, фамилию не сменила, прожила она в Черной Холунице всю жизнь, и найти её оказалось нетрудно.
Правда и то, что Анджей оказался упёртым: несколько раз выходил на Вятку через Интернет. Обнаружив на одном из сайтов рисунки Татьяны Дедовой, атаковал её письмами на чистейшем английском, потом вышел на Герценку, на архивы... Полугодовая наша переписка и привела к приезду Анджея в Россию.
Мы сидели в чистенькой горнице у Нины Александровны Русаковой, чертили «древо», выясняли родственные связи Русаковых. Из вороха фотографий, рассыпанных на столе, Анджей сразу выудил старинный московский снимок: юный, прелестный овал лица, волнистые волосы на пробор, на плечо небрежно кинут мех. Снимку этому, наверное, целый век. Екатерина Александровна Русакова – бабушка Анджея, в то время училась в Москве, на медицинских курсах. Она ещё не встретила своего суженого, не знает, что навсегда покинет Россию, пройдёт через многие горести, испытания и будет похоронена в Лондоне.
Понять предков – значит понять себя. Анджей Пекарский задавался вопросом: как полукрестьянская семья «всех членов своих выдвинула в полуинтеллигенцию» и что заставило юную Катю Русакову уехать в столицу – было это врождённое стремление к самостоятельности или на учёбе настояла семья?
И как объяснить дотошному полуиностранцу про посёлок, который и возник и жив-то был благодаря заводу.
В музее чернохолуницком прочтёшь рапорт царю Александру I про то, как заселялись эти «пустые», но ожившие рудой земли: «пригнали как стадо скотов из мирных жилищ своих на каторжную работу...»
И жизнь, и труд на этих землях всегда были нелегки. Нина Александровна Русакова вспоминает, как четырнадцатилетней девчонкой в 1941-м пришла на Чернохолуницкий завод: ночные смены, авралы, неподъёмные болванки... И до сих пор, хоть минуло больше полувека, вздрагивается при слове «шихта», не вытравишь из памяти, как колупали её, мёрзлую, спекшуюся, и грузили вручную, бредя по снегу к вагонеткам. Лучшие девичьи годы, юность золотая пали на войну.
Русаковский род – башковитый. Как и все Русаковы, Нина хотела учиться. И поступила в училище, да в конторе заводской сурово отчитали: и думать забудь, никуда не отпустим, мужики на фронте, народу не хватает, завод на военном положении, а значит, она мобилизована на трудовой фронт.
И поздней приходилось Нине Русаковой тяжко: одна поднимала двоих близняшек, экономия да бережливость – главный лозунг и всегда два рабочих «дня»: один на заводе, другой дома – огород, хозяйство...
А теперь и завода нет. И все его заслуженные пенсионеры, все, кто работал в войну, давая каждый день металл «на два танка», не знают, как пережить зиму: дадут ли им для старых печек дрова или придётся, как грозятся, завозить их чуть не из Омутнинска, покупать втридорога: «вокруг лес, а топить нечем».
Как расскажешь чужестранцу русскую судьбу? Судьбу десятков деревень и рабочих посёлков, умирающих ныне на Вятке... Про волны миграции, которые всегда уносили наиболее сильных, предприимчивых, искавших лучшей доли. Миграция семьи повторяла вятскую миграцию в целом: она шла как на запад в столицы, так и на восток – в промышленные центры. Братья Кати Русаковой Павел и Андрей осели в Сибири, брат Михаил – в Москве, племянник Борис учился и работал в Магнитогорске. Мужская часть семьи выбирала технические, инженерные профессии. Ну, а Катя ещё до революции закончила в Москве высшие медицинские курсы. И Анджей усилием воображения пытался представить свою бабку юной, представить жизнь рабочего посёлка ещё до всех революций и войн. Он задумчиво бродил по главной улице к пруду. Огромный, в тёмной зелени по дальней кромке, он тешил сердце не одного поколения местных жителей: здесь гуляли, здесь влюблялись, катались на лодках, а зимой летали с обрыва на санках. Отсюда ночная «кукушка» по узкоколейке увозила детей на учёбу, а летом на каникулы домой.
Поздно вечером Анджей выпросился у хозяев на самостоятельную прогулку. Тьма египетская, лишь окна домов тепло светятся. Да звезды, про которые написал Анджей позднее в письме, что они «самые прекрасные на свете, таких нигде нет».
Мы побывали ещё с Ниной Русаковой и мужем её Алексеем Малыгиным на местном кладбище, где он поклонился родным могилам. И подивился, наверное, русским обычаям – была как раз Покровская родительская суббота, и на поминки несли в корзинах невиданное количество снеди – пирогов, плюшек и шанежек.
Он цеплялся за русские впечатления и не уставал задавать вопросы, но главное – всматривался в неизвестный прежде мир с радостью и восторгом. Срисовал план расположения русаковского «некрополя» – хоть скромны решётки и крестики, зато могилы ухожены и трава выкошена. Чего не скажешь о слободском кладбище при церкви, где мы тоже побывали. Путешествуя рядом с чужестранцем, поневоле смотришь на запустение новыми глазами: на могилы в буреломе и лопухах, на пьяных баб, в ясный полдень орущих песни с матюгами. Стараешься обойти безобразия стороной, но жгучий стыд заливает...
Стыдно ещё и потому, что родина отца – Слободской – наверное, представлялась Анджею райским местом, где «вечные странники» Владимир Пекарский и Екатерина Русакова на краткое время, но обрели мир и покой.
Они и встретились в пути – на строительстве железной дороги Казань – Екатеринбург. Сорокалетний инженер-путеец Владимир Пекарский (род смешал кровь белорусских крестьян и польских шляхтичей) и участковый врач Екатерина Русакова повенчались под Сарапулом. Их любовь родилась в лихое время: шла война 1914 года. Владимир был в войну мобилизован, служил в инженерной дружине на Кавказе, Екатерина была рядом с ним.
Когда подошло время рождения сына, решил отправить жену в спокойное место – в Слободской. Добирались со всякими приключениями: была зима, вагоны не отапливались, а то их загоняли в тупик, пересадки, неспокойные ночёвки... Расстался с женой в Тифлисе, устроив её в спальном вагоне на Москву.
Владимир Пекарский увидит новорождённого сына лишь через несколько месяцев. И тут самое время вспомнить письмо. Оно было написано Владимиром Пекарским сыну Всеволоду в 1945 году. Судьба к тому времени вновь разделила их. Письмо это с подробностями родословной Русаковых и Пекарских и привело их внука Анджея в Россию. Вот оно: «Ты, мой дорогой сын, родился 19 февраля (по новому календарю 4 марта) 1917 года. В Слободском ты был на попечении своей бабушки (матери твоей мамы), которая тебя очень любила, тебя берегла и тебя холила.
К концу апреля 1917 года я взял отпуск и приехал в Слободской, чтобы познакомиться с тобой, когда я подошёл к твоей колыбельке, то ты спал. Я наклонился над тобой и поцеловал тебя в лобик. Через пару минут ты проснулся и улыбнулся мне, так состоялось наше знакомство.
Рождение твоё произвело на меня неотразимое впечатление...»
Это письмо счастливого отца хочется читать и перечитывать ещё и потому, что знаешь, как жестоко и страшно эпоха преследовала эту семью. Где-то далеко вершилась высокая политика, а колёса истории катились по дорожке, мощённой людскими судьбами. Семья Пекарских после революции осела в Западной Белоруссии. Брестский мир отрезал эти земли от России. Владимир и Екатерина работали, подрастал сын Всеволод. Жизнь в Польше налаживалась, и бабушке Марии Андреевне шли в Чёрную Холуницу письма и гостинцы из-за границы. Нина Александровна Русакова рассказывает, что это всегда было событием в многодетной семье. И сейчас помнится ей заветный сундук с «музыкальным ключом-затвором» с подарками бабушке.
Анджей всё расспрашивал про Марью Андреевну, которая нянчила и холила в Слободском его отца. Но не сохранилось даже её фотографии. А как расскажешь про «феномен русской бабушки», нигде больше в мире, наверное, не существующий, – и няньки, и учительницы, и подружки многочисленных внуков и внучек, и домохозяйки. Марья Андреевна дождалась-таки внука от скитающейся по чужим углам дочери своей Екатерины, да и зять Владимир Пекарский, верно, пришёлся ей по душе.
Но иметь родственников за границей становилось опасно, переписка к концу 30-х как-то сама собою прекратилась, да бабушка Марья Андреевна к тому времени умерла. Бог послал ей лёгкую смерть, внучка Нина даже и не поняла по малолетству – спит бабушка и спит, только почему-то на полу.
Нина Александровна вглядывается в давние годы, выуживает деталь за деталью, Анджей внимательно слушает, и мне, человеку вроде бы стороннему, становятся близки Русаковы – так притягательны людские судьбы!
В 1939-м высокая политика вновь разделила Владимира Пекарского и Катерину Русакову. Советские войска вошли в Западную Белоруссию, и Владимир оказался в числе перемещённых лиц, а проще – попал в ссылку в Казахстан.
Всеволоду в 1939 году уже двадцать два года. Он, хотя и родившийся в русском городе Слободском, ощущает себя поляком – рос и мужал в Польше. И, конечно же, «поспел» на большую войну. Даже человек, не очень-то поднаторевший в истории, смог прикоснуться к трагедии польской Армии крайовой – хотя бы по фильмам Вайды. Армия эта сражалась с фашистами и спасалась от Советов. Когда дело было проиграно, венгры открыли границу, пропустили польские отряды – им грозила неминуемая гибель.
Всеволод стал изгоем, странником. Волею судеб оказался на Ближнем Востоке, в Иерусалиме, а в 1945-м – в Англии, где жил с матерью Катериной Русаковой, женой и сыном Анджеем, родившимся в этот последний год войны. К этому времени относится и письмо к нему отца Владимира Пекарского из казахстанской ссылки.
«Дорогой и любимый сын Всеволод Владимирович! Быстрыми шагами приближаются дни моей жизни к концу. Хотя дух бодр, но немощно тело...
Письмо это, дорогой сын, ты получишь тогда, когда я буду уже там, откуда нет возврата. Расставшись с тобой 1 сентября 1939 года, я всё мечтал о том, что ты уцелеешь в этой страшной военной передряге и что наша встреча будет радостна и счастлива. Война окончилась, ты, благодарение Богу, уцелел, а этой радостной встречи по причинам, от нас не зависящим, до сих пор нет. И, увы, её и не будет...»
Это полное боли письмо написал дед Анджея Владимир Пекарский сыну своему Всеволоду, через 6 лет разлуки. Владимиру Фомичу в это время было уже около 70 лет. Он пока не знает о рождении внука Анджея, он не чает дожить до встречи с сыном. Но главное, спешит передать сыну родословную. Белорус по рождению, русский по языку, православный по вере, Владимир Пекарский рассказывает сыну о своей встрече с Екатериной Русаковой, о Чёрной Холунице и Слободском, о бабке Марии Андреевне и русских предках – «черносошных крестьянах».
Письмо пронизано такой болью, что и сейчас слышишь голос тоскующего по сыну отца. И я понимаю Анджея – не откликнуться на зов деда он не мог, и, как раньше говаривали, «письмо позвало в дорогу».
Прошло уже больше полувека. Нет на свете ни Владимира, ни Всеволода Пекарских, ни Катерины Русаковой.
Анджей женат на польке, он получил два образования – в Англии и Канаде, работает в «компьютерной» фирме, у него двое детей. Спросила, когда мы гуляли по Вятке, как он себя ощущает: канадцем, поляком, а может, англичанином? Анджей уклонился: «Трудный вопрос...»
Он всё переписывается с Кировским архивом, а недавно послал в Чёрную Холуницу аккуратно вычерченное родословное древо Першаковых (прабабка его Марья Андреевна в девичестве Першакова).
Видно, очень сильной оказалась в нём эта четвёртая часть русской крови.
(Вят. край. 2002. 2 окт. С. 4)
