Версия для слабовидящихВятская чудь и проблемы русской колонизации Прикамья
Макаров Л.Д.
Одной из проблем русской колонизации Прикамья является вопрос о взаимоотношениях аборигенного населения с пришлым. При этом традиционно считается, что пришельцы на Верхней Каме встречаются с древними коми-пермяками, оставившими родановскую культуру, на Средней Вятке – с удмуртами ватка (кочергинская культура), на Чепце – с северными удмуртами (по М.Г. Ивановой) или смешанным удмуртско-пермяцким (по Р.Д. Голдиной) населением (чепецкая культура). Попытки увидеть за перечисленными выше культурами древности других народов – тюркских (по А.Х. Халикову) или угорских (по Е.П. Казакову, А.М. Белавину) представляются, мягко говоря, неудачными1. Практически все эти точки зрения выдвигались археологами преимущественно с опорой на археологические источники, данные же других дисциплин использовались как вспомогательные. В этой связи чрезвычайно любопытной представляется гипотеза вятского историка В.В. Низова относительно этнической принадлежности дорусского населения Вятского края.
Свое видение проблемы В.В. Низов изложил в статьях последних лет2. При этом археологические данные (а значит и построения археологов Урала и Поволжья) им в расчет фактически не принимаются или же используются лишь те, что подтверждают отдельные положения его гипотезы. Для начала вкратце изложу предложенную историком схему русской колонизации Вятского края.
По мнению Низова, «до прихода на Вятку новгородских насельников и основания ими в 1374 г. города Хлынова ее населяли чудь, отяки и черемисы»3. Основываясь на данных топонимики и фольклора, он соотносит первые два народа с «вятичами» (не летописными славянами, а жителями региона, известными лишь в вятском фольклоре в записях XIX – начала ХХ вв.). Притом, по его умозаключениям, эти народы суть финноязычные отяки-сырьяне и балтоязычная и прибалтийско-финноязычная чудь. Более того, в категорию «вятичей» попадают и выходцы с северо-запада, составившие на Вятке диалектную группу «котелян», которые «вели этническое родство от ассимилированного славяно-финского населения Белозерско-Устюжского края», что сближало их с местными «вятичами»4.
Итак, начало славяно-русской колонизации бассейна Средней Вятки Низов относит к 1374 г. и связывает её с появлением новгородских ушкуйников, составивших основную массу «вятчан» наряду с другими этнически «чистыми» славяно-русскими выходцами (из Вологодчины, Подвинья, Белозерско-Устюжского края, Ростовской и Суздальско-Нижегородской областей). Вместе с ними на Вятку проникают и будущие «котеляне» – «ассимилированные славяно-финны»5. Часть местных «вятичей» (отяки и чудь) в XV–XVI вв. мигрируют «в низовья и верховья Вятки и на Верхнюю Чепцу», а оставшиеся аборигены к началу XVIII в. ассимилируются «вятчанами»6. Таким образом, перед нами целый спектр проблем, требующих какого-то к себе отношения, поскольку выводы Низова выглядят совершенно новыми и идут вразрез с утвердившимися в науке.
Начнем с предложенной трактовки «вятичей» как представителей аборигенных «чуди» и «отяков», что сразу вызывает массу вопросов. Начнем с «чуди». Впервые она упоминается «Повестью временных лет» ещё в середине IX в. в числе племен, плативших дань варягам (859 г.), затем прогнавших варягов за море, а в 862 г. призвавших на княжение Рюрика7. Вплоть до Х в. включительно чудь, по мнению ряда исследователей, входит в Новгородскую конфедерацию, но при этом не связана с Древнерусским государством данническими отношениями8. Авторы по-разному относятся к трактовке носителей этого этнонима, усвоенного восточными славянами либо от готов9, либо из саамского или некоего архаичного прибалтийско-финского диалекта10. Одни считают, что чудь «была по всей видимости водью (водь появляется на страницах летописей лишь в середине XI в.)11. Другие допускают, что какая-то часть води могла называться летописцами чудью12. В настоящее время на основании исторических данных, антропонимики и топонимики удалось расчленить древневодский этнический массив на три племенных образования, одно из которых соотносилось с собственно водью, а два других русские называли чудью13. Справедливость этого подтверждается и данными переписи населения Российской империи 1897 г., по которым в Ямбургском уезде насчитали 303 носителя чудского языка (водь учитывалась отдельно)14. Однако использование топонимов с основой «чудь» для заключений о племенной принадлежности оставившего их финно-угорского населения оправдано лишь в конкретном этноисторическом аспекте, поскольку их бытование зафиксировано в Северной Руси, бассейнах Вычегды, Вятки, Верхней и Средней Камы, где проживали и проживают потомки прибалтийских и пермских финнов15. В целом можно согласиться с В.В. Напольских, который пришел к выводу, что «этноним чудь уже очень рано мог применяться и в более широком, обобщающем смысле для обозначения прибалтийско-финского и другого неславянского некрещеного населения Северо-Запада и Севера Руси вообще...», а позднее произошёл его перенос на восток. Таким образом, это – «исчезнувшие аборигены Русского Севера и Приуралья в русских и коми преданиях»16.
Одним словом, попытки Низова связать «вятскую чудь» с балтоязычными и прибалтийско-финскими народами, а верхневятские и лузско-летские племена с саамами, нельзя считать удачными. Ссылки на археологические материалы, в том числе и из моих раскопок, и вовсе ошибочны (что, в общем-то, вполне объяснимо – автор историк, а не археолог, и хотя в литературе ориентируется, в общем, неплохо, но всё же о некоторых специфических явлениях не осведомлён). Если его понимание материалов среднего слоя Подгорбуновского городища оказалось достаточно адекватным реалиям памятника (хотя и здесь требуется некоторая корректировка выводов, поскольку и сама Э.А. Савельева, на исследования которой я опирался, трактует сейчас древности лузской пермцы несколько по-иному17), то заключения по моим выводам о дорусском слое поселения Искра требуют специального рассмотрения. Во-первых, скепсис относительно пермской принадлежности прикамской керамики совершенно неуместен: примесь раковины в тесте имеет отношение не только к местным природно-сырьевым особенностям (что вполне закономерно), но и к местным прикамским традициям, имеющим истоки в ананьинских древностях, относимых практически всеми специалистами к общепермской этнокультурной общности18. Кроме того, понятие «прикамская керамика» включает в себя не только специфическую примесь, но и ряд других присущих ей признаков – например, форму и орнамент сосудов. Для неё характерна не только ракушечная примесь: чем далее от Средней Вятки и Чепцы к югу и юго-западу, тем все более ощутимо возрастает процент других отощителей – растительности, шамота, песка и некоторых других, в том числе и комбинированных19, что, возможно, обусловлено не столько влиянием проживавших поблизости поволжских финнов, сколько ослаблением связей с родственным чепецким населением.
Теперь о форме глиняных сосудов. Как хорошо известно, прикамская посуда имеет чашевидную округлодонную форму (прибалтийские и поволжские финны делали исключительно плоскодонную посуду20; а обнаружение небольшого количества последней на некоторых юго-западных памятниках еманаевской культуры означает присутствие на них представителей пришлого древнемарийского (?) населения21).
Что касается орнамента, то и он свидетельствует о прикамских традициях: наблюдается преобладание гребенчато-шнуровой орнаментации на ломоватово-родановских и решетчато-шнуровой на поломско-чепецких памятниках. Последняя известна и на еманаевско-кочергинских памятниках Средней Вятки и Северного Поветлужья, хотя распространена здесь не столь массово, как на Чепце, да и в целом орнаментация керамики здесь более скудная. Тенденция к увеличению числа неорнаментированной керамики сохраняется во времени (увеличиваясь на поздних этапах) и пространстве (по мере удаления от Вятки на юго-запад), что объясняется опять же ослаблением влияния чепецкого населения22. Конечно, известны попытки трактовать прикамскую орнаментацию (не только штампованную, но и шнуровую и резную) не как автохтонную, а как пришлую – то ли тюркскую (А.Х. Халиков), то ли угро-самодийскую (В.Ф. Генинг, В.А. Семёнов), то ли угорскую (Е.П. Казаков, А.М. Белавин), однако все эти предположения оказываются, в конечном итоге, неудачными23. Таким образом, автохтонность прикамской керамики сомнений не вызывает.
Теперь об этнической её принадлежности. Поскольку мы выяснили, что керамика прибалтийских и поволжских финнов плоскодонна и в Прикамье практически неизвестна (исключая отмеченные выше включения древнемарийской (?) посуды к юго-западу от Вятки), постольку отпадает сам предмет спора. Так что остается выяснить те группы населения, которые скрываются под этнонимами «чудь» и «отяки» в рамках пермского населения. Как известно, наибольшая концентрация преданий о чуди и «чудских» этнотопонимов в Прикамье приходится на Верхнюю Каму, отчасти Верхнюю Вятку с притоками, а значит, на территорию обитания коми-пермяков и, в какой-то степени, коми-зырян. Это совпадение не кажется случайным. Неспроста, по данным Д.К. Зеленина, обрусевшие пермяки верховьев Камы поминали «чучких» прародителей: «Помяни, Господи, дедушку чучка, бабушку чучиху»24, то есть воспроизводили племенное название своих предков уже по-русски. «Чудь» известна и на р. Чепце, например, по «Повести о стране Вятской» Болванский городок был заселён «чудью» и «отяками». В настоящее время верхняя половина Чепцы заселена удмуртами, однако ещё в середине XIX в., по сведениям Н.Н. Блинова, граница расселения обрусевших пермяков и удмуртов проходила по р. Карсовайке, правого притока р. Варыж, левого притока р. Пызеп, правого притока р. Чепцы25. Он считал, правда, что к этой линии и удмурты, и пермяки пришли лишь во второй половине XVIII в.26 Думается, однако, что этот вывод касается действительно лишь позднего периода. По археологическим данным, верховья Чепцы стали заселяться ломоватовцами – выходцами из Верхнего Прикамья в середине I тыс. н. э. (вторая половина – конец V в. н. э.)27. Практически одновременно в нижнее и среднее течение Чепцы проникают позднеазелинские (со Средней Вятки) и позднемазунинские (из Среднего Прикамья) группы, вступившие во второй половине VI в. в контакт с ломоватовцами и, таким образом, определившие начало формирования поломской культуры как нового культурного образования28. После VII в. подпитка чепецкого региона населением из Верхокамья и Вятского бассейна продолжалась и далее (очевидно, включая начало II тыс. н. э.), причем доля вятских выходцев, судя по всему, преобладала. Во всяком случае, часть исследователей однозначно говорит о чепецкой археологической культуре как североудмуртской29. Тем не менее, оба компонента фиксируются практически до самого конца существования этой культуры: показательно, что по правому берегу Чепцы на ранних этапах в основном преобладает керамика с богатым решетчато-шнуровым орнаментом, по левому – неорнаментированная посуда, а на поздних (XII–XIII вв.) последняя становится всюду господствующей30. Первая группа связана своим происхождением, очевидно, с пермяками (чудью), вторая с удмуртами (отяками). Одним словом, смешанный характер чепецких древностей сомнений не вызывает31. Поэтому нас не должно удивлять проникновение чепецкой материальной культуры в родственную среду на территории средневятского бассейна, где также зафиксирована «чудь».
О том, что «отяки» письменных источников и есть удмурты, свидетельствуют вятская топонимика, антропонимика и удмуртские родовые предания, повествующие о былом их проживании на р. Вятке32, а также археологические памятники с характерными для древних удмуртов (отяков) признаками: керамикой, другими категориями материальной культуры, погребальным обрядом, домостроительством33. Что касается прикамской и вычегодской керамики, обнаруженной за пределами данных регионов – в Нижнем Прикамье, Белозерье, Приладожье, Подвинье, в Верхнем Поволжье, то это, бесспорно, результат миграции небольших групп прикамского населения к западу от основного её ареала. К тому же эти передвижения отмечены другими находками прикамского происхождения, а также прослеживаются по пермским топонимам и этнонимам34.
Ссылка Низова на мои раскопки более поздних памятников, в ходе которых обнаружены сооружения и керамика, аналогичные находкам XI–XIII вв. из целого ряда регионов Древней Руси (преимущественно Поморье и Верхнее Поволжье)35 означает, надо полагать, истоки русской колонизации. Если он имел в виду именно это, я ничего против не имею, и могу привести в пользу данного утверждения дополнительные аргументы. Самое главное, что здесь косвенно признается факт более раннего (нежели вторая половина XIV в.) начала древнерусского заселения Вятского края. А об участии в этом движении в область Прикамья представителей финского (чудского) населения, в том числе и ославяненного, сказано уже немало, но особенно ощутимо этот единый славяно-финский поток фиксируется даже не на Вятке (здесь отмечены всё же немногочисленные факты36), а в Верхнем Прикамье37.
Таким образом, археологические источники не подтверждают версию Низова об отнесении исторических «чуди» и «отяков» к балтоязычным и прибалтийско-финноязычным народам Вятского края. Привлеченные же им в качестве доказательства фольклорные и топонимические данные без подтверждения их историческими (также и археологическими) источниками сами по себе проблемы не решают. В то же время, выявленные историком любопытные совпадения лишний раз показывают, что анализ этих интереснейших источников все еще далек от завершения и требует коллективных усилий фольклористов, филологов, историков и, очевидно, философов.
Примечания
1. Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история удмуртского народа.— Ижевск, 1999. С. 30–35.
2. Низов В.В. Биармия и вятская чудь // Шведы и Русский Север: историко-культурные связи: (К 210-летию А.Л. Витберга): Материалы междунар. науч. симп.— Киров, 1997. С. 160–190; Его же. Проблемы этнокультурной истории вятских народов в эпоху средневековья // ЭЗВ: В 10 т.— Киров, 1998. Т. 8: Этнография, фольклор. С. 70–101.
3. Низов В.В. Проблемы этнокультурной истории... С. 71.
4. Там же. С. 74–87; Низов В.В. Биармия и вятская чудь... С. 177.
5. Низов В.В. Проблемы этнокультурной истории... С. 86–96.
6. Там же. С. 92–96.
7. Повесть временных лет.— М., 1950.Ч. I. С. 13, 18.
8. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Русь и чудь: К проблеме этнокультур. контактов Восточной Европы и Балт. региона во второй половине I тыс. н. э. // Uralo-indogermanica: Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей: Материалы 3-й балто-славян. конф., 18–22 июня 1990 г.— М., 1990. Ч. I. С. 28–30; Рябинин Е.А. Славяно-финноугорские контакты на севере Восточной Европы в эпоху средневековья // Там же. С. 45–46.
9. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Указ. соч. С. 32–33.
10. Напольских В.В. Введение в историческую уралистику.— Ижевск, 1997. С. 25.
11. Хейносоо Х. Водь и её этнокультурное состояние // Прибалтийско-финские народы: История и судьбы родственных народов.— Ювяскюля, 1995. С. 170.
12. Напольских В.В. Указ. соч. С. 24.
13. Рябинин Е.А. Водь // Финны в Европе. VI–XV века. Прибалтийско-финские народы: Ист.-археолог. исслед.— М., 1990. Вып. 2: Русь, финны, саамы, верования. С. 15–18; Его же. Финно-угорские племена в составе Древней Руси: К истории славяно-фин. этнокультур. связей: Ист.-археолог. очерки.— СПб., 1997. С. 18–23.
14. Напольских В. В. Указ. соч. С. 25.
15. Рябинин Е.А. Финно-угорские племена... С. 83–84, 91, 115–119; Низов В.В. Биармия и вятская чудь... С. 167–168.
16. Напольских В.В. Указ. соч. С. 25.
17. Савельева Э.А. Лоемский могильник. Этнокультурная принадлежность // Этнокультурные контакты в эпоху камня, бронзы, раннего железного века и средневековья в Северном Приуралье.— Сыктывкар, 1995. С. 131–136. (Материалы по археологии евразийского Северо-Востока. Вып. 13); Археология Республики Коми.— М., 1997. С. 668–670.
18. Голдина Р. Д. Проблемы этнической истории пермских народов в эпоху железа: (По археолог. материалам) // Проблемы этногенеза удмуртов.— Устинов, 1987. С. 9. Рис. 2–3; Её же. Древняя и средневековая история... С. 181–188, 204–206.
19. Лещинская Н.А. Вятский бассейн в I – начале II тысячелетия н. э.: (По археолог. источникам): Автореф. дис. канд. ист. наук.— Ижевск, 1995. С. 10–11.
20. Рябинин Е.А. Финно-угорские племена... Рис. 30; 35-23-28; 42-12, 13; 52-15, 16; 54-14-17.
21. Лещинская Н.А. Указ. соч. С. 11, 18–20; Голдина Р. Д. Древняя и средневековая история... С. 320, 323.
22. Лещинская Н.А. Указ. соч. С. 11; Иванов А.Г. Этнокультурные и экономические связи населения бассейна р. Чепцы в эпоху средневековья (конец V – первая половина XIII в.).— Ижевск, 1998. С. 80–82; Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история... С. 320–323, 329.
23. Иванов А.Г. Указ. соч. С. 85–94.
24. Зеленин Д.К. Народные присловия и анекдоты о русских жителях Вятской губернии: (Этногр. и ист.-лит. очерк) // ПКВГ на 1905 год.— Вятка, 1904. Отд. 2. С. 21.
25. Блинов Н.Н. Описание Карсовайского прихода Глазовского уезда // ВГВ. 1864. № 46.
26. Там же; Макаров Л.Д., Иванов А.Г. Из истории Карсовайского края // Стародубцева С.В. «Ох, роспечальное мое сердечко»: (Песни из репертуара Натальи Власовой).— Ижевск, 1999. С. 211–212. (Рус. фольклор Удмуртии. Вып. 1).
27. Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история... С. 364; Иванов А.Г. Указ. соч. С. 42–43.
28. Иванов А.Г. Указ. соч. С. 42–43.
29. Иванова М.Г. Истоки удмуртского народа.— Ижевск, 1994. С. 82–85 и др.
30. Иванова М.Г. Погребальные памятники северных удмуртов XI–XIII вв.— Ижевск, 1992. С. 70–71, 77–79. Табл. 17. Рис. 1.
31. Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история... С. 374–377.
32. Атаманов М.Г. Удмуртская ономастика.— Ижевск, 1988. С. 46, 82–83, 128–131; Его же. История Удмуртии в географических названиях.— Ижевск, 1997. С. 173–176, 181–184; Его же. Удмуртские топонимы бассейна Вятки // Советское финно-угроведение.— Таллин, 1983. № 2. С. 115–125; Головина Э.Д. Вятская ономастика // ЭЗВ: В 10 т.— Киров, 1998. Т. 8: Этнография, фольклор. С. 267, 277.
33. Лещинская Н.А. Указ. соч. С. 10–14, 19–20; Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история... С. 309–331.
34. Иванов А.Г. Этнокультурные и экономические связи... С. 103–106.
35. Низов В.В. Биармия и вятская чудь... С. 178.
36. Макаров Л.Д. Связи населения Прикамья с древнерусскими землями в конце I – начале II тыс. н. э. (по материалам импорта) // Шведы и Русский Север: историко-культурные связи: (К 210-летию А. Л. Витберга): Материалы междунар. науч. симп.— Киров, 1997. С. 41–42.
37. Там же. С. 43–45.
