Версия для слабовидящих«С полной выкладкой навсегда...» Слово о посмертной книге друга с воспоминаниями о нём и двумя взаимными стихотворными посвящениями
В. Г. Фокин
Мне высокое званье поэта
до последнего вздоха нести...
Строки про высокое званье из этой посмертной книги моего друга не оспоришь. Их весомо и обоснованно подтверждает вся творческая биография поэта Евгения Жуйкова: его лауреатства и литературные премии. А перво-наперво — его стихи! Впрочем, как и его проза и журналистские работы, по которым нередко угадывалась поэтическая натура автора. Поэтом-патриотом родной Вятской земли как неотъемлемой части великой России он был и по рождению, и по призванию, а не по должности и служебным обязанностям. Иначе не вырвалось бы у него с болью, но и с верой и надеждой на лучшее:
Родина моя,
нам есть о чём
помолчать и в радости и в горе.
Свидетельством тому даже названия его книг — «Отчина», «Так мне Родина видна...», «Судьбы разные — Отечество одно». Твёрдое убеждение, отсутствие которого бросало во все тяжкие кое-кого из его коллег по журналистике и литературе, стало надёжной основой всей его работы со словом:
Не надо путать родину и власть,
какая власть бы нынче ни была.
А потому и веришь словам поэта, ставшим, к несчастью, предсмертными:
я всё тот же —
стихами да родиной нашей живу...
Меня попросили написать краткое предисловие к его книге «Пока дышу», которая вышла уже без Е. Жуйкова. Написал, конечно же, многое не сумев досказать из-за узких рамок, продиктованных срочностью и объёмом заказанного вступления к последним стихам друга. Попытаюсь сейчас...
С Женей мы сошлись сразу — без кукишей в карманах и камней за пазухой. Как и без всяких братаний и заверений в вечной дружбе. Во времена моего второго прихода в областную молодёжную газету «Комсомольское племя» — с начала восьмидесятых и на всю оставшуюся жизнь. И даже после смерти Жени по просьбе его сына звонил я (сам пребывая в Северной больнице) в мэрию Кирово-Чепецка, договаривался о месте погребения. Хотя встретиться с Евгением Жуйковым мы могли бы и на десяток лет раньше. Когда ещё в офицерские годы во время одной из моих командировок в Чепецк Валерия Ситникова, с коей мы были знакомы ещё с первого моего краткого периода работы в редакции «молодёжки» в
Евгений Жуйков.
Фотография из личного архива В. Г. Фокина
Кончина друга ещё острее выделила и подчеркнула то, что сближало нас и роднило. Среди всего прочего, а может, и первее многого, было деревенское детство. Его, как и моё, — проведённое в бабушкиной избе под черёмухой среди окружавших её вольных просторов. Эти просторы и стали для нас родиной, непреодолимо манившей к себе и позже — в школьные и студенческие каникулы, в очередные отпуска и выходные. Первые яркие детские впечатления и первые труды праведные Женя сам перечислил в автобиографии, завершавшей его книгу «Озноб полыни» — сборник избранной поэзии и прозы в «Антологии вятской литературы»: «приходилось коней в ночное гонять, и пастушить, и на колхозном сенокосе трудиться». Мне тоже приходилось и доводилось. Потому я с самых первых прочитанных (поначалу — до печатных публикаций и книжек именно прочитанных вслух самим автором на разных совместных творческих выступлениях и дружеских посиделках) стихов Евгения Жуйкова с особой внутренней потребностью искал поэтические приметы того общего для нас обоих сельского быта, дарившего радости жизни — от купания коней до рыбалки. И находил, и воспринимал удачные стихи и прозаические строки с искренней радостью за друга. Как программное «родовое» стихотворение «Власов починок» из первой его тоненькой кассетной книжки «Сопряжение судеб» с пронзительным признанием в финале, определившим всю дальнейшую литературную стезю:
И отсюда, с тропинки крутой,
с дальней пожни, где травы косили,
мне открылась и стала судьбой
вся Россия.
Так малая родина становилась для каждого из нас (а смею думать, и для многих наших читателей) большой: отчина — Отчизной. И рядом с темой любви к ней (пусть и трудной, и часто безответной) сама собой возникала в стихах и тема служения ей:
Родина на все четыре стороны —
дедами доверенный рубеж.
Потому даже в лирические стихи врывалась тревожащая и не позволяющая расслабиться в пустом безделье нота: «...мы, словно в маршевой роте, // с полной выкладкой навсегда». И мы, почти невольно повторяя друг друга, но каждый по-своему говорили о самом заветном.
Жуйков:
...с родиною остаться,
как и с собою, в ладу;
Фокин:
...быть с собой и с родиной в ладу.
И вопреки реальным бедам мечтали (как Женя в одном из стихов этой книги):
лишь обошли бы все напасти
земную родину мою.
Эту общность духовных устремлений, угадывавшуюся и в наших ранних стихах, звучавших на совместных встречах с читателями, выразил «молодой поэт» в своём посвящении мне.
Другу-стихотворцу
Примостились на кухоньке узкой —
ты наездом опять,
на часок.
Пропустив «за свиданьице» русской,
говорим под табачный дымок,
как сегодня на вечере этом
в полный зал и в положенный час —
«К нам пришли молодые поэты!» —
объявила ведущая нас...
Молодые — мы вовсе не против,
и какие там наши года,
если мы,
словно в маршевой роте,
с полной выкладкой навсегда.
Пусть хлебнули и соли, и боли,
пусть пытала судьба на излом —
между ненавистью и любовью,
между городом и селом...
Почитай-ка стихи, Валерий,
хорошо,
задушевно сидим.
Эх, рвануть бы сейчас на берег
к истобенским плёсам твоим,
где опять зацветает душица,
где в ложбины роса натекла.
Сочинили бы с дымом ушицы,
угостили бы полсела...
Ну так выпьем, чтоб души не стыли,
чтоб не взяли нас зависть и ложь
и — чтоб речку не замутили,
где клюют ещё окунь да ёрш.
Многие строки Евгения Жуйкова, благодаря подобным совместным читкам «в полный зал и в положенный час», были у меня на слуху. Моим самым любимым из его ранних стихов (в чём я тогда даже публично признавался) были романтические и одновременно знобящие сердце «Серебристые кони». Сейчас некоторые строки оттуда звучат почти символично:
И если меня вдруг не станет когда-то,
то знайте — меня уж никто не догонит,
я там, где однажды сверкнув на закате,
всё скачут в рассвет серебристые кони...
Словно наивно утешая себя, думаю: ведь это только для нас Евгений долгие тягостные полтора месяца лежал в коме. А душа поэта в это время, может, летела в отчаянной скачке между жизнью и смертью «навстречу заре на востоке» вместе с табуном закатных облаков — тех самых серебристых коней его поэзии.
О ней — о поэзии мы не только говорили, но и спорили. Порой весьма жёстко, но начистоту. Однако, даже не соглашаясь друг с другом, саму нашу дружбу не подвергали сомнению. В 2014 году Евгений попросил меня разобрать по косточкам подборку своих новых «экспериментальных» стихов. Начал было разбирать, но вместо критических замечаний послал ему вот такой отклик:
«Женя, боюсь, что ты обидишься на меня за слова о новом направлении твоего творчества. Но ты же сам просил напрямоту! Дело даже не в конкретных присланных тобой стихах, а в том, что лично от меня это как-то далеко. Я же не теоретик поэзии, а как и ты — практик. Но раз ты настаиваешь, пару слов скажу. Обычно такие стихи пишут в юности, чтоб с возрастом прийти к классической форме. У тебя всё наоборот. Ну и ладно: пробуй, экспериментируй — если тебе самому интересно и ты полагаешь, что именно на этом пути ты способен досказать недосказанное и недовыраженное в прежней привычной форме. Ты уже заслужил право писать так, как тебя тянет...
Каждый выбирает то, что именно ему ближе. И это право любого настоящего поэта. А мы с тобой, надеюсь, настоящие. Так что давай без обид!»
Обид и впрямь не было. Но был достойный ответ, твёрдо показавший, что отступать от того, что ему самому кажется правильным, друг не намерен:
«Валера, здравствуй, дорогой! Видно, подзабыл ты меня, давно не сиживали, „примостившись на кухоньке узкой“, коли подумал, что я на тебя обиделся за прямоту. Я всегда ценил и ценю твоё мнение — оно вперёд наука, но я же уже в том возрасте творческой жизни, когда смею и „своё суждение иметь“. И ведь „новое направление“, как ты выразился, я не придумал от лукавого. Так пишется. К тому же параллельно идут и другие стихи. Просто захотелось тебе показать именно те, что послал. Так что, действительно, без обид».
Расхождения во взглядах по той или иной литературной теме, на то или иное стихотворение у нас никогда не перерастали в ожесточение и неприязнь. Наша дружба всегда была для нас выше любых разногласий. Моя многомесячная больничная эпопея стала проверкой не только для меня самого, но и для моих друзей. Не все её выдержали. А Женя — с честью. Он был одним из первых, с кем у меня открылась регулярная переписка по ещё едва освоенной и мной, и им электронной почте.
«Валера, спасибо за письмо. Понимаю твою боль — сам нахлебался досыта. Держись! И дай Бог перенести операцию. Мы тут на первой (в новом сезоне) встрече „Поиска“ о тебе вспоминали. Есть предложение — устроить презентацию твоего „Больнолуния“ у нас в городе, в библиотеке Островского, где проводим все вечера, где ты тоже бывал и выступал... Давай — выздоравливай! Будешь очень нужен. Тем более, Чепецк тебе почти родной. Ждём. Здоровья и удачи тебе!»
Мы не говорили друг другу высокопарно, как принято было у некоторых особо экзальтированных особ: «Старик, ты — гений!» И потому, что не приучены были разбрасываться словами, зная их подлинную цену; и потому, что определение «настоящий» было для нас самым высоким критерием:
«Как твои дела, как здоровье, бегаешь ли уже? Надеюсь на это и желаю тебе этого от всей души и всей своей пятерни. Твой „численник“ читаю потихоньку, когда что-то внутри запросит. Многое трогает за сердце. Молодец! Ты — поэт без всяких эпитетов. Потому что настоящий. Твори дальше. И дай тебе Бог всего-всего! Женя. 19 сент. 2014».
И будь Женя жив, даже не сомневаюсь в том, что он послал бы мне какие-то отдельные стихи, а то и всю вёрстку своей новой книги — помнится, мы это даже предварительно обговаривали у меня за общим столом на нашей последней встрече. И, как бывало не единожды, попросил бы честно и без обиняков (только так и было между нами) оценить рукопись, отобрать лучшие стихи (как когда-то делал я по его просьбе для подборки в «Наш современник») или просто высказать своё мнение (как принято у нас после чтения новинок «по кругу» на дружеских посиделках у меня в последние годы). Но рецензировать и разбирать книгу, выходящую, а сейчас (слава богу и спасибо всем причастным к этому!) уже и вышедшую после смерти автора, я не стану. Хотя кое-какие строки из неё выделил и процитировал. По предыдущей его книге, тоже составленной по принципу дневника и названной в пику моему «численнику стихов» более высоким штилем «Численник души», разговор наш, пусть и урывками и без подведения окончательного итога, состоялся. Наверное, не договорили. А сейчас просто не могу анализировать и рецензировать. Ибо вчитываясь в некоторые стихи электронной вёрстки этой книги, снова слышу голос Жени, вижу, как он тасует в руках пачечку принтерных листочков с распечаткой свежих стихотворений, стараясь выбрать самые-самые. Чтоб сразить наповал всю нашу проверенную испытаниями времени компанию друзей-писателей, знающих толк в печатном слове. И умеющих искренне порадоваться удаче друга.
Сейчас боль утраты заставляет вспоминать главное. То, что мы успели высказать друг другу в стихотворных посвящениях. Не зря же они вошли в наши книги избранного. И в этих взаимных строках речь о наших дружеских отношениях переходит в разговор о нашем предназначении в жизни и поэзии. Стихи давние, но не утратившие своего глубинного смысла. Стихотворение Евгения Жуйкова, написанное поперёд моего, я уже привёл выше. А своё, публиковавшееся ранее, не так давно неожиданно для себя ощутив такую потребность, малость подрихтовал, не меняя сути.
Толчком к этому, наверное, послужила моральная поддержка в трудный час от моего друга, ставшего в последние годы и «френдом» на блокированном ныне Фейсбуке, и адресатом многочисленных наших взаимных электронных посланий. Он ещё только осваивал премудрости социальной сети, и порой его посты бесследно улетали во Всемирную паутину, но эти его слова дошли до меня и в травмбольницу: «Валера, понимаю твою боль — сам нахлебался досыта. Держись!» Я сразу вспомнил свою же строчку «кто не страдал, тому нас не понять...». В каком-то неудержимом порыве вернулся к давнему своему стиху «Берёзы с нами!», чтоб снова пережить радость тогдашней нашей полуночной задушевной беседы. Подредактировал совсем немного, но название сменил, усилив в духе дружеского призыва «Держись!» Показал герою стиха обновлённый вариант. И получил полное одобрение.
А когда Евгений попал в ковидную реанимацию, послал стих-посвящение в литературный альманах. С несколько мистической надеждой: вдруг публикация ему как-то поможет. Увы, литературно-художественный альманах «Чаша круговая» (№ 21, Екатеринбург, 2022) с этим стихотворением вышел в свет уже после смерти Евгения.
Пусть даже боль...
Евгению Жуйкову
Ах, друг мой ситный,
как же я скучаю,
я по тебе скучаю, дорогой, —
на кухоньке твоей за рюмкой чаю
давненько не сидели мы с тобой.
Как быстро догорали сигаретки,
пока скучала водка на столе,
и строчки пробивались, словно ветки
на розовом берёзовом стволе.
И за окошком в сумраке весёлом
так остро пахла первая листва
и намекала:
с каждым нашим словом
всё больше будет спроса за слова.
Мы в том застолье,
словно в споре яром,
усвоили и поняли одно,
что вместе с нашим очень скромным даром
великое страдание дано.
Так помолчим,
как у родной могилы,
о будущем задумавшись опять:
пусть даже боль нам прибавляет силы —
кто не страдал,
тому нас не понять...
А с бедами мы справимся со всеми —
ещё совсем не старые на вид,
ведь родина
над нами,
словно время,
весенними берёзами шумит.
Родина, обновляющаяся новой весёлой листвой, будет шуметь весенними берёзами и после нас. Евгений Жуйков не подвёл её и не обманул, оставшись с ней, «словно в маршевой роте, // с полной выкладкой навсегда».
