У меня насчет моего таланта иллюзий нет.
В нашем деле и так избыток зазнаек.
Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.
Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?
Загоняв себя, как Макар телят,
И колпак шута заработав,
Я открыл в себе лишь один, но большой талант -
Я умею злить идиотов.
Вот сидят, допустим, - слова цивильны, глаза в тени.
Говорят чего-нибудь о морали…
Я ещё не успел поздороваться, а они
Заорали.
И будь он космополит или патриот,
Элита или народ, красавец или урод,
Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код
Отчизна-мать или ненька ридна, -
Как только раскроет рот,
Да как заорёт, -
Становится сразу видно, что идиот.
А до того иногда не видно.
Иногда я что-нибудь проору в ответ,
Иногда с испугу в обморок брякнусь.
Я едва ли потребен Господу как поэт,
Но порой полезен ему как лакмус.
Может быть, фейс-контроль.
А может у них дресс-код.
Может быть, им просто нравится мой подход
К их святому, напыщенному серьёзу,
Я не знаю, чем посягаю на их оплот
И с чего представляю для них угрозу.
А писанье – продукт побочный, типа мёд.
Если каждый день на тебя орёт идиот,
Поневоле начнёшь писать стихи или прозу».
Жизнь — это роман с журналисткой.
Стремительных встреч череда
С любимой, далекой и близкой, родной, не твоей
никогда.
Поверхностна и глуповата и быстро выходит
в тираж, —
Всегда она там, где чревато. И я устремлялся туда ж.
За склонной к эффектам дешевым, впадающей
в удаль и грусть,
Питающей слабость к обновам китайского
качества — пусть.
Зато мы ее не подселим в убогое наше жилье.
Порой ее нет по неделям. Люблю и за это ее.
Не жду ни поблажек, ни выгод. Счастливей
не стал, но умней.
Я понял: единственный выход — во всем
соответствовать ей.
Мы знаем, ты всех нас морочишь и всем
наставляешь рога.
Как знаешь. Беги куда хочешь. Не так уж ты мне
дорога.
Пусть думает некий богатый с отвисшею нижней
губой,
Что я неудачник рогатый, а он обладает тобой, —
Лишь я среди вечного бега порой обращал тебя
вспять,
Поскольку, во-первых, коллега, а в-главных,
такая же блядь.
"Избыточность — мой самый тяжкий крест. Боролся,
но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей,
как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем её усердно
предлагает, хотя давно полезло из ушей.
Духовный и телесный перебор сменяется с годами
недобором, но мне такая участь не грозит.
Отпугивает девок мой напор. Других корят —
меня поносят хором. От прочих пахнет — от меня разит.
Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток,
поросяток, — но на равнине спрятаться нельзя. Как
Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел
друзей десяток к нему на вечер творческий:
«Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз,
плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera.
Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует
сегодня в этом зале и лишь меня настолько до хера?»
Избыточность — мой самый тяжкий грех!
Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю.
Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, — и вот кручу свои
самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы,
и этот бедный текст пора прервать, а я всё длю попытки,
досадные, как перебор в очко, — чтоб достучаться, знаете,
до тех, кому не только про мои избытки,
а вообще не надо ни про что!
Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю,
хорошие манеры простому не пристали рифмачу.
Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое
чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот
верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной
пестротою, — так я свой дар таскаю на горбу,
и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не
стою, а всех безгорбых я видал в гробу.
Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют
божественный напиток, но мне нальют, прошу меня
простить. В конце концов, и весь Господень мир —
один ошеломляющий избыток,
который лишь избыточным вместить.
Я вытерплю усмешки свысока, и собственную
темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри.
И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу,
— так я свои оберегаю три.
Что нам делать, умеющим кофе варить,
А не манную кашу?
С этим домом нетопленым как примирить
Пиротехнику нашу?
Что нам делать, умеющим ткать по шелкам,
С этой рваной рогожей,
С этой ржавой иглой, непривычной рукам
И глазам непригожей?
У приверженца точки портрет запятой
Вызывает зевоту.
Как нам быть? На каком языке с немотой
Говорить полиглоту?
Убывает количество сложных вещей,
Утончённых ремесел.
Остов жизни — обтянутый кожей Кащей —
Одеяние сбросил.
Упрощается век, докатив до черты,
Изолгавшись, излившись.
Отовсюду глядит простота нищеты
Безо всяких излишеств.
И, всего ненасущного тайный позор
Наконец понимая,
Я уже не гляжу, как сквозь каждый узор
Проступает прямая.
Остаётся ножом по тарелке скрести
В общепитской столовой,
И молчать, и по собственной резать кости.
Если нету слоновой.
Зима приходит вздохом струнных:
«Всему конец».
Она приводит белорунных
Своих овец,
Своих коней, что ждут ударов,
Как наивысшей похвалы,
Своих волков, своих удавов,
И все они белы, белы.
Есть в осени позднеконечной,
В её кострах,
Какой-то гибельный, предвечный,
Сосущий страх:
Когда душа от неуюта,
От воя бездны за стеной
Дрожит, как утлая каюта
Иль теремок берестяной.
Все мнётся, сыплется, и мнится,
Что нам пора,
Что опадут не только листья,
Но и кора,
Дома подломятся в коленях
И лягут грудой кирпичей —
Земля в осколках и поленьях
Предстанет грубой и ничьей.
Но есть и та ещё услада
На рубеже,
Что ждать зимы теперь не надо:
Она уже.
Как сладко мне и ей — обоим —
Вливаться в эту колею:
Есть изныванье перед боем
И облегчение в бою.
Свершилось. Всё, что обещало
Прийти, — пришло.
В конце скрывается начало.
Теперь смешно
Дрожать, как мокрая рубаха,
Глядеть с надеждою во тьму
И нищим подавать из страха —
Не стать бы нищим самому.
Зиме смятенье не пристало.
Её стезя
Структуры требует, кристалла.
Скулить нельзя,
Но подберемся. Без истерик,
Тверды, как мерзлая земля,
Надвинем шапку, выйдем в скверик:
Какая прелесть! Все с нуля.
Как всё бело, как незнакомо!
И снегири!
Ты говоришь, что это кома?
Не говори.
Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
Застывший, колкий мир зимы,
Как торжествующий крестьянин.
Пусть торжествует. Он — не мы.
Мы никогда не торжествуем,
Но нам мила
Зима. Коснёмся поцелуем
Её чела,
Припрячем нож за голенищем,
Тетрадь забросим под кровать,
Накупим дров, и будем нищим
Из милосердья подавать.
Одиннадцатая заповедь
Опережай в игре на четверть хода,
На полный ход, на шаг, на полшага,
В мороз укройся рубищем юрода,
Роскошной жертвой превзойди врага,
Грозят тюрьмой — просись на гильотину,
Грозят изгнаньем — загодя беги,
Дай два рубля просящему полтину
И скинь ему вдогонку сапоги,
Превысь предел, спасись от ливня в море,
От вшей — в окопе. Гонят за Можай —
В Норильск езжай. В мучении, в позоре,
В безумии — во всем опережай.
Я не просил бы многого. Всего-то —
За час до немоты окончить речь,
Разрушить дом за сутки до налета,
За миг до наводнения — поджечь,
Проститься с девкой, прежде чем изменит,
Поскольку девка — то же, что страна,
И раньше, чем страна меня оценит,
Понять, что я не лучше, чем она;
Расквасить нос, покуда враг не тронет,
Раздать запас, покуда не крадут,
Из всех гостей уйти, пока не гонят,
И умереть, когда за мной придут.
Я дыра, я пусто место, щель, зиянье, дупло, труха,
Тили-тили-тесто, невеста в ожидании жениха,
След, который в песке оттиснут, знак,
впечатанный в известняк,
Тот же выжженный ствол (фрейдистов просят
не возбуждаться так).
Все устроенные иначе протыкают меня рукой.
Я не ставлю себе задачи и не знаю, кто я такой.
Я дыра, я пространство между тьмой и светом,
ночью и днём,
Заполняющее одежду – предоставленный мне объём.
Лом, оставшийся от прожекта на штыки
его перелить.
Дом, который построил некто, позабыв его
населить.
Я дыра, пустота, пространство, безграничья
соблазн и блуд,
Потому что мои пристрастья ограничены списком
блюд,
Я дыра, пустота, истома, тень, которая льнёт
к углам,
Притяженье бездны и дома вечно рвёт меня
пополам,
Обе правды во мне валетом, я не зол
и не милосерд,
Я всеядный, амбивалентный полый чёрт
без примет и черт,
Обезличенный до предела, не вершащий видимых
дел,
Ощущающий своё тело лишь в присутствии
прочих тел;
Ямка, выбитая в твердыне, шарик воздуха в толще
льда,
Находящий повод к гордыне в том, что стоит
только стыда.
Я дыра, пролом в бастионе, дырка в бублике, дверь
в стене
Иль глазок в двери (не с того ли столько публики
внемлет мне?),
Я просвет, что в тучах оставил ураган, разгоняя
мрак,
Я – кружок, который протаял мальчик, жмущий
к стеклу пятак,
Я дыра, пустота, ненужность, образ бренности
и тщеты,
Но, попавши в мою окружность, вещь меняет свои черты.
Не имеющий ясной цели, называющий всех на вы,
Остающийся на постели оттиск тела и головы,
Я – дыра, пустота, никем не установленное лицо,
Надпись, выдолбленная в камне, на Господнем
пальце кольцо.