Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
ГЕННАДИЙ ГРИГОРЬЕВ

ГЕННАДИЙ ГРИГОРЬЕВ

* * *

Мне досталась в этой пьесе
Очень маленькая роль,
В ней всего четыре слова:
«Мы прорвёмся, мой король!»

Десять выпадов рапирой
И, когда свободен путь,
Умирающий противник
Мне клинок вонзает в грудь.
Я лежу на авансцене,
Муха ползает по лбу,
Уходящего сраженья
Слышу грохот и пальбу.

Но придёт священник вскоре,
Побормочет надо мной
И король, потупя очи,
Скажет: «Умер, как герой».

Я спрошу его в антракте,
Скрыв под жёлтой маской боль:
«Как Вы справитесь с врагами,
Я ведь умер, мой король?»
И король ответит грустно:
«Не волнуйся, мальчик мой,
Я ведь сам по этой пьесе,
Отрицательный герой».
И его в ближайшем акте
Расстреляют у стены –
Очень может быть, на благо
Нашей чёртовой страны.

Актёр

На плоском небе – плоская луна.
Всё королевство – на живую нитку.
Сквозь старый бархат улица видна,
зато хлопот поменьше и убытку.

Так и живу – на публику, при всех
заботясь о душе и о желудке
под чей-то свист, шишиканье и смех,
под шепоточек из суфлёрской будки.

Суфлер уверен: это – балаган,
где понарошку любят, умирают...
Он думает — из ваты облака,
так и дождей над нами не бывает.

Он в панике – актёр безбожно врёт!
Презрев единство времени и места,
я не хочу заглядывать вперёд.
Я отступил от авторского текста.

А зритель валом валит посмотреть
мою игру, талант одобрить, юмор...
И «бис!» орёт, чтоб я повторно умер.
Я не могу повторно умереть!

Я честно жил. И был в бою сражён.
Так прокричи во все концы, глашатай.
Я жил и умер на земле дощатой.
И никогда не возжелал чужой!

Ангел на игле

Лист бумаги погас на столе,
Погружается город в потёмки.
Видишь – ангел сидит на игле.
У него начинаются ломки.

Он над городом мрачным завис.
Он и сам понимает, что хроник...
И так хочется ринуться вниз,
Чтобы хрустнули крылья о кронверк.

* * *

Бога нет...
Ну что ж, и слава Богу...
Без Него достаточно хлопот.
Сея в сердце смутную тревогу,
над землёй
пасхальный звон плывёт.

Бога нет...
Но так, на всякий случай,
позабыв про деньги и харчи,
затаи дыхание и слушай,
как пасхальный звон плывёт в ночи.

Всё сильней, всё праведней, всё выше
золотой
звучащею стеной
движутся колокола,
колыша
чёрный воздух
над моей страной.

Бога нет...
Ну что ж, я понимаю...
И, влюблённый в белый, в бедный свет,
я глаза спокойно поднимаю
к небесам,
которых тоже нет.

Бродячая собака

Опять ведут щенка на поводке
И держат поводок накоротке.
Боятся потерять его? Однако
Какие не стояли бы века,
Искусство не приемлет поводка.
Оно всегда – бродячая собака.

Ему, конечно, создают уют
И сахарные косточки дают.
Одна беда – намордник и ошейник.
И потому, как взбалмошный щенок,
Искусство обрывает поводок
И не страшится никаких лишений.

Висельник

Жизнь его, должно быть, доконала.
В Петербурге, ночью, в ноябре,
Близ аптеки, около канала
Человек висел на фонаре.

Очевидно, парень был поэтом.
Пел, покуда не накрыла сеть.
А зачем иначе в месте этом
Вдруг ему приспичило висеть?

Сам себя поэт повесил? Или
Кто-то из приятелей помог?
Думаю, что все же подсадили,
Ибо столб достаточно высок.

Проиграв в неравном поединке
Он рванулся в петлю головой.
Высоко качаются ботинки,
Словно он шагает над землей.
У него – ни родины, ни веры.
У него – ни правды, ни любви.
Не спешите, милиционеры,
Вынимать поэта из петли.

Для него закончилась дорога
Жесткою петлей под кадыком.
Пусть он повисит еще немного,
Он вас не заденет каблуком.

* * *

Губами
из воздуха
слово слеплю.
И ты по губам угадаешь: «Люблю».
Ты видишь,
как в комнате стало светло?
Ты слышишь,
как слово встает на крыло?
Возьми же его, подержи у лица
и в жаркое небо
швырни, как птенца!
В нем все ястребиное – ярость и стать:
Пшеном – не прельстить
и стрелой – не достать!
И неистребимо клокочет в крови
высокая,
хищная жажда любви!
И город внизу изумленно гудит:
какое
красивое
слово
летит...

Дворцовый мост

На Пушкином воспетые места
(а также современными поэтами)
мальчишка ссыт с Дворцового моста!
И я его приветствую поэтому.

Ссы, мальчик мой! В том смысле, что – не ссы!
Не бойся Достоевского и Пушкина –
Оттикали последние часы
Эпохи, что была для них отпущена.

Пускай струя, как луч, рассеет тьму!
Мы ж не напрасно время торопили!
Пойдет во благо граду твоему
Сеанс такой уринотерапии!

Струя над миром выгнулась дугой!
А под мостом играют волны, пенясь!
Одной рукой придерживая пенис,
Он обнимает девочку другой.

Кто говорит, что нет на нем креста?
Пусть говорят! Не верьте этим людям?
На то, что было, и на то, чем будем,
Мой мальчик ссыт с высокого моста!

* * *

Душа
не поладила с телом.
Ей стало невмоготу.
Как белая девочка в белом,
уходит она в темноту.

«Вернись, – я кричу ей,  – на место!
Смотри – начинается дождь.
На улице холодно, мерзко...
Простудишься и пропадешь».

Верни ее, дуру, попробуй...
Все тоньше и призрачней свет.
И плоть моя с тяжкою злобой
покорно плетется вослед.

Елагин мост

Поскрипывая,
спит Елагин мост.
Осенний мрак заляпан фонарями.
Вселенная,
зеленая от звезд,
спокойно отражается под нами.
И, берегами черными зажат,
речной поток гнетет волну упруго.
И наши отражения – дрожат.
И удержать пытаются друг друга.
Не знает милосердия поток.
Ничто не вечно. И проходит осень.
И все, чему сегодня вышел срок,
течение безжалостное сносит.
Оно стремится унести листву –
останки парков, сентябрем сожженных.
И нас с тобой. Не тех, что на мосту.
А тех – внизу – дрожащих, отраженных.
И вес же мы удержимся с тобой,
печалятся глаза твои напрасно.
Ведь небо, отраженное волной,
течению ночному неподвластно.
Ведь эта ночь,
зеленая от звезд,
твоим, любовь, дыханием согрета...
Поскрипывая,
спит Елагин мост.
И пальцы обжигает сигарета.

Летний сад

Вам
в Летнем саду
не случалось случаться?
Там листья о низкое небо стучатся.
Там музы – из мрамора, сторож – из плоти.
Он музыку может свистулькой испортить.
Там звери
(которые рядом с Крыловым).
Там лебедь
(позвольте пожать мне крыло вам!).
Там пахнет стихами, бензином и травкой.
Там наглый мотор за Лебяжьей канавкой
грохочет как хочет
до первого часа...
Там, в Летнем саду,
я, случалось, случался...

Могила Мандельштама

От молнии, ударившей в висок,
на небесах не остаётся шрама.
Страну изъездив вдоль и поперёк,
я не нашёл могилы Мандельштама.

В ненастный день во всей моей стране
стонали сосны на ветру жестоком.
Я не нашёл её на Колыме,
не обнаружил под Владивостоком.

Повсюду – жесткий, как короста, наст.
Ни номера, ни даты, ни завета.
И я не смог букет военных астр
Оставить у надгробия поэта.

Окрест лежали горы и поля.
И люди шли и шли вперёд упрямо.
И я подумал – Русская земля!
Ты вся, как есть – могила Мандельштама.

* * *

Никогда ничего не имел,
ни меча, ни щита,
защищаясь от нечисти
разве что крестным знаменьем...
Никогда ничего.
Но вовек нищетой не считал
то, что н именую сегодня
своим неименьем.
Неименье мое!..
Я не знаю, поверишь ли ты,
что оно существует.
Но в этом могу побожиться.
Там ржавеют пруды,
отражая железо листвы.
И листва в октябре
с тихим звоном на землю ложится.
Ты смеешься: ведь нет ничего!
Разумеется, нет.
Это просто прием,
обусловленный стихотвореньем.
Это просто игра.
Это просто неяркий рассвет.
осветил облака,
что плывут над моим неименьем.
Продолжается жизнь!
Снова зазеленеют поля.
Продолжается жизнь!
Ибо все-таки встретились двое.
Я велел запрягать.
Собирайся, родная моя...
Я тебя увезу
в неименье свое родовое.

Ночной дозор

На полотне великого голландца
Я ни прибавлю, ни убавлю глянца.
Не о голландцах этот разговор.
В иные дни единой чести ради
Не где-нибудь еще, а в Ленинграде,
Скрываясь, мы несли ночной дозор.

С нас не писали групповых портретов,
Нас не воспринимали как поэтов,
Но не внимал ночной дозор ничьим
Благим советам, что звучали хором.
Ночной дозор – он шел ночным дозором,
Прислушиваясь к шорохам ночным.

Ночную тяжесть ощущая кожей,
Я не пытался даже искрой Божьей
В кромешном мраке высветить строку.
Я просто шел своим ночным дозором
По времени и городу, в котором
Тьма темных мест, как в «Слове о полку».

Грядущий день в стихи внесет поправку,
Но нам с рассветом не уйти в отставку –
Ночной дозор не кончится с зарей.
Не отпадает надобность в дозоре,
Поскольку, вспыхнув, сразу гаснут зори
И опадают на землю золой.

Ночной дозор, как прежде, под надзором,
Но он не даст покрыть себя позором!
И если вправду свет блеснет в окне,
Пусть наведет на наши лица глянец
Какой-нибудь талантливый голландец,
Изображая нас на полотне.

И мы замрем в своем ночном дозоре
С отчаянной решимостью во взоре,
И будут кудри виться по плечам.
И никогда не всколыхнется ссора
Там, где сойдутся два ночных дозора

И разойдутся по своим ночам.

* * *

Осенней ночью, бледен и небрит,
как после всенародного гулянья,
я возвращаюсь к женщине. Стоит
глухая ночь. Стоят глухие зданья.
Стоит фонарь на мокрой мостовой.
Стоит луна, роняя свет свой тусклый.
Стоит троллейбус. Урна. Постовой.
Стоят часы на старой башне думской.
Стоят часы... Ну это ли не ересь?
Когда бы я на Невском ни бывал,
они всегда названивали через
пятнадцатиминутный интервал.
Теперь стоят. Гул времени затих.
Все замерло вокруг. И поневоле
стоят Кутузов и Барклай де Толли
на постаментах каменных своих.
Стоит в Неве чугунная вода.
Стоит речной трамвайчик у причала.
Стоят семидесятые года. И только я,
беспечный и усталый,
неудержимо прохожу сквозь ночь,
движением своим не обольщаясь,
поскольку тоже постоять не прочь,
но к женщине,
к любимой,
возвращаюсь.

Триптих

I

Прощаясь,
ты опять пожмешь плечами.
Прости меня, но в этом сентябре
я о тебе печалюсь в полпечали,
я в полтоски тоскую по тебе.
Я берегу голосовые связки
и, в теплый шарф упрятав, пол-лица,
в полголоса рассказываю сказки
с концом счастливым,
но – не до конца.

Мне просто надоело на пределе
себя в своей удерживать судьбе.
Хочу побыть при галстуке, при деле
(прости, что я об этом — при тебе).

Я – как всегда – вполне полусерьезно
Полушучу (Коронный жанр – раек!)
И надвое раскалываться поздно,
и налито, как прежде, до краев.

Мне самому пока исход неведом,
но незачем заглядывать в меню.
Все сказки я закончу хэппи-эндом,
и лишь с одной
пока повременю.

II

Опять ко мне,
угрюмый и небритый,
не для чудес, а так – на огонек,
с бутылками, со свертками, со свитой
заходит полупьяный полубог.
И вновь его кулак грохочет по столу:
«Пошто такие муки нам? Пошто?»
Торжественно молчат полуапостолы,
почтительно принявшие по сто.
Он стал бы богом, да не видит толку.
А без толку зачем пугать народ?
И мой сосед подглядывает в щелку,
как полубог со мною водку пьет.

III

Я рукописей сих не издавал.
Неважно кто – стилист или апостол,
я бога для себя не создавал.
А может быть, не сознавал, что создал.
Но — авторства не стану отрицать,
когда мне скажут: «Вот твое творенье...»
Когда лицо уходит в глубь лица,
а позвоночник обретает зренье
и авторучка обретает плоть –
становится суставчиком тревожным
и кровоточит...
я шепчу: «Как можно меня так мучить?»
Но молчит Господь.
И только в крик: «Когда же наконец
захлопнется проклятая страница,
где тварью притворяется творец,
А тварь творцом. И черт-те что творится».

Фронтовое письмо

Каких только чудес
на белом свете нету!
Конверт о трех углах,
обычный, фронтовой...
Полвека, почитай,
он провалялся где-то.
И вот пришел с войны
и лег передо мной.
Наткнувшись на него
среди макулатуры,
я понимал: читать
чужие письма — грех.
Но аккуратный штамп
«Проверено цензурой»
как бы уже письмо
приоткрывал для всех.
Был цензор фронтовой
рабом цензурных правил.
И он (а вдруг письмо
да попадет к врагу!)
лишь первую строку
нетронутой оставил
да пощадить решил
последнюю строку.
Я цензора сейчас
не упрекну в бездушье.
Он свято чтил свой долг.
Он знал свои права.
Не зря же он письмо
замазал жирной тушью.
Наверно, были там
и вредные слова.
Писалось то письмо
в окопе? на привале?
И кто его писал —
солдат ли, офицер?
Какие сны его
ночами донимали?
О чем он помышлял
во вражеском кольце?
……………………
Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» –
оставлено в начале.
И «Я люблю тебя!» –
оставлено в конце.

Этюд с предлогами

Мы построим скоро сказочный дом
с расписными потолками внутри.
И, возможно, доживем до...
Только вряд ли будем жить при...

И, конечно же, не вдруг и не к нам
в закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на...
я прекрасно обойдусь без...

Погашу свои сухие глаза
и пойму, как безнадежно я жив.
И как пошло умирать за...
если даже состоишь в...

И пока в руке не дрогнет перо,
и пока не дрогнет сердце во мне,
буду петь я и писать про...
чтоб остаться навсегда вне...

Поднимаешься и падаешь вниз,
как последний на земле снегопад…
Но опять поют восставшие из...
И горит моя звезда – над!

Завещание

А что я оставлю, когда я уйду?
Чем имя в потомках прославлю?
Наследства – не будет. Имейте ввиду –
– Я вам ничего не оставлю.
И берег балтийский, и крымский прибой,
И яхту! И парус на мачте
……………………..
Я весь этот свет забираю с собой,
Живите без света.
И – плачьте!

* * *

ГЕННАДИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ ГРИГОРЬЕВ (14 декабря 1950 — 13 марта 2007) — поэт, драматург.

Родился и жил в Ленинграде. Учился на филологическом факультете Ленинградского университета, из которого был исключён за неуспеваемость и прогулы. Позднее поступил в Литературный институт, откуда также был отчислен.

Работал в «Метрострое», на радио, в различных изданиях. Много писал для детей. Критик Виктор Топоров назвал Геннадия Григорьева лучшим питерским поэтом 1980–90-х годов, королём питерских поэтических подмостков.

При жизни вышел поэтический сборник «Алиби» (1990). В 2007 году — сборник стихов «Выдержка», в 2017 — наиболее полное собрание произведений поэта «Небо на ремонте».

В 2010 году учреждена Международная поэтическая премия им. Геннадия Григорьева.

* * *

Сборник стихов Геннадия Григорьева «Небо на ремонте»

Оригинал текста на странице клуба «Зелёная лампа» ВКонтакте

Назад | На главную

џндекс.Њетрика