Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ

* * *

Теперь я знаю, только и всего:
страшнее жизни нету ничего.
Её отведав, вдоволь отхлебнув,
я улыбнулся, губы не надув.
Она в свою вмещает колею
рождение моё и смерть мою.
То беспощадно грабит, как бандит,
то, походя, – любовью угостит.
По молодости – насулит чудес,
заставит верить в первенство небес.
А то нашлёт болячек в телеса,
отравит золотом и ослепит глаза,
а душу сделает капризней…
Нет ничего страшнее жизни!
Но в каждый из её священных дней
я всё азартней думаю о ней!

Жернова

Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.

В лодке

Дырявая лодка, дырявая обувь,
и ноги как будто дырявые обе:
наполнены холодом ледяным...
А я ведь кому-то являюсь родным,
какие-то руки без рук моих хилы,
кому-то нужны мои нервы и жилы,
кому-то мой разум необходим,
пожизненно в ком-то я
неизгладим!
...А в лодке вода подступает к пределу,
а лодка ползет по болотному телу
и скоро зароется в дно этой лужи...
Но я доплыву,
потому что я нужен.

1960

Дикие гуси

Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом...
Густ вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга –
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа...
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой...
Одной собой.

1960

Визит

Постучали люди в черном.
Их впустили, как своих.
Папа мой сидел в уборной,
сочинял для сына стих.
Мама ела торт «полено»,
я, дурак, жевал картон.
И вибрировал коленом
звездолобый пинкертон.
Он стоял в дверях, чугунный,
неподкупный, – враг врагов!
Торс гитары семиструнной
на стене — из двух подков.
И, вонзаясь в грудь комода,
пропотели вдруг в труде
представители народа –
два лица энкаведе.
Разве можно книги мучить?
Зашатался книжный дом.
И упал из шкафа Тютчев
к сапогам двоих – ничком...
Нехорошие вы люди,
что вы роетесь в посуде,
что вы ищете, ребята?
Разве собственность не свята?

Баллада о двух геологах

Горы. Палатка. Сумрак дрожит.
Пусто в жадном желудке.
Рядом на шкуре товарищ лежит,
мертвый вторые сутки.

Рация плачет...
Мелким дождем –
в небе тире и точки.
Нас не услышали.
Мы подождем.
Это еще цветочки...
Маминой ниткой локоть зашит
на серой спортивной куртке,
в которой
парень тихо лежит,
мертвый третьи сутки...

Просто камень, подлый кругляк,
вылез из-под подошвы,
и вот человек полетел так,
словно он
всеми
брошенный...
Другой другому –
(уже не спешит) –
на грудь кладет
незабудки.
Их было двое.
Один лежит
мертвый
четвертые сутки...

...Быть может, это было давно:
горы, небо, палатка...
Еще ни радио, ни кино,
еще другие порядки...
еще пещеры – не этажи...
еще человеку
не жутко,
когда товарищ рядом лежит,
мертвый
пятые сутки...

1964

* * *

Человек мыслящий уже понял, что
на этом берегу у него ничего нет.
                                  П. Флоренский

Нет ничего на этом берегу.
Зато на том – ромашки на лугу,
душистый стог, сторожка лесника,
слепой полёт ночного ветерка.
...Нет ничего на этом берегу.
Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.
Не оглянусь! Что я оставил там?
Тоску-печаль по вымерзшим садам?
Плач по друзьям, истаявшим в огне
земных борений? Но друзья – во мне,
как я – в сиянье этих вечных звёзд,
что образуют в триединство мост.
Не оглянусь! Метель в затылок мой.
То дышит мир, что был моей тюрьмой.
Не я ли сам – песчинка в снах горы –
себя в себе захлопнул до поры?
...Прочь от себя, от средоточья тьмы –
на свет любви, как будто от чумы,
перед единой истиной в долгу...
Нет ничего на этом берегу.

Письмо

На дне окопного оврага
Добыл я гильзу из стены.
А в ней – истлевшая бумага,
Письмо, пришедшее с войны.
Должно быть, кто-то перед боем
Смочил графит карандаша
И с перемазанной губою
Писал как думал – не спеша.
Вручал слова бумаге бренной,
Писал, склоняясь к фитилю...
И вот слова сожрало время,
И лишь одно сквозит: «Лю-блю...»
Одно осталось... Но упрямо
Горит сквозь всё, что в жизни есть!..
Что он «лю-бил...»? Отчизну? Маму?
Иль ту, которую?.. Бог весть.
Любил, и всё. Не по приказу.
А по приказу – он в тот раз,
Наверно, встал и умер сразу.
И вот воскрес. Во мне. Сейчас.

1976

На лесоповале

Тела, смолистые от пота,
а бревна, потные от тел.
Так вот какая ты, работа…
Тебя я так давно хотел!
…Я режу ели на болванки,
на ароматные куски,
я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески.
Лижу созревшие мозоли
сухим листочком языка
и обрастаю слоем соли
на долю сотую вершка.
Я спину деревом утюжу,
я брею хвойные стволы.
Затем большой, пудовый ужин
пилю зубами в две пилы.
Тряся кровать, храпя и воя,
я сплю в брезентовом дворце,
я сплю, как дерево большое,
с зеленым шумом на лице.

1960

* * *

Дерево,
домик:
крыша и дверца.
В домике бьются четыре сердца.
Бьются по-птичьи
чётко и чинно,
как и положено в доме
скворчином.
Ниже их — тоже
крыша и дверца,
также четыре работают
сердца.
Только о чёткости
нету и речи:
Бьются тревожно
сердца человечьи...

Детство моё

Война меня кормила из помойки,
пороешься –   и что-нибудь найдешь.
Как серенькая мышка-землеройка,
как некогда пронырливый Гаврош.
Зелененький сухарик,
корка сыра,
консервных банок терпкий аромат.
В штанах колени,
вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные, горят.
И бешеные пульки,
вместо пташек,
чирикают по-своему…
И дым,
как будто знамя
молодости нашей,
встает на горизонтом
золотым…

1964

* * *

Неужели всё-таки – Русь во мне?!
...Рёбра – встык – еловыми брусьями!
Сердце бьёт – в допетровский колокол!
Руки – в драке хрястнули кольями...
Почки – в-точь жернова гранитные,
а глаза – как ночь: не-на-сыт-ны-е...
На башке – кудрявится облако!

...И – не надо иного облика!

1965

Река жизни

Нет, жил я не даром, не зря,
в сердце огонь храня...
Пусть все реки впадают в моря,
но одна впадает – в меня.
Проистекая сквозь все века,
издалека – вдаль,
река Жизни – Божья река
впадает в мою печаль.
Она несет золотой песок
смысла – и пену зла,
и кровь по жилам, и веры ток,
и мед, как в соты – пчела.
Веруй, друг, не печалься, брат, –
в сомненьях резону нет...
Пусть все реки впадают в Закат,
но твоя впадает – в Рассвет!

* * *

Я отвык от людей, от нежданных общений,
от негаданных встреч и мудрёных бесед,
от взаимных терзаний и нравоучений,
источающих чаще не радость, а бред.

Я сижу, поджидая последний автобус.
На моей остановке – покой, тишина.
Я успел обогнуть этот призрачный глобус,
на котором испил вдохновенье до дна.

А теперь наступило последнее в жизни:
отвыкать от себя, превращаться в туман
и рассеяться утром над милой отчизной,
израсходовав правду в душе и обман.

17 июля 2007 г.

* * *

ГЛЕБ ЯКОВЛЕВИЧ ГОРБОВСКИЙ (4 октября 1931 — 26 февраля 2019) — русский поэт и прозаик.

Родился в Ленинграде, в семье преподавателей словесности. Отец, выходец из старообрядческой семьи, учитель русского языка и литературы Яков Алексеевич Горбовский (1900–1992) был репрессирован в 1937 году. Мать, дочь коми-зырянской детской писательницы Агнии Сухановой, учитель русского языка и литературы Галина Ивановна Суханова, перед самой войной отправила сына к сестре арестованного мужа в Порхов, который захватили немцы. После войны мальчик скитался по детдомам, пока мать с отчимом не нашли его и не определили в ремесленное училище. Затем будущий поэт попал в колонию для несовершеннолетних преступников в городе Маркс, откуда совершил побег. Добрался до Ленинграда, но мать с отчимом к тому времени перебрались в Новороссийск, и Горбовский уехал в Кинешму, где преподавал в сельской школе его ссыльный отец. Он помог сыну оформить паспорт и окончить семилетку.

После армии поступил в Ленинградский полиграфический техникум, откуда был отчислен через два года. Занимался в различных литературных объединениях. Вместе с первой женой уехал взрывником в геофизическую экспедицию на Сахалин, где проработал несколько лет.

Стихи писать начал в шестнадцать лет, в армии писал песни. Первая публикация стихов — в волховской районной газете «Сталинская правда» (1955). Первая книга вышла в 1960 году. С 1974 года писал также прозу. Член Союза писателей СССР (1963). Член Русского ПЕН-центра (1996). Академик Академии российской словесности (1996). Член редколлегии журнала «Аврора» (с 1977).

Лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького (1984) — за книгу стихов «Черты лица», лауреат Новой Пушкинской премии (2000), Царскосельской художественной премии (2016) и др.

Автор свыше 40 книг поэзии и прозы. На стихи Глеба Горбовского написано множество популярных песен.

* * *

Стихи Глеба Горбовского в Журнальном зале

Оригинал текста на странице клуба «Зелёная лампа» ВКонтакте

Назад | На главную

џндекс.Њетрика