Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб

14 МАЯ 2018 ГОДА
(понедельник)

В литературном клубе «Зелёная лампа» прошла презентация книги и встреча с её автором

Валерий Михайлов

'Заболоцкий' (ЖЗЛ)

ВАЛЕРИЙ ФЁДОРОВИЧ МИХАЙЛОВ — поэт, писатель, публицист, литературовед. Родился 7 сентября 1946 г. в Караганде (КазССР), внук крестьян-спецпереселенцев.В 1969 г. окончил Казахский политехнический институт по специальности горный инженер-геофизик.

В 1969-1979 гг. работал литсотрудником, корреспондентом, заведующим отделом редакций газет «Вечерняя Алма-Ата», «Ленинская смена», «Казахстанская правда», в 1979-1987 гг. — заведующим отделом документальной прозы редакции журнала «Простор». В 1987-1993 гг. находился на творческой работе. В 1993-1997 гг. — собственный корреспондент по Карагандинской области, первый заместитель главного редактора газеты «Казахстанская правда». В 1997-2003 гг. — главный редактор газеты «Казахстанская правда». В 2003-2016 гг. — главный редактор литературно-художественного журнала «Простор» (Казахстан).

Член Союза писателей России и Союза писателей Казахстана.Член Национального совета по государственной политике при Президенте Республики Казахстан. Лауреат международной премии «Алаш».
Живёт в Астане (Казахстан).
Источник

Подробнее биография


СТЕНОГРАММА ВСТРЕЧИ:

Галина Константиновна Макарова, руководитель клуба «Зелёная лампа»: Добрый вечер, дорогие друзья! Вы знаете, что 7 мая мы отметили 115 лет со дня рождения Николая Алексеевича Заболоцкого. 16-17 мая в нашем городе будут проходить Заболоцкие чтения, в которых будут участвовать филологи, литературоведы, любители поэзии, читатели, преподаватели и т.д. А сегодня у нас в гостях Валерий Фёдорович Михайлов — писатель, поэт, публицист... Что ещё я пропустила?

Валерий Фёдорович Михайлов: И так далее!

Г. К. Макарова: А собрались мы сегодня по поводу выхода в свет его книги «Заболоцкий» в серии ЖЗЛ. Сегодня мы об этом поговорим и расспросим Валерия Фёдоровича и, я думаю, вы почерпнёте из этой встречи много нового и интересного. Пожалуйста, Валерий Фёдорович, расскажите нам для начала о том, как Вы вышли на эту тему, с какими трудностями столкнулись при написании книги, или с какими удовольствиями. А потом мы зададим Вам вопросы.

Голос из зала: Галина Константиновна, лампу забыли зажечь!

Г. К. Макарова: Ах, да! Валерий Фёдорович, нажмите, пожалуйста, на эту кнопочку — это традиционная наша зелёная лампа.


Валерий Михайлов и Галина Макарова

В. Ф. Михайлов: Лампочка не перегорела ещё? (смеётся, зажигает лампу с зелёным абажуром)

Г. К. Макарова: Нет ещё!

В. Ф. Михайлов: Во-первых, я всех приветствую, добрый вечер всем! Спасибо, что выбрали время и пришли в библиотеку на эту встречу. Я в третий раз в Кирове и в Кировской области и в третий раз в библиотеку попадаю. Мне Герценка очень нравится, особенно ваш читальный зал. Сегодня нам провели экскурсию, и мы были даже в Кабинете Герцена, я не знал, что он жил в этом здании какое-то время.

Заболоцкий — ваш земляк, но отчасти и мой, потому что в 1945году Николай Алексеевич попал с Алтая, из лагеря, уже вольнонаёмным в Караганду. А Караганда — это мой город родной, мы с Заболоцким разминулись буквально на год: он в конце декабря 1945 уехал в Москву по вызову Союза писателей, а я родился в сентябре 1946 года. Я знаю те места, где он жил: в пригороде Большая Михайловка у меня тётя жила, а по улице Ленина, где он получил комнатку в коммунальной квартире, я ходил в школу в первый, второй, третий класс, потом наша семья переехала в Алма-Ату. В Алма-Ате в 70-80-е годы я работал в литературном журнале «Простор», в 2000-еснова вернулся туда главным редактором, и мне приходилось не раз печатать статьи о Николае Алексеевиче Заболоцком карагандинского краеведа Юрия Григорьевича Попова. Так что отчасти мы тоже с Заболоцким земляки.

Конечно, стихи его я читал с юности и помню первую книжку, которая мне попалась, это, наверное, было последнее прижизненное издание — толстенький, с синего цвета обложкой сборник стихов, который вышел года за полтора до его кончины.

Если говорить о книге, то это неклассический формат биографии, точнее было это назвать книгой поэта о поэте, потому что я тоже пишу стихи давным-давно. И до книги о Заболоцком у меня выходили в издательстве «Молодая гвардия» книги о Лермонтове, о Боратынском. Мне, конечно, хотелось рассказать о судьбе русского поэта в ХХ веке. Хотя XIX век тоже тяжёлым был, Николая Iназывали Вешателем, потому что он декабристов, самых отъявленных злодеев государства, приговорил не к четвертованию, а к повешению — более «мягкому» наказанию, и всего 5 человек повесил. А Николай II Кровавым оказался, потому что погибли люди около Зимнего Дворца, хотя сам царь отношения к этому не имел, но остался в истории «кровавым царём» тем не менее. А вот в ХХ — прогрессивном веке —десятки миллионов полегли на различных войнах, стали жертвами политических кампаний. И вот в одну из этих кампаний попал Николай Алексеевич Заболоцкий, он вместо пяти восемь лет отсидел в лагере.

И вот мне хотелось рассказать о судьбе русского поэта в ХХ века. И, конечно, самое главное — хотелось самому разобраться в творчестве Заболоцкого. Все эти книги — о Лермонтове, о Заболоцком, о Боратынском — нужны были мне самому, прежде всего, потому что я хотел лучше узнать, как они творили, как писали, как жили. Привычка читать не только произведения, но и о жизни того или иного любимого автора — поэта, прозаика или драматурга, у меня сложилась давным-давно, ещё в юности, и всё, что возможно было достать о личной жизни поэтов, я читал. Но о Заболоцком мне попадалось совсем немного, в конце советского времени сначала вышло первое издание книги «Воспоминания о Заболоцком», оно у меня было, а второе издание я позже прочитал. И всё. А потом оказалось, когда я работал над книгой, что далеко не все интересные воспоминания о Николае Алексеевиче были включены в эту книгу, семья и составитель, мне кажется, выбирали по своему уму, включили только то, что они хотели. И даже статьи, которые вошли в сборник, были в обрезанном виде.

Мне кажется, мне сейчас долго распространяться не стоит, может быть, у кого-то будут вопросы, и я был бы очень признателен, если бы те, кому удалось прочитать, высказали своё мнение о книге. Любые замечания, любая критика — мне это было бы очень интересно услышать, потому что, может быть, когда-то издательство «Молодая гвардия» задумает переиздать книгу и ваши замечания, мнения могут мне пригодиться. Я после выхода книги получил несколько писем, отзывы читал в интернете, есть и одобрительные, и резко отрицательные отзывы — всё это интересно, поэтому прошу вас задавать вопросы, и у нас будет конкретный разговор, может быть, даже беседа.

Надежда Александровна Мирошниченко, поэт: Я всё-таки хочу сказать, потому что Валера всё равно не даст мне слова. Мы с ним большие друзья с 2003 года. Я — Надежда Мирошниченко, живу в Сыктывкаре и приехала сюда специально ради него и ради Светы Сырневой — одной из лучших поэтов России, чего, как ни странно, в Кирове знают немногие, может быть, интеллигенция знает. И поэтому я уже давно знаю, что нужно самой вставать и, чтобы о тебе ни думали, говорить то, что никто кроме тебя сказать не сможет. Здесь перед вами сидит не просто замечательный талантливый человек, это удивительный человек: если ему хочется почитать испанскую поэзию — он учит испанский язык, если английскую — он совершенствует свой английский...


Валерий Михайлов и Надежда Мирошниченко

В. Ф. Михайлов: И казахскую! Я же в Казахстане живу.

Н. А. Мирошниченко: Казахскую — и он спокойно читает казахскую поэзию в оригинале. Второго такого человека в моей жизни нет. Он долгие годы был редактором журнала «Простор» — это литературно-художественный журнал в Алма-Ате, где всё время держал «русскую тему», умудрившись не поссорить русских и казахов, чего не удаётся никому. Он написал книгу о Лермонтове, она трижды переиздана в серии ЖЗЛ. Он написал о Боратынском, о котором очень мало литературы... Она уже переиздана?

В. Ф. Михайлов: Нет ещё, Боратынский плохо продаётся.

Н. А. Мирошниченко: А в подарочном издании кто вышел?

В. Ф. Михайлов: Лермонтов. Это серия «Молодой гвардии», которая выпускается на деньги ВТБ. Это большие такие тома в кожаном переплёте, на прекрасной бумаге. Серия называется «ЖЗЛ: Великие люди России». Есть среди них и поэты — Лермонтов, Пушкин, Тютчев, есть военачальники, художники... Они издаются в комплекте по три книги в подарочной коробке.

Н. А. Мирошниченко: То есть это — лучшие издания. Пушкин Лермонтов и Тютчев, и Лермонтов твой?

В. Ф. Михайлов: Да. Пять биографий есть Лермонтова, выбрали — мою.

Н. А. Мирошниченко: Я вам для чего это говорю? Для того, чтобы вы знали, сегодня здесь спрашивать его надо, если есть мнение — этим мнением делиться, потому что мы не можем разбрасываться людьми такого уровня. Я читаю второй раз его биографию Заболоцкого специально для того, чтобы сходить на вашу конференцию 16-17 мая, мне очень интересно послушать мнение и учёных, и читателей. Понять, как эта книга схвачена? Лично меня она потрясла. 3 июля мне будет 75 лет, так вот за всю свою жизнь у меня ни от одной книги не осталось такого сильного впечатления о революционных 20-30-х годах, как после книги Михайлова о Заболоцком. Какой это был уровень! Какие это были талантливые люди! Какие это были ищущие люди! И как этот сельский мальчик из Мурашей попал вПитер, и что с ним там происходило! Какая это была драматическая для человека сшибка знания: народного чистого и знания городского питерского революционного! Это уникально!

Меня потрясло в книге, что автор берёт сразу три времени, он пишет из будущего времени про вчерашнее, умудряясь остаться в настоящем. И потом Михайлов — сам замечательный поэт, просто здесь нет возможности показать всего, он уникальный человек, думающий, мыслящий. И его никто не просил, он сам взялся писать эту книгу, увидев, что практически нет литературы о его любимом поэте (кстати, они очень похожи по-человечески). Он просто взял и создал этот труд — вы же видели, какая это книга по толщине! И какая это трагическая судьба, и какой это особенный поэт! Для женщин, конечно, цикл «Последняя любовь» — это вообще...

Я много езжу по России и поэтому знаю, как проходят подобные встречи, где присутствует человек, из которого можно вытащить незабываемое! А люди порой даже не знают, с кем они встречаются. Поэтому я вышла, мне хотелось вам сказать побольше об этом человеке, потому что я считаю, что про талантливых людей мы должны говорить открыто. Я имею на это право, я знаю все его книги, он присылает мне всё, я являюсь одним из первых читателей. Поэтому я вас поздравляю, что про вашего земляка написана эта книга — талантливым человеком о талантливом. Это очень приятно. (Аплодисменты)

Анатолий Александрович Зыкин: Скажите, пожалуйста, на основе каких материалов книга писалась? Ездили ли Вы куда-то специально, в архивы какие-то обращались?


Анатолий Александрович Зыкин

В. Ф. Михайлов: Во-первых, я прочитал всё, что о нём написано биографического, конечно, самым главным подспорьем, самым интересным для меня была книга его сына Никиты Николаевича. Затем два издания воспоминаний современников о Заболоцком («Воспоминания о Заболоцком»). И очень интересное издание — «Н. А. Заболоцкий: pro et contra», куда вошло всё, что о нём печаталось в 20-е, 40-е, 50-е годы. Там есть отрывки из статей о Заболоцком зарубежных авторов, писателей и поэтов, отзывы современников. Архивы... Ну, вы знаете, какая жизнь была у Заболоцкого, там не до архивов было, тем более, что он некоторые свои стихи зашифровывал, они, видимо, пропадали, а ранние стихи он уничтожал, считая их несовершенными. К сожалению, мне не удалось встретиться с его дочерью, она ещё жива, у неё два адреса — в Америке и здесь, в Переделкино, но я не смог её найти. А когда я начал работать над книгой, Никита Николаевич как раз скончался, я очень хотел с ним встретиться. В основном, я использовал то, что было опубликовано в периодике, в книгах. Я съездил, конечно, на его родину: в Казани я и раньше бывал, съездил в Уржум, в Сернур в прошлом году летом, здесь посмотрел домик, где его отец жил. Но самым главным источником материала для биографии стали его стихи, письма, прозаические произведения, очерки, которые он написал уже после осуждения культа Сталина. Потому что то, что поэт пишет, особенно поэт-лирик, — это и есть главное свидетельство о нём, как о человеке и о его судьбе. Прямее свидетельства, чем творчество того или иного писателя, для меня свидетельства нет. Это самое главное в творчестве.

Светлана Анатольевна Сырнева, поэт: Валерий Фёдорович, критика 20-30-хгодов называла Заболоцкого «сексуалом», расскажите, пожалуйста, почему? Вроде бы очень трудно связать облик Заболоцкого вот с таким ярлыком.


Светлана Сырнева

В. Ф. Михайлов: Нужно просто знать, как критиковал тогда Пролеткульт авторов, которые шли не тем курсом(смеётся).Да, один критик так о Заболоцком отзывался, возможно, потому, что в «Столбцах» у него есть яркие, резкие строки, даже чрезвычайно физиологичные. Он порой писал с такой силой, с такой яростью, так изображал объективную жизнь персонажей того времени, что его в итоге и назвал один критик дурацким словом «сексуал». То, что мы сейчас понимаем под этим словом, и связанные с ним понятия — никакого отношения к Заболоцкому не имеют, потому что он был скромнейший человек, аскет, подвижник и по жизни, и по отношению к женщинам. Ничего сомнительного в его личной жизни не было, он всегда писал с большой шутливостью о предметах своего воздыхания ещё в детские годы в реальном училище в Уржуме и т.д. Критикам главное, чтобы клеймо было посильнее, погнуснее. Они подозревали в нём сомнительного для строительства социализма писателя, называли его индивидуалистом-отщепенцем, обвиняли в том, что он излишне физиологичен в описаниях, вечно ироничен, слишком начитан, то есть он не идёт в ногу со всеми — «наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка...». Жаров, Безыменский — вот такие примитивные автора тогда нужны были. А Заболоцкого обзывали по-всякому, и он даже коллекционировал в своё время, как Булгаков, всякие ругательные статьи о себе и вот такие прозвища. Лишь однажды, когда ему пришлось объясняться перед литературным начальством, перед идеологическими вождями Советского Союза за свои «Столбцы», за свои ранние авангардистские опыты, он дал отпор критику, который так гнусно его обозвал. Я ответил?

С. А. Сырнева: Большое спасибо!

Юлия Наумовна Резник, главный библиотекарь отдела литературы на иностранных языках: Я должна Вас поблагодарить за эту книгу, я прочитала её, можно сказать, залпом. У нас в январе была лампа, посвящённая обэриутам, я там готовила сообщение о Введенском, и если бы я тогда прочитала Вашу книгу, то мне бы это было очень большим подспорьем. Я прочитала диссертацию «Игра в бессмыслицу: поэтический мир Александра Введенского», и у меня чуть не вскипели мозги, а у Вас всё очень доходчиво изложено. И ещё я вспомнила, что в детстве одной из моих любимых книг была «Витязь в тигровой шкуре», мне очень нравился этот ритм его...

Я не читала никаких воспоминаний о Заболоцком, и Ваша книга послужила толчком к тому, что я взяла его томик, вспомнила его стихи. Я хочу спросить: у Вас настолько хорошо проанализирована поэзия обэриутов, Вы не хотите ещё про какого-нибудь обэриута написать? Насколько я знаю, только о Хармсе в ЖЗЛ есть книга.


Юлия Резник

В. Ф. Михайлов: Да, о Хармсе есть ещё и другая книга.

Ю. Н. Резник: Как Вы к этому относитесь? И почему сейчас такой интерес к книгам-биографиям, на Ваш взгляд?

В. Ф. Михайлов: Я постараюсь ответить. Когда я взялся изучать творчество Заболоцкого, то мне пришлось попутно много чего прочитать. Например, Введенского я почти не читал, я из Москвы выписал толстый том, который называется «Всё», там статья о нём очень хорошая Герасимовой. И я прочитал почти всё у него, недавно перечитывал, а то, что я выбрал для книги о Заболоцком, это, в основном, поздние сочинения — поэма «Элегия», прощальные последние его стихи, ну, и ранние привожу немножко тоже. Это совершенно поэт необычный, ни на кого непохожий, который писал, в общем-то, для самого себя. Я привожу в своей книги всё-таки более-менее лирические, земные его вещи, с чувством, потому чтов Введенском было много игры, он уходил в какие-то дебри абстрактного мышления, что многие его стихи не читаются нормальными читателями.

Я и Хармса перечитал, хотя довольно неплохо его знал. Прочитал биографию, и книга его у меня тоже есть, я её перечитал, это мне нужно было для глав о «Детгизе», Хармсе, Олейникове и других обэриутах. Но писать о них я, наверное, не буду. О Хармсе — хорошая биография в ЖЗЛ и другие книги есть, они очень хорошо написаны, там большой изложен материал, нет смысла к этому снова возвращаться.

Ю. Н. Резник: Но ведь их много было — Олейников и ещё другие...

В. Ф. Михайлов: Про Олейникова книга вышла несколько лет назад в Москве, там огромнейшая вступительная статья двух авторов-литературоведов — Лекманова и ещё кто-то второй был, не помню. Там приводятся все стихи Олейникова, в том числе на случай написанные. Забыл, как называется книга, на обратном пути в Москве, если будет, я куплю её.

Есть среди обэриутов и другие поэты, но они менее интересные. Там очень интересные философы были, я тоже их прочитал — Липавский, Друскин — очень интересные мыслящие люди, они у меня тоже частично цитируются. Но я не хочу о них писать и вряд ли обращусь к книгам о том и о другом, потому что они мне несколько чужды, там много игрового элемент есть — и у Хармса, и у Введенского. Хармс, конечно, был основателем абсурдизма, опередил Европу на 20-30 лет, но эта тема меня мало увлекает. А Заболоцкий настолько универсальный автор по темам, по направлениям... Там океан всего. Более того, я, например, лично, как читатель очень сожалею, что Заболоцкий не успел написать трилогию, поэмы, которые он задумал в конце жизни: «Смерть Сократа», «Поклонение волхвов» (об этой теме он думал ещё во времена обэриутской молодости) и «Сталин». Там охват — три с половиной тысячи лет, охват всей современной европейской истории. И уже после его поэмы «Рубрук в Монголии», написанной гениально, конечно, было видно, что Заболоцкий в конце жизни выходил на какие-то новые творческие высоты. К сожалению, он не написал эти три поэмы, это было бы нечто и в русской литературе, и в русской поэзии.

И второй вопрос про биографический жанр. Вы знаете, Лев Толстой ещё в позапрошлом веке сказал, что вымысел себя изжил, что художественные произведения, основанные на вымысле, на придуманных героях, уже малоинтересны. Толстой говорил: «все литераторы, и лишь Лермонтов и я — не литераторы». Он имел в виду, что они жизнь по-настоящему не знали. Толстой говорил, что истории жизни замечательных людей из любых сословий, рассказанные самым подробнейшим образом, достоверно, живым языком, гораздо интереснее для литературы, чем художественные произведения. Но по этому пути, в котором Толстой видел будущее литературы, почти никто ещё в мире не ступал, может быть, это всё ещё в будущем. Биографический жанр — синтетический, он вмещает в себя и рассказ о жизни, в данном случае писателя, и рассказ о творчестве. И этот жанр тоже движется в сторону вымысла, недаром все эти книги в серии ЖЗЛ всегда выставляются на ярмарке нон-фикшн, которая в Москве проходит зимой. Я ездил на последнюю ярмарку, как раз Заболоцкий вышел тогда уже. Поэтому интерес к биографии — отсюда исходит. Людям хочется знать уже и что-то из жизни реальных персонажей, гораздо более интересное и достоверное, чем это есть в художественной литературе. Хотя такие герои, как Гришка Мелихов или герои того же Толстого в «Войне и мире» или в «Хаджи-Мурате», по-моему, не меньше интересны, чем биографии реально живших людей.

Надежда Ильинична Перминова, поэт: А может потому, что в ХХ веке художественная литература часто была коньюктурной, поэтому такой интерес к реальным биографиям.

В. Ф. Михайлов: Ну, может быть.

Ирина Николаевна Крохова: Я прочитала Вашу книгу. Мне что интересно: слышала мнение недавно, что, дескать, корни у Заболоцкого были не поэтические, да и вроде сын его написал, что он стыдился своих корней (я сына не читала, не знаю), но знаете, мне-то вот как раз понравилось, что он был непохож на всех других обэриутов. Он был какой-то, как крестьянин, основательный, он был крепкий мужик, он же из Вятки, отсюда его корни и вот такая основательность, крепость. Плюс, как говорится, ещё бог его поцеловал. Так что мне очень понравилась Ваша книга. Мало мы о нём знаем! Я училась в институте, литератор по образованию, а о Заболоцком знала мало, и мне очень много дала Ваша книга. Я запомнила опять же эту крепость его, смотрите, он же никого не выдал, когда его допрашивали. Никого! Единственный из них — не признался и никого не выдал. Основательность, крепость мужицкая, народная в нём была. Он ведь и внешне такой был. А смотрите, какие стихи он писал! Я помню, когда прочитала у него «Можжевеловый куст»... Боже мой, какое стихотворение! И всё это как-то в тайне, это не видно, это просто надо почувствовать...


Ирина Крохова

Н. А. Мирошниченко: Ворожба сплошная...

И. Н. Крохова: Да-да, ворожба, действительно. А потом я и не знала, что «Очарована, околдована...» —это его стихи, недавно узнала. И ещё второе у него такого же плана стихотворение о любви есть, это уже посвящено Роскиной.

В. Ф. Михайлов: Большая часть жене посвящена в этом цикле, но несколько стихотворений — Роскиной, в том числе, «Очарована, околдована...».

И. Н. Крохова: И он везде видит свою жену! Потом и Роскина написала, что он любил всегда только свою жену, даже в стихах к другой. В общем, мне очень много дала Ваша книга.

В. Ф. Михайлов: Спасибо. Я могу добавить только вот что: казалось бы, откуда у человека крестьянского происхождения такой могучий гениальный дар? Это загадка природы. Конечно, это божий дар в чистом виде у Заболоцкого. Но если смотреть внимательно на его родственников, на предков, у него же тётя одна писала стихи — тётя по маме. А мама у него — Дьяконова. И он сам, ещё будучи отроком, в реальном училище своему товарищу Мише Касьянову, который сочинял стихи, сказал с вятским говорком: «Ну, кто почал писать стихи, так это уже до смерти!». А Дьяконова была из семьи священника, фамилия же говорящая, а священники все связаны со словом — «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». В жизни Заболоцкого всё связано воедино: и божий дар, и бог, и слово, и словотворчество и служение слову художественному.

Да, он был настоящий мужик, никого не выдал, более того, он боялся, что когда потерял сознание, стал безумным и две недели психиатры лечили его от помешательства, от перенапряжения он мог кого-то выдать. Но он никого не выдал. Если сравнивать поведение Заболоцкого и Хармса с Введенским на следствии 1931 года, то это совершенно разные вещи. Это была лёгкая посадка, ещё не было мучений никаких, издевательств, и они ещё молодые были, больше рассказывали, высказывали свои взгляды. А вот в 1938 году уже всё серьёзно было: или лагерь — или смерть. И Заболоцкий, конечно, хорошо понимал, что если он, как некоторые другие писатели — Лифшиц, Тагер, — подпишет признание, то его убьют. И его бы расстреляли, если бы он сознался в контрреволюционных злодеяниях против советской власти. А он ни с чем не согласился, все обвинения отмёл и получил 5 лет — немного, и если бы не война, он вышел бы на 3 года раньше. Он очень крепкий был и, конечно, вобрал в себя всю крепость своего крестьянского рода и основательность — и в личной жизни, и в творческой судьбе, ив выстраивании своей поэзии.

Н. И. Перминова: Можно я скажу? Мне кажется, не надо педалировать слово «крестьянство», потому что это была сельская интеллигенция и в то же время не совсем сельская, потому что все три сестры его матери учились здесь, в Вятской Мариинской гимназии, буквально в двух кварталах отсюда. Это была здоровая сельская интеллигенция. Почему сестра Ольга, его тётушка, писала стихи? Она ходила в народ, и это тот же случай, что был и у Васнецовых. Эти люди скорее изучали крестьянское наследие, но сами были не совсем крестьяне. Заболоцкий интеллигент всё равно. Понимаете?


Надежда Перминова

В. Ф. Михайлов: Интеллигент — это мыслящий человек.

Н. И. Перминова: Да. И я ещё хочу сказать, что смотрела Вашу библиографию и у Вас эта книжечка Леонида Владимировича Дьяконова упомянута. (Дьяконов, Л. В. Вятские годы Николая Заболоцкого).Понимаете, мы с Заболоцким всё время встречаемся во времени, потому что совсем недавно ушёл из жизни Леонид Владимирович Дьяконов, двоюродный брат Заболоцкого. Он тоже был писателем, получил известность как детский писатель и фольклорист. Мама у него была журналистской. И судьбу Заболоцкого он повторил, потому что тоже был оклеветан, тоже был арестован и сидел в Москве в психиатрической больнице, после чего потерял память и был выслан в Вятку. У них очень похожие судьбы! Вот эта фольклорная струя Васнецовых вознесла — Васнецовы дали зрительный образ Древней Руси, и то же самое тут произошло. Младший двоюродный брат Заболоцкого — Дьяконов — тоже занялся фольклором, и сам Заболоцкий во второй половине жизни обращается уже и к русским былинам, и к «Слову о полку Игореве»... Конечно, он был авангардистом по тем временам, но всё равно народное начало в нём очень сильно. Почему он в итоге пришёл к ясному классическому стиху в конце жизни? Я думаю, всё идёт от этой провинциальной, но высокоинтеллигентной среды. Это моё понимание, конечно.

В. Ф. Михайлов: Я думаю, божий дар и ум давался всем вне зависимости от сословия, а крестьянство — это самое главное сословие, это основа России во все времена, поэтому никто никого не умнее, не глупее. Просто дворяне имели возможность дать хорошее образование своим детям, а выходцам из крестьянской среды, из народной интеллигенции приходилось всё это самостоятельно навёрстывать. Мы же знаем, что Заболоцкий своей начитанностью удивлял профессоров, докторов наук в Ленинграде, он нисколько не уступал в образованности молодым светилам филологии, они поражались его знанию русской литературы XVIII-XIX веков и даже XVII века. Неслучаен его интересу к «Слову о полке Игореве», а позже и к русским былинам. Его мечта — создать свод русских былин — это потрясающая по замыслу идея, до сих пор не осуществлённая.

Андрей Жигалин, поэт: А какие-то черновики и наброски к этому «Своду былин» остались?

В. Ф. Михайлов: «Исцеление Ильи Муромца» печаталось, но это только один набросок был, а он же хотел работать дальше и подал заявку в издательство, но её отклонили. Когда он свод хотел делать, его одобрил тогда ещё молодой Дмитрий Лихачёв. Это как раз было по силе поэту — такой гигантский труд.

Елена Михайловна Рендакова, кандидат педагогических наук, доцент Института развития образования Кировской области: Валерий Фёдорович, во-первых, спасибо огромное за книгу, хотя я её не дочитала, но дочитаю!


Елена Рендакова

В. Ф. Михайлов: Буду надеяться! (смеётся)

Е. М. Рендакова: Она мне попала не так давно. Я тоже филологический факультет закончила, но мало у нас было этого материала, очень мало! Книга у Вас — она такая тонкая, и одновременно философская, и трагическая, и романтическая, и поэтическая... Такое ощущение, что там много, много речек и они впадают в огромный океан. Вот Вы сейчас сказали, что когда выбирали о ком писать, то выбрали человека, который Вам очень близок и душевно, и по состоянию поэтическому и т.д.. А как Вы считаете, чем Вы похожи на Заболоцкого?

В. Ф. Михайлов: Ой, я не знаю... (смеётся)

Е. М. Рендакова: И второй вопрос, у Вас очень много в книге используется писем, когда читаешь, просто за душу берёт и не отпускает. Вы когда держали в руках эти подлинники, какие чувства испытывали?

В. Ф. Михайлов: Знаете, письма, конечно, не очень хорошо читать, но мы уже так привыкли, что читаем письма Пушкина и всех других, и относимся к ним, как к документам времени. А вообще-то письма читать не очень хорошо, потому что это чужие письма, они личные. Но, тем не менее, письма, как и стихи, они ближе всего к натуре пишущего, и в данном случае, письма у него потрясающие, конечно. Меня особенно потрясло письмо, где он описывает случай, как ему милостыню подала пожилая женщина на кладбище: пару сушек и яйцо варёное. Он рассказал не жене об этом случае, не своим товарищам, а маленькому сыну Никите. Это потрясающе, конечно, эпизод вроде бы рядовой, но он душу ему сильно перевернул. И вообще, за все стихи, особенно такие гениальные, как «Где-то в поле возле Магадана...», «Сон», «Иволга», за всё надо платить, и он заплатил за эти стихи отсидкой своей, тяжелейшей судьбой, потерей здоровья. Если бы не лагеря на Дальнем Востоке и на Алтае... Он ведь здоровый был, румянец был, а потом вышел с пороком сердца и недолго прожил совсем. Но за всё надо платить, такие шедевры в кабинете не появляются. Есть такой Андрей Дементьев, которого очень любит публика, он всегда такой весёлый, жизнерадостный... Как я представляю, он, наверное, сидит, кофе пьет и пишет что-то в рифму, потом тут же в «Литературке» его печатают на целой полосе. Но это всё надуманные стихи, а за настоящие стихи платят кровью, жизнью, здоровьем, чем угодно. Заболоцкий от литературных игр обэриутов отошёл почти сразу, только немножко с ними пообщавшись. Уже в начале 30-х годов он перешёл к героической оде в духе Ломоносова, а потом и окончательно к классике, он по-настоящему, серьёзно занимался литературой, как к служению к этому относился. Повторюсь, за всё нужно платить, иногда очень жестокой ценой.

Мне больше нравится, конечно, его поздняя лирика, я считаю, что это — высшее проявление его поэтического таланта, хотя мне нравится очень и «Столбцы», которые написаны в духе художественных исканий начала ХХ века, когда литература, живопись, музыка друг у друга очень много брали формальных приёмов, в том числе, и приём достижения истины. Собственно «Столбцы» многим обязаны авангардной живописи Филонова, отчасти Малевича, и древних мастеров типа Брейгеля, наверное, и Пиросмани очень близок ему был — он вообще любил Грузию. Филонов, когда формулировал свои идеи, говорил, что кроме видящего глаза, то есть того глаза, которым человек постигает предметы и материальную жизнь, должен ещё быть у художника настоящего знающий глаз — постигающий суть предметов, людей, исторических событий. Есть такие данные, что Заболоцкий ходил в студию рисунка Филонова, рисовал автопортреты. У него есть портрет Николая Сбоева и другие вещи, они написаны как раз в духе филоновских картин. И даже сама структура, композиция «Столбцов» очень напоминает самые гениальные полотна Павла Филонова. То есть Заболоцкий взял многое от авангардистов того времени, от гениев авангардизма в живописи. Другие мастера — Малевич или Пикассо — заимствовали многое из геометрии и т.д.

А. Жигалин: У него стихотворение есть «Движение», оно написано, как картина. Можно я его прочитаю?


Андрей Жигалин

Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.
1927

(Аплодисменты)

В. Ф. Михайлов: Здорово.

А. Жигалин: Или вот ещё.

Был город осликом, четырехстенным домом.
На двух колесах из камней
Он ехал в горизонте плотном,
Сухие трубы накреня.
Читать полностью

В. Ф. Михайлов: Да, здорово.

Мария Ивановна Шутова, заведующая отделом абонемента Герценки: Скажите, пожалуйста, Ваше самое большое открытие, когда Вы знакомились с жизнью, с творчеством Заболоцкого?

В. Ф. Михайлов: Ну, трудно так сказать... Наверное, всё-таки упорная подвижность его дарования. Одно ему запрещали, за одно ругали, а он — раз!— и переходил к чему-то другому. От «Столбцов» — дерзких, яростных он перешёл вдруг к натурфилософским поэмам, там есть потрясающие стихи, такие, как «Птицы», например. За поэму «Торжество земледелия» ему досталось по башке очень сильно, уже во всех грехах обвинили советские власти, он — раз! — и перешёл на героическую оду. Потом посадили, он ничего не писал, а перед посадкой — «Лесное озеро» — это же чудо! Оно всё проникнуто ароматом религиозности, христианства, это же чудесное совершенно стихотворение! И видно, что в 1938 году он нисколько не был сломлен — ни пытками, ни издевательствами, ни полугодичным заключением. А потом восемь лет он не писал стихов, не хотел вообще стихами заниматься, потому что они ничего, кроме горя, не доставили ни ему, ни семье — он за детей очень переживал. Потом — раз! — он переходит к классике, в1946 году пишет свои лирические шедевры, причём очень много, такие, как «Иволга» («В этой роще берёзовой...»), и другие. Приходит период классических стихов и новый Заболоцкий появляется. Потом вдруг — раз! — «Рубрук в Монголии». Это совершенно другая поэзия, отличная от всего, что он раньше писал. А какие задумки были! «Смерть Сократа», «Поклонение волхвов» и «Сталин». Это потрясающе просто, какой диапазон был у него творческого дара! Недаром критик Роднянская сказала, что настоящего Заболоцкого мы не знали из-за всех злоключений его жизни, потому что дар у него был такой великий, и тут она ставит три точки... как, наверное, у Пушкина.


Валерий Михайлов

У Заболоцкого в начале его литературной жизни, когда он ещё только начинал создавать свой художественный, поэтический язык и стиль, ещё до «Столбцов», главная цель какая была? Создать новый поэтический язык, и если в целом посмотреть на его творческий путь, то он создал этот язык. Его классика — это уже не та мёртвая классика, она написана новым поэтическим языком, и она о ХХ веке, о русской поэзии ХХ века говорит ярче всего, это самая яркая, по-моему, страница в ХХ веке. У нас выстроена четвёрка самых гениальных русских поэтов ХХ века, это — Пастернак, Мандельштам, Цветаева и Ахматова. Я извиняюсь, но Заболоцкий не хуже, а, наверное, даже и лучше, и первым поэтом ХХ века (Блок всё-таки относится к XIX веку, к Серебряному веку), поэтом с новым поэтическим языком, я думаю, рано или поздно признают как раз Николая Алексеевича Заболоцкого. Вот это для меня главным открытием было.

Майя Алексеевна Селезнёва: Можно мне? Я немножко вразрез пойду, в другом плане... Меня интересовали несколько его стихотворений с такими необычными очень последними строфами. И я прошу Вас, чтобы Вы разъяснили, как Вы понимаете эти строфы. Потому что сама я боюсь, вдруг я ошибаюсь...

В. Ф. Михайлов: Ну, и я могу ошибиться тоже! (смеётся)

М. А. Селезнёва: Не думаю, Вы же его изучили подлинно всего. Стихотворение называется «Вчера, о смерти размышляя...». Всё стихотворение я не буду читать, только последнюю строфу.

И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль её! Но зыбкий ум её!
Читать полностью

Понимаете? Он себя как бы отделяет от природы, поднимает выше природы, и, мне кажется, он тут недоговаривает... Мы сегодня вспоминали, что «Слово было у Бога и Слово было Бог...», так вот это и есть попытка показать, что человек где-то очень высоко, близко к Богу. А как Вы считаете?


Майя Селезнёва

В. Ф. Михайлов: Ну, по-моему, Вы уже сами во всём разобрались. (смеётся) Конечно же, художественный дар — это божий дар, искра божия — есть такое выражение народное — это тоже искра божия. И Бог создавал человека по образу и подобию своему. Слово «Бог» вмещает в себя всё вообще, высшую человеческую мысль и одновременно всё религиозное. Ваш вопрос наводит на мысль о том, что Николай Алексеевич Заболоцкий всё-таки прямо не высказался о своём отношении к православию, христианству...

М. А. Селезнёва: Совершенно верно.

В. Ф. Михайлов: Он это дело скрывал.

М. А. Селезнёва: Скрывал.

В. Ф. Михайлов: Он даже своему другу Сбоеву, который открыто верил и крестился, говорил: ты бы лучше не показывал это, потому что времена-то страшные, более того, тебя засмеют. Сам он никогда на эту тему не высказывался, но в этом стихотворении намёк дан для умного читателя на то, что дар поэтический — это дар провидческий, дар Бога, и эта строфа говорит о его глубокой потаённой религиозности. И в «Лесном озере» тоже этот аромат православной веры, аромат христианства есть. И вообще, если в этом ключе вспоминать, то очень хорошо сказал один русский эмигрант, критик и писатель Борис Филиппов: поэт как человек может быть безбожником, но как художник он — верующий человек, потому что он — «любовный созерцатель мира как целого...». И Заболоцкий своим творчеством показал, что он — «любовный созерцатель мира как целого». Пусть он не сказал напрямую нигде о своей вере, укрыв ото всех как самое сокровенное, но его творчество говорит о том, что он был глубоко верующий человек. Эта вера была не наружная, она была сокрытая, только для самого себя. И Вы всё правильно поняли.


Валерий Михайлов

М. А. Селезнёва: Ваше признание меня немножко раскрепостило. Дело в том, что эта мысль продолжается у Райнер Мария Рильке, вот как это звучит, я позволю себе процитировать: «превращение любимого видимого и ощутимого мира в невидимые вибрации и возбуждение нашей природы, вводящей новые частоты вибраций в вибрационные сферы Вселенной». Представляете? «В сферы Вселенной»! Я бы назвала это информационным полем. «...Мы готовы эти поля насытить нашими духовными чувствами, а кто знает, может быть, новыми телами, металлами, звёздами и созвездиями».

Ю. Н. Резник: Ну, так это натурфилософия...

А. Жигалин: Это русский космизм уже.

М. А. Селезнёва: Он близок был к нему.

В. Ф. Михайлов: Ну, конечно, всё это было в его творчестве уже в 30-е годы, недаром он Вернадского изучал, с Циолковским переписывался и думал об этом всю жизнь. Так что тут всё сходится. Заболоцкий — это огромнейший мир, который сам себя формулировал то в одном произведении, то в другом, в разных регистрах своего дара. Ну, и Рильке, как нам всем хорошо известно, он же очень Россию любил и русскую литературу, русскую поэзию, русским языком занимался, и, я думаю, что он размышлял и читал о православной вере. В общем, тут всё сходится.

Н. А. Мирошниченко: Как всё-таки интересно устроена жизнь. Здесь, в Вятке — родина Заболоцкого, а занимается им — человек из Алма-Аты, русский человек, лишённый русской родины. Хотя он и Казахстан любит. Валера — просто мой друг. А второй человек, о котором я хочу сказать, — мой очень близкий приятель Слава Куприянов. Он — лучший переводчик России с немецкого. И он очень много переводит Рильке. И сейчас в «Российском писателе», интернет-газете Союза писателей России, идёт круглый стол по творчеству Заболоцкого. Так вот Слава пишет: «Мой учитель главный — Николай Заболоцкий»...

В. Ф. Михайлов: Я читал этот его отзыв, я знаю.

Н. А. Мирошниченко: Надо было приехать в Киров, чтобы понять и увидеть эту связь между людьми замечательными, но очень разными. И теперь центр этого знания вот в этой книге. Это, конечно, очень большое событие в жизни литературы России, а не только Вятки. И Вы (обращается к Е. М. Рендаковой) — просто умница! Вы моими словами сказали! Книга написана так, как Вы сказали: там столько осмысленного, там столько личного, там столько написанного на уровне самого поэта...Валера не может про себя сказать, поэтому я про него говорю: они очень похожи с Заболоцким! Вы даже не представляете...

В. Ф. Михайлов: Но не близнецы-братья! (смеётся)

Н. А. Мирошниченко: Я так боялась, что здесь не состоится разговора, это было бы несправедливо. А он сегодня уйдет счастливым.

Голос из зала: Почитайте свои стихи, пожалуйста.

В. Ф. Михайлов: Ну, хорошо, Светлана Анатольевна сказала, что я почитать должен, хотя у нас всё-таки юбилей Николая Алексеевича Заболоцкого...

Н. А. Мирошниченко: Валера, подожди, раз я приехала, я не могу не прочитать свои стихи. Я тоже работаю служителем русскому человеку, русской родине, русскому языку, русскому народу, православию, насколько это получается. И вот я ему прочитаю стихотворение и Свете, чтобы вы знали, как мы любим их в других городах и насколько меньше их любят в городах, где они живут. Вот меня любят в республике Коми, меня в Сыктывкаре знает каждая собака так же, как Есенина. А Свете с её уровнем... Я потрясена, мужики-поэты ревнуют, не все, конечно, но многие.


Валерий Михайлов и Надежда Мирошниченко

Валерию Михайлову

Сохранив прекрасные мгновенья,
Сердце он растратил на слова.
Золотой слезой стихотворенья
Выболела к ночи голова.
И прильнув к великому молчанью,
К небывалой в мире тишине,
Стал он слушать неба замечанья.
И ему понравились оне.
Вот я и подумала, что если
С этим поднебесным подружусь,
По-другому пригожусь я песне,
Людям по-другому пригожусь.
А еще в минуту обнищанья
Мне пришлось в родимой стороне
По сердцу великое молчанье
С золотою строчкой наравне.

Мне вот очень интересно, что он будет читать из своего, ещё неизвестно, хорошо ли он выберет. У него есть просто гениальные стихи.
И вот ещё просто так, по пути, в укор городу:

Светлане Сырневой

Твоя прозрачная печаль,
Твоё смятенное смиренье,
Как шёпот ангела в ночах
Над неминуемым прозреньем.
Как наша скорбная любовь,
Такая яркая в начале.
Как наша пламенная кровь,
Сгустившаяся от печали.

И последнее стихотворенье прочту, это моё любимое у меня стихотворенье, я его тоже посвящу Валере. Потому что, как он любит Россию, как он любит русскую поэзию, как он любит русского человека, как он знает русскую культуру и не только русскую. Вот мне хочется такие стихи таким людям посвящать.

Скажу вам на всякий случай:
Меня эта тайна мучит.
Я Родиной упоёна.
Я Родиною пленена.
И я не видала лучше,
Хотя я видала лучше.
Но всё там иноплемённо.
И всё против нас – война.
И поле твоё размыто.
И сердце твоё разбито.
И маленькие народы
Пошли на народ большой.
Но сердце томит обида:
Какая-то Посполита
Грозит то ли нам, то им ли
То бомбою, то вожжой.
Но я не видала лучше,
Хотя я видала лучше.
Но нам это лучше – хуже.
И значит – не нам оно.
Раз время нас всех не учит,
Хотя бы казалось – учит,
Скажу вам на всякий случай:
Мы выстоим всё равно.

(Аплодисменты)

Валерий Михайлов, Алма-Ата!

В. Ф. Михайлов: Почему Алма-Ата? Алма-Ата от нас не так далеко, в Алма-Ате пьём квас уржумский нескольких сортов!

Н. А. Мирошниченко: Замечательная аудитория! Он дождался аудитории, какой хотел. Спасибо вам большое!

Голоса из зала: Стихи свои почитайте.

В. Ф. Михайлов: Хорошо. Вы знаете, вот говорят: зарубеж дальний, ближний, но сейчас тридцать миллионов русских живёт за пределами Российской Федерации. Но недавно же это была наша страна — Советский Союз, Россия, и все нас воспринимают как русских. Даже если бы я жил в Антарктиде среди пингвинов, всё равно бы я русским остался, от этого же никуда не денешься.

Голос из зала: А скажите, сколько в Казахстане русских?

В. Ф. Михайлов: До 1991 года было больше половины, сейчас — по официальным данным — 20 процентов, может, немножко больше, потому что многие уехали. Население 18 миллионов, из них 20 процентов русских.

Я вам скажу для сведения, что такое Казахстан? Это огромная по территории республика. Восточный Казахстан — это вторая половина российского Алтая, Рудный Алтай называется, там главные руды сосредоточены. Западный Алтай, который на территории России, — это, в основном, заповедники, реки чистые и т.д., а Рудный Алтай — это тот же самый Алтай, там тоже кержаки живут, которые осваивали алтайские земли когда-то в поисках Беловодья. Там до сих пор остался русский живой язык.

Западный Казахстан — это область Уральского казачьего войска, там и Толстой был, и Пугачёв был с набегами, и жёны у него оттуда были, в частности, Анастасия Ермакова из уральских казачек. Например, в Уральске у меня товарищи есть, которые знают диалект ейских казаков в совершенстве, они пишут на нём художественные произведения. Например, Александр Петрович Ялфимов — уральский казак с огромным художественным даром, написал роман из жизни ейских казаков. Это чудесное совершенно произведение, написанное на живом диалекте. Ейский говор — это четыре тома, как у Даля, немножко меньше.

Северный Казахстан — это Южная Сибирь. Когда-то эти российские исконные земли до правобережья Иртыша принадлежали России. Это была русская земля и там жили, в основном, русские. Сейчас, конечно, всё переменилось, потому что перенаселённый Южный Казахстан переезжает в северные области и само правительство переводят туда. Но, в общем-то, — это та же Россия. Вот я родился в Караганде: как город Караганда в начале тридцатых годов образована. Там раньше вообще ничего не было — голая земля, но с большими залежами каменного угля. И бросили туда самую дешёвую рабскую силу — крестьян со всей России, так мои предки попали в Караганду. Они там землянки копали, наполовину вымерли, а потом построили третью всесоюзную кочегарку, очень пригодившуюся Советскому Союзу во время оккупации Донбасса немецкими войсками. Так что это был совершенно русский город.

Алма-Ата, где я живу, он, как говорил Остап Бендер, до исторического материализма назывался город Верный. Вера, надежда, любовь, и там станицы казачьи были — Надеждинская, Любовь, город Верный. Это сибирские уральские казаки, которые охраняли южную границу России от китайских набегов. Всё это Россия! Даже если политическая география будет и дальше издеваться над русским государством, над русской государственностью, то всё равно русские образуют свой огромный могучий духовно, физически и нравственно русский мир. Он никуда не делся, его невозможно уничтожить. Я хоть и живу за несколько тысяч вёрст от вашего края, а всё равно — русский человек и живу русским языком, хотя и казахским частично. Это судьба многих миллионов русских людей, рассеянных по земле-матушке.

Я закладочки сделал, чтобы почитать вам свои стихи, но не знаю, каким временем вы располагаете... Чтобы не надоесть вам.

Н. А. Мирошниченко: Когда начнут уходить — значит, надоели!

В. Ф. Михайлов: Хорошо (смеётся).

Г. К. Макарова: Валерий Фёдорович, имейте ввиду, что у нас ещё не все высказались по теме.

В. Ф. Михайлов: Я с удовольствием ещё послушаю...

Голоса из зала: Почитайте стихи...

В. Ф. Михайлов: Давайте тогда я немножко почитаю, а потом снова вернёмся к нашей беседе. У меня стихотворенье одно появилось, когда я над книжкой о Заболоцком работал, оно как раз памяти Заболоцкого. В книгах моих оно не выходило, поэтому я его распечатку сделал, думал, что, может быть, при случае почитаю.

Памяти Н. Заболоцкого

Я просто поэт, да и только,
Что надо им всем от меня?.. —
Недоумённо и горько
Кричал он, кого-то виня.

Он знал лишь одно, что негоже
Губить его годы и дни,
Не в силах представить, да кто же,
Да кто же такие они?

Стакан за стаканом пустели,
В них тихо плескалось ничто,
Стаканы в пространство летели,
о звёзды угрюмо звенели...
Глаза от вина голубели
И в дали такие глядели,
Которых не видел никто.

Громады бескрайней природы,
Всё дикой земли естество
и неба разъятые своды
Давили на сердце его.

Он знал лишь одно, что не может,
Не может поэтом не быть.
За что же, за что же, за что же
Они не дают ему жить?

Он знал, что не надо об этом, —
Что сердце последнее рвать!.. —
Но был он всего лишь поэтом.
Тут нечего больше сказать

(Аплодисменты)

Ну, вы знаете, у меня стихи разные: и лирические, и даже маленькие поэмы (тут всё зависит от времени вашего) и сатирические, иронические, шутливые стихи есть. Всего полно, что и у Заболоцкого было, просто он никакого значения не придавал своим лёгким стишкам, ироническим.
Я начну с лирики, по закладочкам. Книжка такая есть у вас в библиотеке, кому любопытно, можно будет почитать.

По забытому Богом просёлку
В той степи, где лишь вольный ковыль,
Я бреду безо всякого толку,
Босиком, слыша нежную пыль.

Льнут ли к лёгкому ветру метёлки
Ковыля, на сто вёрст ни села.
Что мне все на земле кривотолки!
Ах, как пыль золотая тепла!

Может быть, величайшая ласка
Этой Богом забытой земли —
Отпустить, словно в поле савраску,
На часок, босиком по пыли.

Ах, пока облака не нависли,
Пыль нежна, тёпел солнечный свет,
Так и брёл бы, забывши о смысле,
Смысле жизни, которого нет.

Это раннее стихотворение, а вот попозже стихотворение, где смысл, может быть, уже и появляется. Оно открывает эту книжку.

Дорога уходит в забытое поле
Где рожь под луной серебром колосится,
И в отсвете этом разлито такое,
Как будто б ничто никогда не случится.

Не здесь ли допрежь, до сознанья, до жизни
Ты брёл босиком, чуя свежие росы,
И смертной тоскою болел по отчизне,
Сминая травы неприметные слёзы...

Уплыли в моря тихоструйные реки,
Ведь велено водам по миру скитаться,
Но с чем ты, казалось, расстался навеки,
С тем больше тебе никогда не расстаться.

Дорога уходит не в поле, а в небо...
Пусть поле себе на земле остаётся...
И эхо несётся над волнами хлеба:
— Душа не прервётся! Душа не прервётся!

(Аплодисменты)

Может быть, хлопать и не надо, в конце — бурные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают и поздравляют гения! (смеётся)


Валерий Михайлов

Золотая дремота

Худой, как совесть, ветхий неводишко
Закидывал я в море-окиян,
И, на удачу не надеясь слишком,
Сидел себе, от брызг солёных пьян.

Дышала даль отверженной свободой,
Катилось солнце на лихой волне,
И золотою мыслил я дремотой,
И ничего не нужно было мне.

Сквозь ячеи сновали рыбьи стаи
И тайною плескала глубина,
И рыбка выплывала золотая
И что-то говорила мне она.

Как блики в синем воздухе живые,
Ко мне летели будто бы свои
Слова её округло-золотые,
И были они только о любви.

***

Фонарь качался и скрипел,
Один в пурге неслышной,
А снег летел, летел, летел
Всё выше, выше, выше.

И небо мутное впотьмах
Светилось млечным светом.
В глухой ночи на воротах
Стонал фонарь под ветром.

В краю чужом, чужом, чужом,
Заснеженном по крыши,
Слетал с небес родимый дом
Всё ближе, ближе, ближе.

В душе моей, в душе моей
Он затерялся где-то.
Ни окон в нём и ни дверей,
Одни провалы света.

Полено

Дремучее угрюмое полено,
Одно в сухом костре ты не горишь,
На золотой огонь шипишь надменно
И как чужое празднику чадишь.

Вокруг тебя трещит и вьётся пламень,
Он щедр на искры и живёт летя,
А ты в себя ушло, как чёрствый камень,
И не глядишь на резвое дитя.

Но вот костёр весёлый догорает,
И стылая его сжимает тьма,
И в серый пепел сучья опадают
Без силы, без надежды, без ума.

И только ты, забытое полено,
Вдруг вырываешь пламень из нутра
И, запоздалый, длишь самозабвенно
Огонь свой синеватый до утра.

Мы все уходим в небо постепенно...
Что наше пламя? — Лишь тоска о нём.
И хворост, и могучее полено —
Гори всё синим ласковым огнём!

Лишь небо бесконечное нетленно,
Что в искрах звёзд надмирно возлежит.
Оно однажды вспыхнет, как полено,
И всё собой опять преобразит.

У Заболоцкого был любимый поэт — Хлебников. У меня есть довольно длинное стихотворение «Хлебников», я его сейчас прочитаю.

Хлебников

Цветы ему степные песни пели,
Лягушки, словно Будды, бронзовели,
Он аист был задумчивый в траве.
Зрачок его пил дальнее пространство,
И ветра кочевое постоянство
Свободное струилось в синеве.
Летели цифры журавлиной стаей,
И смысл времен, как зыбкий клин, растаял,
Но угол зрения счастливо и легко
Пил птичью клинопись веков летучих,
Росу живую спелых звезд падучих
И облака парное молоко.
Земля дышала глиной сотворенья,
Кузнечиков рассыпчатое пенье
Звенело, словно золотистый зной,
Столпом стояло марево певучье,
И тучей насекомые созвучья
Пронзали — синей, знобкой и сквозной.
Камней язык был будто гул глубокий,
Огня подземного змеились токи,
Ворчали и ворочались хребты
Урала сонного и пылкого Кавказа,
И магма проступала, как проказа,
Сквозь рвущиеся древние пласты.
Наивные и дикие народы
Топтали, как слоны, цветы природы,
Хрипели кони бешеных погонь.
И черных солнц цвели протуберанцы,
И девушки летели в брачном танце,
Как бабочки, на ласковый огонь.
Он слушал говор племени родного,
Глубинно отзывались недра слова
В обветренных от времени словах,
И корни родниковые журчали,
И флексии румяно оживали
И таяли на шепчущих губах.
Вздымалось до небес людское море,
Голодное, как зверь, шаталось горе,
И Русь в шальной купалася крови...
Он верил: это муки возрожденья
И всей Земли святое искупленье —
И сеял очи чистые любви.
Земля ладьею в космосе летела.
Весь мир был слово. Это слово пело.
И волны бились чередой в эфир.
Лишь песня не подвластна злу и тленью,
И по ее певучему веленью
Избрал он угол сердца, Велимир, —
Земного Шара нищий Председатель,
И волн хвалынских трепетный вниматель,
Священник пылкий полевых цветов,
Птиц собеседник, облаков избранник,
Небесной воли бескорыстный странник,
Земных не знавший никаких оков.

(Аплодисменты)

Давайте перерыв сделаем небольшой, поговорим, а потом я что-нибудь другое — из лёгкого жанра — почитаю.

Мария Фёдоровна Соловьёва, кандидат педагогических наук, доцент Института развития образования Кировской области: Спасибо большое. Я прочитала, просмотрела разными способами эту книгу, поэтому благодарю Вас по нескольким причинам. Прежде всего, я давно не испытывала такой радости оттого, что эта книга не повторяется с другими, изданными в этом поле. В ЖЗЛ обычно пишут или нейтральным языком, или, наоборот, чрезмерно сопричастность свою показывают. В данном случае, Вы показывали свою авторскую позицию, но при этом не выпячивалось Ваше личное отношение. Про Заболоцкого всё время говорят, что он поэт, но, благодаря Вашей книге, я его увидела ещё и как педагога, и как учёного. А помогло мне увидеть его как учёного то, что Вы опубликовали его письма. В этих письмах в описаниях природы, в описаниях детства видны его научные интересы: одна фраза — из философии, другая — из истории, третья — из литературы. И это море эрудиции так обогатило Вашу книгу! Я очень благодарна, что Вы не фрагменты, не цитаты, а полные тексты писем разместили. Например, ни в одном издании о Заболоцком я не встречала письма, где он обращается к своим детям. Он пишет им: «Я не умею читать, поэтому я рисую». Вот эта духовная близость с детьми, умение говорить на их языке, советы, которые он даёт жене, его обращение к сыну, к дочери и показывают его педагогическую сущность. У Вас в книге несколько раз упоминается, что он поступил в университет на педагогический факультет, но при этом не чувствовал себя педагогом, тем не менее как педагог он состоялся.


Мария Соловьёва

Когда Вы говорите про время его учёбы в гимназии, Вы, может быть, не обратили внимание, что именно коллектив талантливых педагогов в Уржуме позволил сформироваться такой личности. Вы сами потом пишете, что, если бы он не умел чертить, он никогда бы не оказался в этой группе инженерно-технической, и это спасло бы его от тяжёлых ситуаций, которые могли с ним случиться только в лагере. Также Вы несколько раз упоминали — и сегодня, и в книге, — что он был художником, он мог изобразить человека, ситуацию. А мы знаем, что именно в Уржуме, в этом учебном заведении, был самый лучший класс живописи, потому что там преподавателями были выпускники Казанского университета. Очень было интересно читать его впечатления о годах учёбы, Все помнят восторженные слова Заболоцкого об учителе живописи, а у Вас в книге, наоборот, этого нет, но зато есть строки о других учителях: он вспоминает, кого он любил, кого не любил, как к кому дети относились.

Благодаря Вам я действительно увидела не только поэта ХХ века, но и мыслителя, интегрированного в XXI век. Такое же ощущение радости у меня было, когда я читала маленькую книжечку Герцена о статистике. Я тогда удивлялась: 180 лет прошло, а он как будто говорит на нашем языке. Это действительно талант, признак гениального человека — говорить на языке, который будет понятен и в следующем веке. С Заболоцким та же история: Вы такие фрагменты из его писем смогли отобрать, которые позволили увидеть в нём человека XXI века.
Скажите, пожалуйста, кто помогал Вам отбирать этот материал? Вы советовались с кем-то? Как процесс отбора документального материала у Вас происходил?

В. Ф. Михайлов: Я ни с кем не советовался, ни у кого не спрашивал. Не потому, что нелюбопытен или не хотел услышать чьё-то мнение компетентное, а просто так произошло. Сам разбирался. А все эти цитаты из писем и очерков я выбирал так, чтобы ярче всего показать самого Заболоцкого и его духовное развитие, в том числе и педагогическое. Он, конечно же, был педагогом, потому что и «Некрасивая девочка», «Не позволяй душе лениться...» — это же всё педагогика в чистейшем виде. Это одновременно и поэзия, и педагогика, и одновременно наставления самому себе как человеку, и ещё — заветы будущему — детям, читателям, кому угодно. Я всё отбирал сам, и у меня есть довольно пространные цитаты, но они очень ярко говорят о Заболоцком-человеке, о Заболоцком-мыслителе и творце, поэтому не пересказывать своими словами, а брать цитату, где он сам сформулировал ту или иную мысль. То, что мне показалось самым интересным, я это и отобрал.

М. Ф. Соловьёва: У Вас написано, что если бы он не состоялся как поэт, то его дорога была бы именно в науку, что он удачно выступал в молодости с научными произведениями. Скажите, Вы знакомы с ними или это была просто косвенная информация?

В. Ф. Михайлов: Они же были напечатаны в разных местах, я их читал, конечно. Ему ещё двадцати лет нет, он пишет работу о символистах, и там видно его прекрасное знание символизма. Недаром он Десницкому, своему педагогу в ленинградском педагогическом институте сказал: «Я безбожно путал Пугачева со Стенькой Разиным, но зато назубок знал символистов, вплоть до Эллиса». Он изучал литературу ещё до поступления в педагогический институт очень основательно. Не просто изучал, а по векам. Профессор Гуковский поразился начитанности Николая Алексеевича, ещё молодого, ещё ленинградского периода, до «посадки». Поразился его начитанности и знанию литературы XVIII века. Это говорит о том, что Заболоцкий мог бы быть крупным исследователем, учёным. Да он, по сути, учёным и являлся, только его научные труды в другой форме были, а не в виде диссертации для защиты кандидатского минимума по истории КПСС. Научная ценность исходит из его художественных работ, из его заметок или статей.

Я читал и его научные работы, и работы учёных о нём. Например, я дважды прочитал книгу «Феномен Николая Заболоцкого» Игоря Лощилова, где автор выдвигает гипотезу о том, что Заболоцкий шифровал свою поэзию, особенно «Столбцы», что это зашифрованный эзотерический завет предкам и умным читателям. Я дважды прочитал — это большая работа, распечатку сделал из интернета, потому что книга издавалась не в России, а за рубежом, — но я оттуда ничего не взял, только написал, что такая гипотеза существует. Мне не кажется основательной эта гипотеза, ничем она не доказывается, она такая умозрительная. Да и какой смысл поэтам зашифровывать все свои стихи? От кого он зашифровывает? От читателя что ли? Кто ж тогда его прочтёт? Эзотерики не прочтут, эзотерики должны иметь не только эзотерический дар, но и дар слова, понимания слова. Поэтому мне кажется гипотеза Лощилова неосновательной.

Я прочитал всё, что возможно, о Заболоцком, всё самое интересное о нём, но довольно многое из этого в моей книге не отразилось, я посчитал это ненужным. Зато вот его статьи... У него есть глубокие статьи и о переводах, и о собрании русских былин, это глубочайшие научные работы, в общем-то. Ну, а педагогика вся выходит из его писем, восемь лет ему приходилось воспитывать маленького сына не напрямую, не дома, а с помощью этих писем, которые ему позволялось писать раз в месяц.

Вопрос из зала: Скажите, а почему появился его интерес к Грузии?

В. Ф. Михайлов: Грузины — народ не только высококультурный, это очень предприимчивый народ: они подбирали лучших русских поэтов, чтобы те переводили грузинскую классику. И, конечно, они за Заболоцкого схватились ещё до его «посадки», привлекли его к переводам. И самому ему надо было зарабатывать деньги на семью, а переводы хорошо оплачивались. В лагере он армянским языком занимался (там два армянина было), чтобы переводить потом с армянского. Он не хотел возвращаться к художественной литературой после освобождения. И в лагере же он обратился в Союз писателей Казахстана с предложением — переводить с казахского языка. Но ему не ответили, и он был уязвлён. Грузию он и любил ещё — это прекрасная страна, прекрасные духовные песнопения, прекрасные застольные песнопения хоровые, природа замечательная. Вино шикарное — «Телиани», его любимое вино. И потом — он там отдыхал, другу он писал: «десять дней в Грузии, девять дней прошли в винных парах, но, как ни странно, я всё успел сделать». Ему там помогали, и его любили все. Более того, он же человек был добросовестный, он грузинский язык изучал и даже мог цитировать некоторые отрывки из «Витязя в тигровой шкуре» по-грузински. И он бы так же изучил и казахский язык, чтобы переводить не с подстрочника, а с подлинника. Конечно, все переводы, как сказал последний великий русский поэт Кузнецов, — это пересаженные полевые цветы, и при переводе на другой язык утрачивается поэзия, музыка языка. Пушкин называл переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения», это вот точнее будет. Мне, например, жалко, что Заболоцкий потратил столько времени на переводы, в том числе и с грузинского, там издали его трёхтомник, но на самом деле было гораздо больше. Я это называю не только перевод с одного языка на другой, но и перевод времени, которое лучше бы было оставить своему оригинальному творчеству. Очень жаль, конечно, но ему нужно было зарабатывать. Он чувствовал вину, что жена 8 лет прожила без мужа, дети воспитывались без отца, сын туберкулезом болел, в нищете, в бедности они жили все эти годы, пока он сидел в лагере и ничем помочь им не мог. Наоборот, он отказывался от передач, которые ему присылали, чтобы они на него не тратились. Переживал, поэтому много переводил, чтобы материально обеспечить семью: квартиру добыть и прочее. Он был подвижник во всех смыслах и в семейном тоже.

Давайте вопросы. Или я вам для разнообразия почитаю из другого жанра. Я был однажды в городе Тарусе, где стоит бюст Заболоцкому, очень на него не похожий. Милый городок, конечно, не так хорошо сохранившийся, как Уржум, но тем не менее. Там я был в музее Марины Цветаевой на улице Розы Люксембург и как-то под 8 марта написал стихотворение под названием «Имя Розы (типа сказание...)».

«Имя Розы
(типа сказание...)»

В каждом городке уездном,
милом, тихом и болезном,
где весной цветут сирени
и ничейные цветы,
где по лету белы гуси
важной поступью ступают,
как степенные бояре,
по муравке по траве;
где в наличниках оконца,
деревянные крылечки,
и поскрипывают сени,
и потрескались ступени,
а за печками давненько
позапрятались сверчки;
где бывали и гостили
и Батый, и Стенька Разин
да с Емелькой Пугачёвым,
этот самый, в треуголке, —
торт ещё... — Наполеон! —
а потом товарищ Ленин,
а за ним товарищ Сталин,
где, разбрызгивая пену,
Гитлер на мотоциклетке,
как чума, протарахтел;
где, бывалочи, когда-то
Соловей свистал разбойник,
и Кощей грозил Бессмертный,
Змей-Горыныч пролетал;
в городишке, стал-быть, каждом,
где в июне блещут грозы,
в декабре трещат морозы,
и столбом стоят дымы, —
сбереглося, сохранилось,
уцелело имя розы,
имя розы Люксембург!
ох! давно никто не знает
в городишках наших древних,
что за диво? кто такая
эта Роза Люксембург?
ох, не ведают граждане,
стар не ведает и малый,
улицы зачем назвали
чудным именем таким?
Приезжал по приглашенью
италиец к нам заморский,
сам с улыбочкой смышлёной,
в золотых очках мудрец —
звать его сеньор Умберто,
представительный, в бородке,
галстук бабочкой, планшетка,
и панбархатный пиджак;
весь учёный-разучёный,
но — не раскусил загадку,
не раскрыл нам эту тайну —
имя Розы Люксембург.
Много улочек заветных
в наших городах уездных,
позарощенных сиренью
и крапивою-травой,
как же прозваны красиво! — 
имена-то имениты:
Володарский и Урицкий,
Троцкий, Бродский и Высоцкий,
Карла Маркс и Фридрих Энгельс,
этот, снова Карла — Либкнехт
(как бы тут не подавиться),
и, конечно, Клара Цеткин
(что у Карлы-то кораллы,
знамо дело, все попёрла),
непременная подруга
нашей Розы Люксембург.
Много улочек любезных,
где растут цветы приятны:
мальва, лилия, ромашка,
где огнём горит герань,
но цветёт всех пуще Роза —
королевна, лебедь-пава,
цаца, жрица и царица,
этакая лампадрица,
наша Роза Люксембург!

(Аплодисменты)

Н. И. Перминова: Это актуально не только для Тарусы!

В. Ф. Михайлов: Я тут по улице Володарского гулял, прохожу дальше — улица Урицкого! Так приятно! (смех в зале). Так что всё актуально. Правда, в Тарусе я был лет пятнадцать назад, но, наверное, всё осталось. Музей Марины Цветаевой на улице Розы Люксембург — это наша реальность.


Валерий Михайлов

Ещё стихотворение от 26 апреля 2007 года, оно написано через день или другой после кончины Бориса Николаевича Ельцина. О мёртвых — или хорошо или ничего, но я согрешил, написал стишок, который был опубликован в одной моей книжке сатиры и юмора под рубрикой «Эпитафия».

Песенка о мохнатом хвосте

Борис Николаевич Ельцин
Однажды в купели тонул,
Но бес по соседству крутился
И хвост ему свой протянул.
И выплыл на волю младенец,
В строители вышел потом,
И, чтобы построить коммуну,
Взорвал он Ипатьевский дом.
Борис Николаевич Ельцин
Любил наш советский народ,
С ним ездил однажды в трамвае,
С ним шёл, понимаешь, вперёд.
Он обще — любил — человека,
Мечтал ему дать больше прав,
И только друг бывший Егорка
Талдычил: — Борис, ты не прав!
Когда началась перестройка,
Свалился герой наш с моста,
И всяко могло бы случиться,
Коль бес не подал бы хвоста.
Шут рядышком снова крутился
И вытащил вмиг из реки,
Так Ельцин попал в президенты
С его очень лёгкой руки.
Борис Николаевич Ельцин
Любил крепче жизни стакан,
Однажды на танк он взобрался,
Не то чтобы трезв или пьян.
В себя он стакан опрокинул
И громко скомандовал: — Пли!
Летели в парламент снаряды
И рвали людей там и жгли.
Советский Союз развалился
Под крики: «Виват!» и «Вперёд!»
И долго в беде кувыркался
Весь бывший советский народ.
Билл Клинтон бил громко в ладоши,
От счастья потел Гельмут Колль:
— Спасибо, наш верный дружище,
Наполнить стакан твой позволь.
Однако всей водки не выпьешь,
И каждого ждёт Божий суд,
И тут ни Гайдар с Хакамадой,
Ни Буши тебя не спасут.
В кипящей и смрадной геенне
Теперь ему вечность тонуть,
И бесу отросток мохнатый
Уж Ельцину не протянуть.

(Аплодисменты)

И чтобы не утомлять вас, я ещё один забавный стишок прочту, называется «Южный крест». Он немножко длинноват, это такой рифмованный репортаж о моих впечатления и моей поездке в Южную Африку. У меня была командировка на три дня, я тогда работал в Алма-Ате в газете одной и ездил на конференцию по мировому развитию, которая проводится раз в четыре года. Жили мы в городке Претория, это столица ЮАР, а конференция проходила по соседству в Йоханнесбурге. Однажды в свободный денёк мы втроём сбросились на такси и съездили в Национальный парк. Таксист был вооружён, потому что, если ты зазеваешься, то тебя ограбят или пристрелят, там вся африканская безработная молодёжь кучкуется и ждёт лоха, чтобы поживиться. И стихотворение «Южный крест» — об этой поездке. Как известно, Южный крест виден только в южном полушарии, нам, в северном полушарии, он не виден.

Южный крест

Я посмотреть хотел на Южный Крест,
Когда в ЮАР попал весьма нелепо
Денька на три из наших скучных мест, —
Но позабыл поднять глаза на небо.
Глаза мои, наверное, просты,
Глазеют — а зачем не знают сами:
Там — по зиме — деревья и кусты
Цвели невероятными цветами.
Чужая неземная красота...
Да нет — земная, разве что чужая.
От удивленья не закроешь рта,
Но лишь берёзка — вон она! — родная.
Там похвалялся град Йоханнесбург,
Взметнувшись будто каменная друза,
Своею мощью, торга демиург, —
И не желал он с нищими союза.
У них апартеида больше нет,
Но чёрный люд — я это видел точно —
Под сладкозвучный звон шальных монет
Ограблен на века давно и прочно.
...Денёк свободный выдался — и шарк! —
На «мерседесе», что бесшумней лани,
Помчались мы в национальный парк
По серой, словно жизнь, пустой саванне.
А мимо — из фанеры городки
Да из картона тесные запруды,
Там женщины, и дети, старики...
А мужики — по шахтам роют руды,
Где платина, алмазы, изумруды...
Конечно, в Южной Африке тепло,
По-нашему, так круглый год там лето...
Но только зло — оно повсюду зло,
И ничего не возразишь на это.
Всю жизнь одной загадкой мучим я,
Её мой ум вовек не разгадает:
Ну почему нормального жилья
При жизни человеку не хватает?
Богатства — терриконы до небес,
Вон яхты, унитазы золотые...
А люди — из тряпья, газет навес —
В картонках и фанерках спят живые...
Ну вот и он, национальный парк,
Оградой — током бьющая «колючка»,
По сути тот же самый зоопарк,
Не мука зверская, а так, всего лишь мучка.
Жирафы, львы, и зебры, и слоны,
Вы все здесь зэки и мишени в тире,
Туристам на потеху отданы,
Да стены лишь тюремные пошире.
Я зоопарков сроду не любил,
Увы, не понимал я их значенье -
Учёный вольным тварям подарил
Пожизненное в клетках заключенье.
Коль ты такой учёный, сукин сын,
Так полезай же сам в тюрьму, паскуда,
А не хвались, что ты спаситель им,
Не может никого спасти иуда.
Под монастырь ты целый мир подвёл,
За это тридцать «Шнобелей» в награду,
Твой Зверь-компьютер наши души счёл
И всех людей готов пасти как стадо.
Вон вертухаи-спутники летят
И с неба к нам по локоть в душу лезут,
И в тыщи глаз за всем уже следят,
Глядишь, и в мысли скоро уж залезут.
Осталось чип под кожу запустить
И вычислимы будем с потрохами,
Не скроешься нигде и станешь жить
Под небом с электронными замками...
Обратный путь... Экзотикой пьяны,
Летели мы по трассе отупело.
Обочины поделками полны,
Всё те же достояния страны:
Жирафы, львы, и зебры, и слоны,
И каменные Нельсоны Манделы.
Ну вот и всё, что видел я окрест,
Где жизнь сладка, алмазы вместо хлеба...
Хотел я посмотреть на Южный Крест,
Да, видно, не посмел взглянуть на небо.

(Аплодисменты)

А. Жигалин: Из серии ЖЗЛ какие бы Вы книги посоветовали почитать?

В. Ф. Михайлов: Предпоследнюю книгу, которую я прочитал. Это изумительная книга об Александре Зиновьеве. Толстый том, прекрасный труд, полный обзор творчества Зиновьева, с которым я был знаком только по отрывкам. Очень серьёзная книга и интересная.

Мне очень нравится двухтомник Тырковой-Вильямс о Пушкине, хотя она сама далека от литературы, но, тем не менее, написала хорошо и живо.

Если вы хотите узнать Тютчева как мыслителя, не как поэта, то, конечно, нужно прочитать книгу Вадима Кожинова. Недавно вышла книга Экштута о Тютчеве-дипломате, но она слабая и в некоторых местах довольно развязная.

Вообще есть интересные книги о Николае Тесле, очень хорошие книги о наших военноначальниках. Чем хороша «Молодая гвардия», с которой я сотрудничаю 5 лет? Они дают возможность автору писать всё, что он хочет. Он свободен в самой подаче материла о той или иной личности. И у них большое разнообразие внутри этого, казалось бы, строгого биографического жанра. Есть интересные авторы, например, книга М. Чертанова о Хемингуэе. Чертанов — это псевдоним Марии Кузнецовой. Я много о Хемингуэе читал, но это хорошая тоже книга.

Последнюю книгу я прочитал о Вагнере, автор Мария Залесская. Вагнера как композитора я плохо знаю и не очень люблю громоздкие циклы его симфоний, но он был ещё и очень интересный писатель, публицист. Автору удалось рассказать о Вагнере как о громадной личности, который выстроил свою жизнь по самому высокому замыслу. Он объял как мыслитель и как композитор море материала и выстроил свою жизнь как огромный цикл поэм. Тоже очень любопытная книга.

Я бы даже посоветовал вам и себе тоже читать книги не биографические, они всё-таки опосредованные, а издания из серии «Литературные памятники» — записки, письма знаменитых личностей. Например, я с восторгом просто читал книгу писем Суворова или книгу писем Чайковского. Или есть такая книга «Емельян Пугачёв на следствии», там замечательный древний русский язык! И чрезвычайно умно изложено, хотя записывалось безымянными дьяконами. Замечательное чтение! Это лучше всего, по-моему. Такие книги издавались в годы советской власти в великолепной серии «Литературные памятники». Это даже лучше биографического жанра, хотя и он в лучших своих произведениях тоже очень хорош. Приятно, что издательства обладают достаточно широким умом, чтобы дать автору волю. Как Стенька Разин говорил: «Я пришёл дать вам волю», вот издательство «Молодая гвардия» такую волю даёт.

Г. К. Макарова: Очень не хочется расходиться, заканчивать вечер, но придётся. Огромное спасибо вам, друзья, за интересный вечер! Валерий Фёдорович, мы благодарим Вас за Ваше творчество, за Ваш труд, за Заболоцкого и мы надеемся, что мы ещё встретимся с Вами здесь.


Валерий Михайлов и Галина Макарова

В. Ф. Михайлов: Позвольте тоже всех поблагодарить за такие вопросы умные, суждения. Мне было очень интересно, и я рад нашей встрече. Не знаю, как вам, но мне она очень полезна. Спасибо вам!

Г. К. Макарова: И нам было хорошо. Спасибо!
(Аплодисменты)


ВИДЕОЗАПИСЬ ВСТРЕЧИ:


ФОТООТЧЁТ О ВСТРЕЧЕ


МЕРОПРИЯТИЕ ВКОНТАКТЕ:

Презентация книги «Заболоцкий» (ЖЗЛ). Заседание литературного клуба «Зелёная лампа»


ЧТО ЧИТАТЬ:

  • Михайлов В. Ф. Заболоцкий: Иволга, леса отшельница. — М. : Молодая гвардия, 2018. — 656 с.+илл. — (Серия:Жизнь замечательных людей, № 1876)

    Первой же своей книгой «Столбцы» (1929) Николай Заболоцкий раз и навсегда утвердил свое имя в русской поэзии. Признанный теоретик стиха и литературный критик Ю.Н. Тынянов подарил молодому поэту свою книгу с надписью: «Первому поэту наших дней». Но «Столбцы» стали единственной книгой, которую Н. Заболоцкому удалось составить самому. Новаторские опыты поэта подверглись жесточайшей идеологической критике. В дальнейшем у него вышли еще три сборника стихов, сильно урезанные цензурой. Испытав на редкость драматическую судьбу (восемь лет заключения в ГУЛАГе), Николай Заболоцкий после долгого, вынужденного молчания сумел вновь вернуться к поэзии и создал в 1940–1950-х годах — уже в классической манере — десятки лирических шедевров. Знатоки литературы при жизни ставили Заболоцкого вровень с Тютчевым, Боратынским. А один из наших современников таким образом определил его место в русской литературе: «Боратынский — стал крупнейшим поэтом XIX века в XX, Заболоцкий — станет крупнейшим поэтом XX века в XXI».
    Книга Валерия Федоровича Михайлова — первая биография в серии «ЖЗЛ», посвященная великому русскому поэту, замечательному переводчику Николаю Алексеевичу Заболоцкому.

ОТЗЫВЫ О КНИГЕ «ЗАБОЛОЦКИЙ»:

«Валерий Михайлов — автор очень обстоятельный, внимательный, понимающий, написавший для серии биографические книги о Боратынском и Лермонтове (о Боратынском отличная, о Лермонтове так себе). Поэтому обращение его к творчеству и жизни Заболоцкого, который, что там говорить, один из самых незаслуженно обойденных славой поэтов XX века — весьма интересный опыт. Тем более жизнь поэта Заболоцкого сама по себе представляет шекспировскую трагедию. Один из лучших поэтов довоенной поры, Заболоцкий провел восемь лет в лагерях, и лагерный опыт испугал его на всю оставшуюся жизнь, но не сломил: В. Михайлов особенно тщательно изучает последние годы жизни поэта, обнаруживая в них настоящие вершины его творческой и духовной жизни. Не самый известный (повторюсь — незаслуженно) отечественный поэт обрел наконец-то профессиональное, грамотное и очень качественное жизнеописание».


ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВ. КНИГИ И ПУБЛИКАЦИИ:

  • Михайлов, В. Ф. Боратынский. — М. : Молодая гвардия, 2015. — 496 с. — (Жизнь замечательных людей)
  • Михайлов, В. Ф. Дымящийся свиток : [стихи]. — М. : Молодая гвардия, 2015. — 414 с.
  • Михайлов В. Ф. Заболоцкий: Иволга, леса отшельница. — М. : Молодая гвардия, 2018. — 656 с. — (Жизнь замечательных людей)
  • Михайлов, В. Ф. Звон : из лирики нулевых годов. — Алматы : Аониды, 2011. — 79с.
  • Михайлов, В. Ф. Колыбельная из-под небес : (из лирики 2004-2005 годов). — Алматы : Искандер, 2005. — 55 с.
  • Михайлов, В. Ф. Михаил Лермонтов. Роковое предчувствие.— М. :Эксмо : Алгоритм, 2011. — 461 с. — (Лучшие биографии).
  • Михайлов, В. Ф. Лермонтов. Один меж небом и землей.— М.: Молодая гвардия,2012. — 615 с. — (Жизнь замечательных людей)
  • Михайлов, В. Ф. Михаил Лермонтов. — М. : Молодая гвардия, 2014. — 544 с. —(Поэтическая Россия)
  • Михайлов, В. Ф. Маркаколь = Markakoll : [о Маркакол. заповеднике].— Алма-Ата : Кайнар, 1983. — 165 с. — (Заповедники Казахстана).
  • Михайлов, В. Ф. Молчун-трава : (из лирики 2005 года). — Алматы : Искандер, 2005. — 46 с.
  • Михайлов, В. Ф., Мансуров, Т. А. Нурсултан Назарбаев. — М. : Молодая гвардия, 2015. — 576 с. — (Жизнь замечательных людей: Биография продолжается)
  • Михайлов, В. Ф. Облака и ветер : стихи // Москва. — 2000. — № 1. — С. 55 — 57.
  • Михайлов, В. Ф. Прямая речь : стихи.— Алма-Ата :Жалын, 1983. —39 с.
  • Михайлов, В. Ф. Стихи // Нева. — 2015. — № 12. — С. 31-35.
  • Михайлов, В. Ф. Хроника Великого джута : документальная повесть. — Алма-Ата : Интербук, 1990.

ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВ. ИНТЕРВЬЮ:

Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика