Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб

11 МАЯ 2016 ГОДА
(среда)

в литературном клубе «Зелёная лампа»

ДРАМАТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

под руководством актёра Театра на Спасской
Михаила Андрианова

представила театральную постановку

«Это не для человека…»



Постановка подготовлена на основе стихотворений современного украинского поэта Бориса Херсонского, а также прозы белорусской писательницы, лауреата Нобелевской премии по литературе 2015 года Светланы Алексиевич.

Что представляется прежде всего при слове «война»? Бесконечные сводки боевых действий, списки убитых и раненых? А может быть, торжественные парады и марши в честь великих побед прошлого?

Почти всё, что мы знаем о войне, мы знаем со слов мужчин — вечных завоевателей. В центре их внимания — смерть во имя родины, правого дела. Но от мужчин ускользает не менее важная часть войны, которая отчетливей видна их матерям, жёнам, сестрам. Это — чувство любви, на котором держится жизнь. Но на фоне вечного страдания говорить о ней будто бы и неловко...

Участницы «Драматической лаборатории» готовы поделиться со зрителем иным — «женским» взглядом на войну.

ВИДЕОЗАПИСЬ:

СТЕНОГРАММА:

Михаил Андрианов, актёр Театра на Спасской, художественный руководитель Драматической лаборатории: Добрый вечер! Мы рады вас видеть. Сегодня Драматическая лаборатория представляет вам свою очередную работу. Не знаю, как это назвать... наверное, по традиции — антиспектаклем, то есть это некое действо по стихам Бориса Херсонского, современного украинского поэта, и прозе Светланы Алексиевич. Кто такая Светлана Алексиевич, я думаю, все знают. Это не простой материал, я даже советую набраться терпения, потому что это непросто слушать, восприятие этого материала требует определённой работы, тем более что мы не пользовались никакими средствами для оживления действия — только девушки и текст. И поскольку я должен буду убежать сейчас, не могу в конце представить участниц, хочу представить их: Мария Повышева, автор идеи, режиссёр и одна из исполнительниц, Оля Колупаева, Оля Даровских, Аня Попова, Аня Билькова, Светлана Ботева.
Ну что ж... Начинаем.

Мария Повышева: Я стою на этой сцене не одна... Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной. С моего детства.
Тогда жила в деревне. Мы, дети, целыми днями играли на улице, но каждый вечер нас как магнитом тянуло к одной скамейке у старой хаты — там собирались уставшие бабы. И ни у одной из них не было мужа, отца, брата.
Наш детский мир после войны — это был мир женщин. Мужских голосов не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут. Поют, как плачут.
Больше всего мне запомнилось, что женщины говорили не о смерти, а о любви. Рассказывали, как прощались в последний день с любимыми, как ждали их, как до сих пор ждут. Уже годы прошли, а они ждали: «пусть без рук, без ног вернется, я его на руках носить буду». Без рук... без ног... Кажется, я с детства знала, что такое любовь...
Вот только несколько печальных мелодий из хора, который я слышу...

Ольга Даровских: Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня... У человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой... Вот — главное. Моя мысль...

Анна Билькова: Четвёртого марта вижу сон... Большое поле и по всему полю белые разрывы... Что-то вспыхивает... И тянутся длинные белые ленты... Саша мой бежит, бежит... Мечется... Негде ему спрятаться... и там вспыхнуло...

Ольга Колупаева: У меня нет сил плакать каждый день... Увижу, как идут вместе муж, жена и ребёнок с ними, — душа кричит... Встал бы ты хоть на одну минуту... Посмотрел, какая у тебя дочка!..

Анна Попова: Бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки... Это так страшно, что у меня были мокрые ладошки.

Светлана Ботева: Ты думаешь, я отвечу: самое страшное на войне — смерть? Умереть? Ну, так? Знаю я вашего брата... Журналистские штучки... Ха-ха-а-а... Почему не смеешься? А? А я другое скажу...

Мария Повышева: Забыла сказать — я журналист. Моя профессия — ручка и бумага. И это последнее, что мне осталось. Пусть бросят меня в лагерь, запрут в тюрьму, раскаленными щипцами рвут мое тело — не сделают больнее. Мне нельзя сделать больнее, чем болит. Нельзя — понимаете?! Когда с экранов несутся сводки очередных боевых действий, я хочу кричать...
Мне нужно выжить. Сохранить разум, чтобы понять и рассказать эту обыкновенную страшную историю. Нашу, русскую.
Я жила в стране, где нас с детства учили умирать. Учили смерти. Учили любить человека с ружьем. Мы прошли тысячи войн, а написано о них еще больше. Но... Писали мужчины и о мужчинах. Мы все в плену «мужских» представлений и «мужских» ощущений войны. «Мужских» слов. А женщины молчат.

Хочется рассказать ещё одну историю войны. Женскую историю.


Ольга Колупаева, Ольга Даровских, Анна Билькова, Светлана Ботева, Мария Повышева, Анна Попова

О. Даровских:

Помилуй нас, Господи,
если Ты за нас, то кто же на ны?
Помилуй нас, Христе,
особенно если наши часы сочтены.
Помилуй нас, Господи,
особенно в дни войны
Kyrie eleison.
Christe eleison
Kyrie eleison

М. Повышева:

Восходит Солнце Истории. Люди кричат: «Виват!»
Ты тоже кричишь «Виват», а значит — не виноват.

Холод тебя не возьмет, пламя не опалит,
поскольку ты командир и есть у тебя замполит.

И есть у тебя рядовые — шлем к шлему и щит к щиту.
И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.

И Солнце Истории светит, и дело идет на лад,
и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.

О. Даровских:

Значит, кто-то должен стоять на морозе под небом, а с неба
не дождешься ни белого голубя, ни просто белого снега,
который бы освятил и немного согрел
всю темень и холод, весь страх и надежды стоящих вплотную тел,
все молитвы стоящих вплотную душ, попавших под артобстрел.

Значит, кто-то должен стоять за себя и за нас, по стойке
«вольно», поскольку «вольному воля» способствует стройке
баррикад, что костью в горле у тирании торчат,
кто-то должен глотать костров свободы угарный чад,
не надеясь на благодарность от детей и внучат.

Трудно увидеть, что над ними, как и над их отцами,
летают ангелы с мученическими венцами,
для венцов найдется немало лихих, неповинных голов.
Апостолы-рыбари! Вот идет косяком улов.
В начале было Слово и больше не надобно слов.

Анна Попова:

В небе кружат — не накружатся стаи огненных птиц,
опускаясь с каждым витком все ниже и ниже.
Псы и люди застыли на страже границ,
каждый недвижен, что статуя в мраморной нише.

Стоят пограничники лицами к враждебной стране иной.
И собаки тянут ноздрями воздух, и все при деле.
Стоят, не зная, что творится у них за спиной.
Не положено знать, а нервы и так — на пределе.

М. Повышева:

Все любят войну, в которой почти никто не погиб.
Толпятся на площадях, и кричат ги-гип-ура,
и еще раз — гип-гип-ура, и снова — гип-гип-ура!
я — старый мальчик, я это видел вчера.

Будь я ребенок, я б тоже скакал, закусив губу,
но я — старый мальчик, я видел все это в гробу,
в белых тапочках, в царской мантии, в золотой мишуре.
Будь я маленький мальчик, я бы в это играл во дворе.

Но я — старый мальчик, я видел эту толпу.
У отчизны звезда не там, где положено, а во лбу,
отверстие влажное — до самых височных долей.
Хорошо когда есть стена, а у стены — мавзолей,

хорошо, когда классная площадь во-от такой ширины,
что на ней может столпиться худшая часть страны
Взгляд толпы не различает зарево и зарю.
Я — старый мальчик. Знаю, о чем говорю.

С. Ботева:

Предсказатель, наученный Торой
и Евангелием добра,
погадай по ладони, в которой
от гвоздя кровоточит дыра.

Погадай нам на гуще, текущей
из груди, пробитой копьем,
что нас ждет в тихой жизни грядущей,
для которой мы в этой живем.

А. Билькова:

Жить. Не сверять часов и календарных дат.
Холодный взгляд судьбы становится стальным.
Нисходит благодать на нищих и солдат.
Никто не возвестит, что делать остальным.

Брать в руки автомат иль вовсе обнищать?
На паперти сидеть или идти в строю?
Мы учимся грешить. Бог учится прощать.
Правитель говорит, что мы живем в раю.

О. Даровских: Мать хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней, она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой лежали наши вещи. Но я тихонько отвязалась и ушла, так эта веревка у меня на руке и осталась.
Все едут. Бегут. Куда деться? В дороге встретилась с группой девушек. Одна из них говорит: «Тут моя мама рядом, пойдем ко мне». Пришли мы ночью, постучали. Открывает ее мать, как глянула на нас, а мы грязные, оборванные, — говорит: «Стойте на пороге». Мы стоим. Она притащила огромные чугуны, с нас все поснимала. Вымыли мы головы золой и полезли на печку, и я сильно уснула. Утром мать этой девушки сварила щи, хлеб испекла из отрубей с картошкой. Каким вкусным показался нам этот хлеб и щи такими сладкими!
И так пробыли мы там четыре дня, она нас подкармливала. Давала понемножку, а то, говорит, объедитесь, умрете. И вот на пятый день она сказала: «Идите». А перед этим пришла соседка, мы сидели на печке. Мать показала нам палец, чтобы мы молчали. Даже соседям она не призналась, что пришла дочь, говорила всем, что дочь на фронте. А это ее дочь, одна-единственная, и она не жалела эту свою дочь, не могла простить ей позора, что она вернулась.
Ночью она нас подняла, дала нам узелки с едой и вот: «Идите...»
— И даже не пыталась удержать свою дочь?
— Нет, она ее поцеловала и говорит: «Отец воюет, и ты иди воюй».
Уже по дороге эта девушка мне рассказала, что она медсестра, попала в окружение.
Долго меня мотало по разным местам, и наконец попала я в город Тамбов, устроилась в госпиталь. В госпитале было хорошо, я после голодовки поправилась, такая полненькая стала. И вот когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне сказали, что я могу, как и все медсестры, врачи, сдавать кровь. Начала я сдавать кровь каждый месяц. Получала донорский паек: килограмм сахара, килограмм манки, килограмм колбасы, чтобы восстановить силы. Я дружила с нянечкой тетей Нюрой, у нее было семь человек детей, а муж ее погиб в начале войны. Старшему мальчику было семь лет, он ходил за продуктами и потерял карточку, так я свой донорский паек отдавала им. Сдавала сразу по пятьсот кубиков, по поллитра крови два раза в месяц. Один раз врач мне говорит: «Давай напишем твой адрес, вдруг объявится тот, кому вольют твою кровь». Мы написали адрес и пристегнули эту бумажку.
И вот через какое-то время, месяца два прошло, не больше, я сменилась после дежурства и пошла, спать легла. Тормошат меня:
— Вставай! Вставай, к тебе брат приехал.
— Какой брат? Нет у меня брата!
Наше общежитие было на последнем этаже, я спустилась вниз, смотрю: стоит лейтенант молодой, красивый. Спрашиваю:
— Кто тут звал Омельченко?
Он говорит:
— Я звал. — И показывает мне записку, что мы с врачом писали. — Вот... Я твой брат по крови.
Привез мне два яблока, кулечек конфет, тогда конфет нигде нельзя было купить. Боже! Какие это были вкусные конфеты! Пошла к начальнику госпиталя: «Брат приехал...» Пустили меня в увольнение. Он говорит: «Пойдем в театр». А я еще ни разу в жизни не была в театре, а тут в театр да с парнем.
Через несколько дней он уезжал, у него было направление на Воронежский фронт. Когда он пришел попрощаться, я открыла окно и помахала ему рукой. В увольнение меня не пустили: было много раненых.
Ни от кого писем не получала, даже не имела представления, что это такое — получить письмо. И вдруг получаю треугольничек, распечатала, а там написано: «Ваш друг, командир пулеметного взвода... погиб смертью храбрых». Это тот мой брат по крови. Он сам детдомовский, и, видимо, единственный адрес, который у него был, — это мой. Уезжая, он очень просил, чтобы я оставалась в этом госпитале, чтобы после войны ему легче было меня найти. И через месяц я получаю вот это письмо, что он погиб, и мне так стало страшно. Я решила всеми силами уйти на фронт и отомстить за свою кровь, я знала, что где-то пролилась моя кровь...

Самое страшное, конечно, первый бой. Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все гремело. Мне казалось, вся земля вот так колышется. Я просто не могла... Как мне все это пережить...
Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас. Человек таким делается... Это не для человека... Бьют, колют штыком в живот, в глаз, душат за горло друг друга. Вой стоит, крик, стон... и этот хруст. Его не забыть. Хруст костей. Для войны это и то страшно, это самое страшное.

Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как у людей. Кажется, что все немножко ненормальные. На них смотреть страшно... Я до сих пор не верю, что живая осталась. И раненная, и контуженная, но живая.
Глаза закрою, все снова перед собой вижу...

Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, и у него рука совсем перебитая. Ему ж нужно срочно отрезать руку и перевязать, иначе перевязку не сделать. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась у меня на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала... Бинтую, а раненый: «Скорей, сестра. Я еще повоюю...». Весь в горячке...


Ольга Даровских, Ольга Колупаева, Анна Попова, Анна Билькова, Мария Повышева

Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. «Нет, — говорю. — Я люблю человека, которого давно нет в живых». Он вот так близко ко мне придвинулся, прямо в глаза посмотрел и пошел. Стреляли, а он шел и даже не пригибался...
Потом, это уже на Украине было, освободили мы большое село. Я думаю: «Дай пройдусь, посмотрю». Погода стояла светлая, хатки белые. И за селом так — могилки, земля свежая... Тех, кто в бою за это село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке так... И вдруг смотрю — знакомое лицо... Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И фамилия его...
И мне так не по себе стало. Так страшно...
Пришла я с войны и тяжело заболела. Долго по больницам скиталась, пока не попала к старому профессору. Он меня лечил. Говорил, что если бы я ушла на фронт в восемнадцать-девятнадцать лет, организм был бы окрепший, а так как я попала в шестнадцать, это очень ранний возраст, организм сильно травмировался... «Если хотите восстановить здоровье, хотите жить, мой единственный совет: нужно выйти замуж и как можно больше иметь детей. Только это может вас спасти».
Вышла замуж. Родила и воспитала пятерых сыновей. Уже внуки выросли. Так что неплохая мать и неплохая бабушка из меня получилась. А как пришла с войны, думала, что не хватит на это сил.
Я теперь вспоминаю все, и мне кажется, что это была не я, а какая-то другая девчонка...«

О. Колупаева:

Слава в вышних Богу — дивны дела Твои!
Слава в вышних Богу, и на земле — бои.
Слава в вышних Богу — не тревожьте солдат, соловьи!

Слава в вышних Богу, и на земле — тела
с раскинутыми руками. Воля людская зла.
Впрочем, она такою всегда была.

Славим тебя, солдат, тонкая шейка, острый кадык.
Благословляем тебя, солдат, поднявший врага на штык,
превозносим твой долгий предсмертный крик.
Бог бывает жесток, но лучше земных владык.

С. Ботева:

Благословляем вас, господин генерал,
славословим вас, господин Президент, который нас обокрал,
неужели это для вас Господь смертию смерть попрал?

Есть! — говорит генерал. — Рука к козырьку.
Он давал присягу всегда подчиняться царьку.
А царек-то взлетел на ветку, кричит ку-ка-ре-ку!
У него золотой гребешок и бревно — в каждом глазу.
Славься в вышних, Бог, не гляди, что у нас внизу.
Пуля — дура, штык — молодец, удар — и нет молодца.

О. Колупаева:

Со Духом Святым, во славу Бога Отца.

С. Ботева:

Аминь.

О. Колупаева:

От генуэзской крепости до армянских церквей десять минут ходьбы.
Чаша истории полнится скорбью — склонись, испей горькую желчь судьбы.

Желчную горесть власти, что ускользнула из рук и по воде поплыла.
Широкий пейзаж заката, что открывается друг и сгорает дотла.

Жизни волнистые линии улочкам местным сродни.
Высотки тут не растут.
На базаре нет толкотни даже в базарные дни.
Не торопятся тут.

Не торопятся не спешат, не глядят друг другу в глаза — от робости и стыда.
В стену вцепившись, зачем-то тянется вверх лоза.
Не приезжай сюда.

С. Ботева:

Ты спрашиваешь, что на войне самое страшное? Ждешь от меня... Я знаю, чего ты ждешь... Думаешь: я отвечу: самое страшное на войне — смерть. Умереть. Ну, так?..
А я другое скажу... Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то... Я не выражусь... Ну, во-первых, очень некрасиво... Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года.
Перешли советскую границу... Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и... И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз... Мы увидели нормальное женское белье...
Почему не смеешься? Плачешь... Ну, почему?


Светлана Ботева

О. Даровских:

Опять же холода, окраины зимы,
предместья города, задымленные так,
что даже в летний зной с собой уносим мы
дрожание души — зимы условный знак.

И не оттаять нам, и сердце не согреть,
не вскипятить воды на газовой плите,
не выйти покурит на лестничную клеть,
спины не распрямить в привычной суете.

На нервах эта жизнь. На паперти — страна.
Граница на замке. И город — на костях.
И надпись на земле — не наступайте на
мой прах: я дома здесь, а вы — еще в гостях.

Анна Билькова:

Пожелания смерти надежны, они
неизбежно сбываются, ляг, отдохни.
Это — отсвет заката в чердачном окне.
Это — старость в холодном огне.

Это — двор обреченный, колодец пустой
для надежности сверху привален плитой,
это — плоский мотивчик, дрянной, воровской,
с подъяремной, тюремной тоской.

Предпоследний куплет, несчастливый билет,
это смех и проклятия вслед
Даже воздух, которым ты дышишь — не твой.
Невозможно брататься с братвой.

Вот и шапочки с прорезями для глаз,
вот стоит перекрывший дорогу КАМАЗ,
вот навстречу друг другу толпа, и толпа
крепко слажена, слитна, слепа.

Разум в угол сознанья забился, и гнев
припадает к земле, раскрывает свой зев,
оттолкнется и прыгнет, и кто устоит
на надгробной поверхности плит?

О. Колупаева:

Я его первая выбрала. Стоит высокий, красивый парень. «Девочки, говорю, — мой». Подошла и пригласила на дамский вальс, девушки приглашают кавалеров... А я — судьбу.
Очень хотела сына. Договорились: если родится девочка, дам имя ей я. Будет Олечка. Родится сын, даст имя он. Будет Артем или Денис. Родилась Олечка...
— Любочка, не пугайся. Молоко пропадет...
— Я малютку грудью кормила. Посылают в Афганистан...
— Почему ты? У тебя маленький ребенок.
— Не я, кому-то другому выпадет. Партия велела — комсомол ответил: есть.
Он был преданный армии человек. «Приказы, — повторял, — не обсуждаются». У них в семье у матери очень сильный характер, и он привык слушаться, подчиняться. В армии ему было легко.
Как провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта война? Дочка спала в люльке.
Встретила на улице дурочку, юродивую, она часто появлялась в нашем военном городке, на базаре или в магазине. Говорили люди, что молодой ее изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня:
— Вот привезут тебе мужа в ящике, — засмеялась и убежала.
Я не знала, что случится, но я знала — что-то случится.
Ждала его, как у Симонова: жди меня, и я вернусь... В день могла написать по три, по четыре письма и отправить. Мне казалось, что тем, что думаю о нем, тоскую о нем, я его берегу. А он писал, что здесь, на войне, каждый делает свою работу. Выполняет приказ. И кому какая судьба. Не волнуйся и жди.
Когда я бывала у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал. Ни слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова.
...Одела девочку, чтобы нести в детский сад. Поцеловала. Открываю дверь: стоят военные, и у одного в руках чемодан моего мужа, небольшой, коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло... Если я их впущу, ни принесут в дом страшное... Не впущу, все останется на своих местах... Они дверь к себе — хотят войти, а я не себе — не впускаю...
— Раненый?
— У меня еще эта надежда была, что раненый.
Военком вошел первый:
— Людмила Иосифовна, с глубокой скорбью должны сообщить, что ваш муж...
Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему:
— Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь?
Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб:
— Скажи ей...
А того трясет, он тоже молчит.
Подходят ко мне какие-то женщины, целуют.
— Успокойся. Давай телефоны родных.
Я села и тут же выпалила все адреса и телефоны, десятки адресов и телефонов, которые я не помнила. Проверили потом по записной книжке — все точно.
Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе части. Я обнимала гроб и кричала:
— За что? Что ты кому плохого сделал?
Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на этот ящик: «Привезут тебе мужа в ящике...». И опять кричала:
— Я не верю, что здесь мой муж. Докажите мне, что здесь он. Тут даже окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли?
Позвали его друга.
— Толик, — говорю, — поклянись, что здесь мой муж.
— Я своей дочкой клянусь, что там твой муж. Он умер сразу, не мучился. Больше ничего тебе не скажу.
Сбылось его: «Если придется умереть, то так, чтобы не мучиться». А мы остались мучиться...
Висит на стене его большой портрет:
— Сними мне папу, — просит дочка.
— Я буду с папой играть...
Окружит портрет игрушками, разговаривает с ним. Ночью укладываю ее спать:
— А куда стреляли в папу? Почему ни выбрали именно папу?
Приведу ее в садик. Вечером надо забирать домой — рев.
— Не уйду из садика, пока за мной не придет папа. Где мой папа?
Я не знаю, что ей отвечать? Как объяснить? Мне самой только двадцать один год... Этим летом отвезла ее к маме в деревню. Может, там его забудет... У меня нет сил плакать каждый день... Увижу, как идут вместе муж, жена и ребенок с ними — душа кричит... Встал бы ты хоть на одну минуту... Посмотрел, какая у тебя дочка!.. Для тебя эта непонятная война кончилась... Для меня — нет... А для нашей дочери она будет самая длинная... Ей жить после нас... Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все... Ты меня слышишь? Кому это я кричу?..


Ольга Даровских, Ольга Колупаева, Анна Билькова, Светлана Ботева

М. Повышева:

Я верю, что Бог един.
Он сам себе Господин.
Он — мир, который Им сотворен,
Он — свет, которым свет озарен,
Он — ветер, что наполняет полотнища боевых знамен.

Вылетают ракеты из черных бетонных дыр.
Так незримый мир поражает видимый мир.

Я верю, что этот Бог был воплощен во Христе,
и был распят на кресте в скульптуре и на холсте,
вне времени, но во времени, вне пространства, но на холме,
между двумя разбойниками типа земля-земля.
Но если жизнь — это море, Христос стоит на корме,
направляя движение вселенского корабля.

У корабля сотни тысяч пушек на каждом борту.
Не представляю, как он причалит в райском порту

Христос говорил: не мир я принес, но меч,
и с ним — возможность мертвыми в землю лечь,
но сыграет побудку архангельская труба,
и отворятся гроба.

И скелеты поднимутся, и у всех на виду
обрастут мускулатурой, а вот и кожный покров,
и по полю боя пройдут, как будто в бреду,
всегда, во веки веков, во ветры ветров,
в окопы окопов, во траншеи траншей,
где раньше вповалку лежали — кормили вшей.

И вши росли до размеров колхозных-тифозных коров,
и танки урчали не хуже бронированных тракторов.

С. Ботева:

Кто не любит свободу, те обычно — плечом к плечу,
щит — к щиту, к шлему — шлем, палач — к палачу,
деньги к деньгам, враг на враге, ногу к ноге,
делят пирог, тиран запечен в пироге.

Выскочит, выпрыгнет, зубы оскалит, очки
поправит на спинке носа, и полетят клочки
по закоулочкам и осколочки по углам,
и спешат уголовнички по уголовным делам.

Человек говорит, что не любит темницы, но
сам ставит решетку в доме своем на окно,
и забор высок, и торчат осколки стекла,
и собака, чтобы от дальнего ближнего стерегла.

И Родина-мать следит, чтобы ночью дом — на запор,
чтобы без спросу сынок не выходил во двор,
а если и выйдет, так чтоб от страха дрожал,
шел бы себе, не оглядываясь, и руки по швам держал.

А. Попова:

в этой книге не будет больше страниц
слиплись в единый блок
рабочих крестьян юнцов и девиц
блохастых котов и блох

в этой книге больше не будет слов
только бронзовый переплет
в этой коме больше не будет снов
лишь летучих химер полет

в этой жизни в которой в который раз
повторяется все чередой
остаются только порча и сглаз
и кадушка с церковной водой

в этом сумраке больше никто не сокрыт
и никто не стоит за углом
в эту землю больше никто не зарыт
все идут сквозь нее напролом

С. Ботева

Ишь чего захотели — страну под себя подмять,
знать не знали, что Родина — это мать,
что вождь усатый — отец, а не черт рябой,
что смело в атаку идет бешеный рядовой.
Что смерть — не сахар, но жизнь тоже не — мед.
Свои это знают, чужой никогда не поймет
Враг — это пугало: гимнастерка надета на жердь.
Что русскому — здорово, немцу, известно, смерть.
Что русскому — смерть, немцу — погибель вдвойне.

Это знают все, кто еще не бывал на войне.

М. Повышева:

страна советов страна расстрелов в тюремных подвалах
нас учила большие дела начинаются с малых
построишь плотину и в новом море широком
затопленное село снабжается электротоком

и лампочка ильича светит щукам и ракам
и пескарям под конвоем разошедшимся по баракам

а выше лодки плывут в лодках целуются пары
скрип уключин и женский визг начинается плач гитары
все про ту же тюрягу о короле на нарах как на именинах
о комсомолке целке разлегшейся на перинах

а выше плывут облака их кучерявые спины
видит пилот стальной беспощадной машины
на крыльях красные звезды в утробе бомбы
на голове кожаный шлем а в петлицах ромбы

а выше точнее вокруг раскинулся космос широко
а звезд сияют вдали товарищ мы едем далеко
куда макар телят не гонял где нет болезни-печали
где ангелы вечно поют хоть бы на миг замолчали

А. Попова:

Мы переселились с мамой в каменный погреб к соседям. У меня была любимая кошка, очень дикая, дальше двора никуда не ходила, но, когда начинали бомбить и я убегала со двора к соседям, кошка — следом за мной. Я ее гоню: «Иди домой!», а она за мной. Она тоже боялась оставаться одна. Немецкие бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки... Это так страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами сидел соседский четырехлетний мальчик, он не плакал. У него только глаза становились большими.

Потом кто-то первый передал, что дорога впереди перерезана немецкими мотоциклистами. Мимо тех же деревень, мимо тех же теток с крынками молока мы бежали назад. Прибежали на нашу улицу... Еще несколько дней назад тут была зелень, тут были цветы, а сейчас все выжжено. Даже от столетних лип ничего не осталось. Все было выжжено до желтого песка. Куда-то исчез чернозем, на котором все росло, только желтый-желтый песок... Один песок... Будто стоишь возле свежевыкопанной могилы...

Хотелось все время есть. Но еще больше хотелось, чтобы кто-то обнял, приласкал. А ласки было мало, кругом война, у всех — горе. Иду по улице... Впереди мама детей своих ведет. Одного возьмет на руки, пронесет, этого поставит — другого берет. Сели они на скамеечку, и она посадила меньшего к себе на колени. Я стояла, стояла. Смотрела, смотрела. Подхожу к ним: «Тетенька, возьмите меня на колени...» Она удивилась... Я опять ее попросила: «Тетенька, ну пожалуйста...»

У меня своя история... Старшина спрашивает: «Девочка, тебе сколько лет?» — «Восемнадцать, а что?» — «А то, — говорит, — нам несовершеннолетних не надо». — «Что хотите, буду делать. Хоть хлеб печь». Взяли...


Анна Попова

Анна Билькова:

Свят, свят, свят, Господи, Боже сил!
Иными словами — небесного воинства, или небесных светил.
Ты вышел с нами на бой, Ты врага за горло схватил!

Ты наполнил землю и небо славой Твоей, как кувшин вином.
Ты позволил на мир перевернуть вверх дном.

Осанна в вышних! Встретимся в мире ином.

М. Повышева:

в море эскадра в поле эскадрон
красавец-бронепоезд прибывает на перрон
крутится под облачком дурак-аэроплан
дружно выполняется пятилетний план

нежно выпивается бутылка на троих
третий побуянил а потом затих
остальные двое скомандовал пли
и на поле боя вместе полегли

лучше бы я песню спел о малыше
на лошадке в яблоках из папье маше
с деревянной сабелькой завернутой в фольгу
про ненастоящую пистонную пальбу

пистолетик детский который как живой
раненый как мертвый лежит на мостовой
стройный медный чайник закипает на огне
почтальон повестку доставляет мне

А. Попова:

Центральная площадь занимает почти всю площадь страны.
Столица идет по краю, далее — заграница.
Граждане все на площади в колонны построены,
и у всех — широкие плечи и счастливые лица.

И главное — что-то все время вспыхивает и гремит:
то свет, то цвет, то тьма расцветает в цвете.
А что там — салют, гексоген или динамит —
это как повезет. Подробности — в местной газете.

С. Ботева:

человечество делится на мускулистых и мозгляков
мускулистые ходят строем выстраиваются в пирамиды
в этих делах мозгляк чудовищно бестолков
он смотрит на мускулистых с чувством зависти и обиды

он тоже хотел бы строем но от природы хром
он хотел бы ходить колесом и при случае ездить в танке
он хотел бы уверенным быть но принимает бром
иногда отдавая должное водке и валерьянке

чуть придавит его начальник он сразу кричит тиран
чуть придушишь его так он кричит о свободе слова
не читал бы книг смотрел бы на телеэкран
никогда бы не делал так и не говорил такого

он ходил бы в зал тренажерный перегоняя жирок
непосредственно в мышцы особенно в бицепсы чтобы
безгранично любить государство чей равнинный простор широк
и смотреть на военный парад без интеллигентской злобы

О. Колупаева:

шаг в сторону — побег. порыв вперед — прорыв.
что делаю? сижу, бутылочку открыв.
что думается? так, сплошные пустяки.
кто там идет? весна. шаги ее легки.

шаги ее легки. сильны ее враги.
стемнело за окном. не разобрать ни зги.
что там поет вдали? то хор небесных дев.
что там шумит-гремит? шумит народный гнев.

нам некуда спешить. нам некого винить.
то вертится судьба. то парка вьется нить.
тяни, не оборви. крутись, веретено.
вдали весна красна. вблизи красно вино.

дрожит у губ стакан. в глазах моих туман.
не нам, не нам с тобой держаться за карман.
не стоит, не держись, на кухне посиди...
а прожитая жизнь вздыхает позади.

О. Даровских:

Перед началом весны становится холодней.
Утешаешь себя: потерпи еще несколько дней.
Христос терпел и нам велел, вернее — просил,
а мы отвечаем — Боже, терпеть уже нету сил.

Что делает солнце за серой сплошной пеленой?
Что делают воры с этой несчастной страной?
О чем на Соборной площади напряженно гудит толпа?
С неба под ноги сыплется ледяная крупа.

А. Билькова:

Первую я родила девочку... Перед ее рождением муж говорил, мол, все равно, кто будет, но лучше девочка, потом у нее появится братик, а она будет ему шнурочки на ботиночках завязывать. Так и получилось...
Муж позвонил в больницу. Ответили:
— Дочка.
— Хорошо. Две девочки будут.
Тут ему сказали правду:
— Да сын у вас... Сын!
— Ну, спасибо! Ну спасибо вам!
За сына стал благодарить.
...Как назвать сына? Выбирали из трех имен — Саша, Алеша, Миша. Все нравятся. Приходят ко мне дочка с отцом, и Танечка сообщает: «Я зебий тянула...». Что за «зебий»? Оказывается, они набросали бумажки в шапку и жребий тянули. Два раза вытянули «Сашу».
...В пять лет я подарила ему первый альбом. Их у него четыре — детский, школьный, военный (когда он в военном училище учился) и «афганский» — из тех фотографий, что он присылал.
...Все детство мечтал стать музыкантом. Но, видно, вросло, впиталось в него то, что отец — военный, что жили мы всю жизнь в военном городке: он с солдатами кашу ел, машины с ними чистил. Никто не сказал ему «нет», когда он отослал документы в военное училище, наоборот: «Будешь, сынок, Родину защищать».
...Восемьдесят пятый год... Саша в Афганистане... Мы им гордимся, восхищаемся — он на войне. Я рассказываю своим ученикам о Саше, о его друзьях. Ждем, когда приедет в отпуск. Почему-то о плохом не думается...
До Минска мы жили в военных городках, и осталась привычка: когда дома, не закрывать дверь на ключ. Он входит без звонка и говорит: «Вы телемастера не вызывали?».
...Загорелый, худой, только зубы светятся:
— Сыночек, — плачу, — какой ты худющий!
— Мамочка, — поднял и кружит меня по комнате, — я живой! Я жив, мамочка! Понимаешь, жив!
Через два дня — Новый год. Под елку он спрятал нам подарки. Мне платок большой. Черный.
— Зачем ты, сыночек, черный выбрал?
— Мамочка, там были разные. Но пока моя очередь подошла, только черные остались. Посмотри, он тебе идет...
В этом платке я его хоронила, два года не снимала.
...Второй раз он тоже приехал на Новый год. Сначала ждали его летом. Писал: «Мамочка, заготавливай побольше компотов, вари варенье, приеду, все поем и выпью». С августа перенес отпуск на сентябрь, хотел в лес пойти, лисички собирать. Не приехал. На ноябрьские праздники его тоже нет. Получаем письмо, мол, как вы думаете, может, мне лучше опять приехать на Новый год: уже елка будет, у папы день рождения в декабре, а у мамы — в январе?
Тридцатое декабря... Целый день дома, никуда не выхожу. Перед этим было письмо: «Мамочка, заказываю тебе заранее вареники с черникой, вареники с вишней и вареники с творогом». Вернулся муж с работы, решили: теперь он ждет, а я в магазин съезжу, гитару куплю. Утром как раз открытку получили, что гитары поступили в продажу. Саша просил: не надо дорогую, купите обычную, дворовую.
Вернулась из магазина, а он дома.
— Ой, сыночек, прокараулила!
Увидел гитару:
— Какая гитара красивая, — и танцует по комнате. — Я дома. Как у нас хорошо! В нашем подъезде даже запах особенный.
...Приехал он на этот раз другой... Если по телевизору шла передача об Афганистане, он уходил в другую комнату. За неделю до отъезда у него тоска в глазах появилась, она из них выплескивалась. Может, это мне сейчас так кажется? А тогда я была счастливая: сын в тридцать лет майор, с орденом Красной Звезды приехал. В аэропорту смотрела на него и не верила: неужели этот красивый молодой офицер — мой сын? Я им гордилась.
Через месяц пришло письмо. Он поздравил отца с Днем Советской Армии, а меня благодарил за пироги с грибами. После этого письма со мной что-то случилось... Не могу спать... Вот лягу... Лежу... До пяти утра лежу с открытыми глазами. Глаз не сомкну.
Четвертого марта вижу сон... Большое поле, и по всему полю белые вспышки. Что-то взрывается... И тянутся длинные белые ленты... Саша мой бежит, бежит... Мечется... Негде ему спрятаться... И там вспыхнуло... И там... Я бегу за ним. Хочу его обогнать. Хочу, чтобы я впереди, а он за мной... Как когда-то с ним маленьким в деревне попали мы в грозу. Я его прикрыла собой, он подо мной тихонько скребется, как мышонок: «Мамочка, спаси меня!» Но я его не догнала... Он такой высокий, и шаги у него длинные-длинные. Бегу из всех сил... Вот-вот сердце разорвется. А догнать его не могу...
...Стукнула входная дверь. Заходит муж. Мы с дочкой сидим на диване. Он идет к нам через всю комнату в ботинках, пальто, шапке. Такого никогда не было, он у меня аккуратный, потому что всю жизнь в армии, везде у него дисциплина. Подошел и опустился перед нами на колени:
— Девочки, у нас беда...
Тут я вижу, что в прихожей еще люди есть. Заходят медсестра, военком, учителя из моей школы, знакомые мужа...
— Сашенька! Сыночек!!!
Уже три года... А мы до сих пор не можем открыть чемодан. Там Сашины вещи... Привезли вместе с гробом... Мне кажется, что они Сашей пахнут.
Его ранило сразу пятнадцатью осколками. Он только успел сказать: «Больно, мамочка».
За что? Почему он? Такой ласковый. Добрый. Как это его нет?
...Я ради Саши ходила. Ради его памяти. Я им гордилась... А теперь говорят: роковая ошибка, никому это не надо было — ни нам, ни афганскому народу. Раньше я ненавидела тех, кто Сашу убил. Теперь ненавижу государство, которое его туда послало. Не называйте его имени... Он теперь только наш. Никому его не отдам. Даже память о нём...


Ольга Колупаева, Анна Попова, Анна Билькова, Мария Повышева

М. Повышева:

Благословен, грядущий во имя Господне в благословенное
страшное время, смутное время, время военное,
благословенны идущие строем, каждый будет героем,
троекратный залп — и мы их в землю зароем.

И снова — осанна в вышних! Осанна в вышних!
Чем дальше в бой, тем меньше героев лишних.

С. Ботева:

искусство войны без пролития крови
легко дается тем чья кровь горяча и красна
война поднимает веки и хмурит брови
долго же я спала а за окном весна

почки набухли и солнышко пригревает
мамы гуляют с детками расчесанными на пробор
позабыли глупые жизни без войны не бывает
и война надевает мундир и выходит во двор

и видит что во дворе и без нее разруха
дом наклонился и трещина вдоль стены
главное чтобы люди не теряли присутствия духа
не боялись крови и вообще войны

А. Попова:

На коне в пальто едет дед Пихто,
На коне без пальто едет дед Никто,
звать его Никак, и не ясно мне
что он делает на коне.

А вокруг высокие сосны торчат,
и волчицы выкармливают волчат,
и медведь в берлоге лапу объел,
не имея особых дел.

Ох зима, зима, как привыкнуть к ней,
кроме звезд, не видать никаких огней,
а хотелось бы жить поближе к огню
и пальто подавать коню.

Конь бы фыркал, копыта продев в рукава,
говорил бы ласковые слова,
попросил бы кашне, чтобы шее теплей
среди зимних лесов-полей.

Где-то едут сани — полозья скрипят,
и сосна в снегу с головы до пят,
свищет дед Никто, в Никуда гоня
замерзающего коня.

С. Ботева:

А кому очки, очки, сквозь них не видать ни черта,
а кому кляпы, кляпы для затыкания рта?
А кому железные зубы, которые не разжать,
хорошие, острые зубы, чтоб язык за ними держать?

А кому время, время, его осталось в обрез,
а кому жизни, жизни, смотри, останешься без.
А кому молитву, молитву, остави наши долги?
Налетай, торопись, покуда идут торги.

М. Повышева:

зачистят площадь замоют пятно на странице
новейшей истории им легко притвориться
что колокола звонили и дымило кадило
а больше у нас никогда ничего не происходило

была нарядная елка и карнавал новогодний
веселые добрые маски обитателей преисподней
были головы в шлемах и ноги в тяжелых ботинках
все было как нарисовано на нелепых картинках

акварелью и карандашами дети расцветят раскраску
красным лужицу крови зеленым военную каску
черным тоску и горе серым течение будней
чем ужасней история тем она неподсудней

О. Колупаева:

Лучшие годы мои пришлись на худшие времена.
Семена вольнодумства проросли сединой.
От веры минувших лет меня отделяет стена.
Но прялка Девы Марии жужжит за этой стеной.

И ангел лопочет, сжимая в бесплотной руке
прекрасную лилию, и слышен левитов хор
из Храма, который стоит целехонек вдалеке,
и трубы с хором левитов вступают в спор.

Там небо не черный провал, а лазурная твердь,
земля в самом центре мира неподвижно укреплена.
Странно, что в этом мире тоже присутствует смерть,
лучшие годы и худшие времена.

М. Повышева:

Там, в прошлом, я люблю только его детство...
Сыну три с половиной года. Я сижу за столом, работаю, оборачиваюсь на тихий крик — и вижу его распластанным на полу.
— Я застрелился.
Смеюсь, беру на руки.
— Ничего смешного, когда человек застрелялся, — выговаривает он мне с обидой.
...Я хотела продлить ему детство, этот сладкий, волшебный сон. У меня его не было, как не было юности. Иногда мне кажется, что вместо всей своей жизни я помню только войну. Я и песен никаких не знаю, кроме военных.
Ему девять лет. Умер наш папа.
— Мама, папа ушел так далеко, что я его никогда не увижу?
Долго боялся, когда видел меня спящей:
— Ты будто меня бросила, как папа.
После войны я тоже не любила смотреть на заснувших людей.
Взрослым я помню его таким, каким он лежал в гробу. Почти незнакомый мне человек, что-то в нем напоминало сына, но только напоминало. Эти светло-русые, чуть вьющиеся волосы, прикрытые белой косынкой, чтобы не была видна рана в правом виске... Через четыре с половиной месяца я увижу ее — на фотографии у следователя, — похожую на оборванную черную звезду. И мне стукнет в сердце война... Как идут наши солдаты и просят: «девочка, ты туда не смотри... Тебе еще ржать надо будет...». А там — убитые в выгоревших гимнастерках, сложенные, как шпалы... По размеру, по росту... Порванное железом человеческое тело...
Как я не любила после войны смотреть на оружие! Оно никогда не было мне красивым. Маленького целую его, целую, чтобы он рос ласковым, нежным. Он не мог ни в кого стрелять, я его очень много в детстве целовала.
Даже не помню когда, но рано, по-моему, в пятом классе, он решил:
— Буду испытателем машин. Нет ничего красивее, чем авторалли.
Но у него болели почки, он просыпался утром с глубокими подковами-отеками под глазами (могла ли я, пережившая войну, видевшая кровь и смерть, пьяневшая и засыпавшая от голода на ходу, родить здорового ребенка!)...На рентгеновском снимке не просматривалось ни кусочка здоровой ткани. Я была в отчаянии, пока мы не попали к старому профессору, совершившему чудо: он оперировал несколько часов и спас почку. Через три-четыре года сын был бы совершенно здоров...
Жили мы на одну мою зарплату и его маленькую пенсию, едва хватало от получки до получки. Но тут, у кого-то переодолжив, в чем-то себе отказав, я сделала ему подарок — мотоцикл. Пусть самый дешевый, но мотоцикл — его мечта, его сон, его желание. Мчаться, двигаться, лететь!
— Мама, я так долго пролежал в постели и просидел в кресле, — говорил он, — что мне не семнадцать лет, а сто.
И вот тут первый звоночек... Звонок... Знак беды...
...Устроился водителем в таксопарк. В первые же дни украли магнитофон. Пообещали научить, как выпивать стакан водки одним духом и трехэтажному мату — посвящение в профессию. В субботу затемно бежал на черный рынок за запчастями, покупал их на собственные — на мамины — деньги.
Не выдержал, поделился со мной:
— Мама, как же можно так жить? Все воруют, обманывают!
Умная, идейно подкованная мама возмутилась:
— Потому что все молчат. Мы все всегда молчим. Ты должен выступить на собрании!
— Спасибо за совет, — сказал он через несколько дней.
— Выступил. Аплодисментов не было. После собрания подошел начальник: «Ты у нас сильно грамотный, твою мать. Пиши "по собственному желанию", твою мать, или такую статью впаяем, что в тюрьму сядешь, твою мать!». И через час рассчитали. Еще должен остался — тридцать четыре рубля «за пережог горючего».
Я в это время работала на областном радио, «воевала» за справедливость, писала книгу о детях войны. Я уже признавалась, что война была самым сильным впечатлением моей жизни. Не для меня одной, для всех. О войне много писали, говорили, ставились фильмы, спектакли, балеты. Она как бы все еще оставалась нормой, мерой вещей. Сотни, тысячи могил в лесах, у дороги, посреди городов и деревень напоминали и напоминали о ней. Воздвигались новые памятники, монументы, насыпались скифские курганы Славы. Постоянно поддерживалась высокая температура боли... Я думаю, что она делала нас нечувствительными, и мы никак не могли возвратиться назад, к норме. Теперь вспоминаю, как в рассказах бывших фронтовиков меня поражала одна, все время повторяющаяся деталь, то, как долго после войны не восстанавливалось естественное отношение к смерти — страх, недоумение перед ней. Представлялось странным, что люди так сильно плачут над телом и гробом одного человека. Подумаешь: один кто-то умер, одного кого-то не стало!..
Мы были бы счастливы, если бы не один наш разговор...
— Ты всегда меня учила, — начал он этот разговор, — читай, думай. Вот я и думаю. Мои ребята вернулись из армии. Их не узнать. Они там такое видели, пережили, что готовы убивать всех подряд. У нас с тобой интересно получается: живем в одном доме, ты — на светлой стороны, а я — на темной. Ты пишешь очерки о славных тружениках. тебе вручают почетные грамоты и цветы. Ты заходишь в жизнь с парадного входа, а я с самого нижнего этажа, с подвала...
— Сын, жизнь бывает жестокой, но в ней, как в природе, мрак сменяется светом. Мы победили страшного врага, немыслимого — фашизм. Ты вообразить себе не можешь, что такое был последний день войны! Люди вышли на улицы: плакали, обнимались, целовались, пели, танцевали. Они верили, что все зло исчезнет с земли, все станут добрыми, честными, светлыми... После моря крови, слез... Я это видела девочкой, не могу забыть...
— Честные и светлые в психушках сидели. Их по пальцам можно пересчитать... От этой безысходности можно сойти с ума. Человеческий мозг ее не выдерживает. А ты как с другой планеты на землю спустилась. Сколько можно о войне?! За сорок с лишним лет пора бы что-нибудь другое сделать и восхищаться...
Был бы с ним рядом отец... Мужчина...
...За стеной раздался бой часов, я насчитала одиннадцать ударов... Где сын? Наш уговор — если он задерживается позже десяти, звонить — выполнялся неукоснительно. Двенадцать... Я металась из комнаты на балкон, с балкона — в комнату. Проверяла: работает ли телефон, исправен ли дверной звонок?
Звонок раздался... Открываю дверь.
— Мама, быстро таксисту два рубля, — с этими словами он вошел в дом, с разбитым багрово-синим лицом, с разпухшими руками.
Отдал таксисту деньги. Не опустился, а осел, как непосильный для самого себя мешок, в кресло:
— Завтра приду на работу, получу оружие и перестреляю всю эту сволочь! Последнюю пулю оставлю себе!
Что случилось? Что произошло?
Побыл у приятеля, шел домой. Остановился на мосту — покурить, полюбоваться ночью, звездами (это я в детстве научила его смотреть на звезды в воде — мир в звездах сын!). Проехала милицейская машина — хорошо, что мимо. Нет, развернулась и назад, к нему. Подбежали два милиционера:
— Ты чего тут стоишь?
— Курю.
— Ид в машину.
— На каком основании?
Они показали ему «основания» — вывернули руки били по лицу, по голове, затолкали в машину, там топтали сапогами... По оперированной почке... Привезли в отделение милиции. Дежурил пожилой майор, мелькнула надежда: этот разберется, позвонит в инкассацию или домой. Услышал команду:
— В камеру!
В двенадцать часов вывели и приказали подписать одну бумагу, что в пьяном виде мешал отдыху трудящихся, а вторую, что все вещи ему возвращены.
— Я не был пьяным и никому не мешал, — еще пробовал оно что-то доказывать.
— Кроме документов, которые вы мне вернули, в паспорте лежали деньги... Сорок рублей, четыре десятки...
— Посиди еще час в камере, подумай...
Через час он поставил свою подпись под обеими бумагами.
— Мама, но ты мне веришь — я не трус. Я подписал эти бумажки, чтобы вырваться оттуда. Мы ничего с тобой не докажем. Они защищены мундиром, а мы перед ними беззащитны.
— И повторил: — Завтра приду на работу, получу оружие и перестреляю эту сволочь! Последнюю пулю оставлю себе. Я не смогу жить после этого унижения! Ты прости меня, мама, но я не смогу.
Всю ночь я стояла перед ним на коленях, умоляла. Он молчал.
До сих пор жалею, что не дала сыну выспаться в ту последнюю его ночь на земле...
Утром улыбнулся мне сквозь разбитое лицо:
— Хорошо, мама, не волнуйся. Я, наверное, и не смогу стрелять в людей...
Как я могла отпустить его?! Не кинулась следом, зная, что через час в его руках будет пистолет? Я ведь думала, что стреляют только на войне... Что война давно кончилась...
Он не вернулся... Ни ночью в половине второго, ни в два часа... Никогда.
В пять утра я добилась ответа:
— Несчастный случай... С оружием...
— Он жив?
— Нет...
...В девять утра я была у начальника городской милиции. Тот день я помню по часам, по минутам. Мозг работал точно и ясно. Я бежала по следу, как собака-ищейка, за убийцей... За теми, кто убил его до того, как он зашел в раздевалку и выстрелил себе в висок.
...Я искала убийцу... Боялась сойти с ума от этих слов, сожалений, упреков: что же он, как ребенок, подумаешь, стукнули в милиции... Из-за этого стреляться? Да, мы все так живем... Псих...
Да, на войне стреляют в других... И очень редко в себя. На войне у людей другая психика, иначе не выжить, не уцелеть... Я не вернулась с войны... Мы все не вернулись с войны... И я стала гордиться тем, что он не захотел так жить... Фамилию мою не называйте. Назовете, мне будет снова страшно выйти на улицу. Не верю, что мы живем в новом мире...


Ольга Колупаева, Ольга Даровских, Анна Попова, Анна Билькова, Мария Повышева, Светлана Ботева

О. Даровских:

Агнец Божий, который людей избавил от смертных уз,
Агнец Божий, понесший наших грехов непомерный груз,
Агнец Божий, считающий и прощающий каждый грех,
Агнец Божий, помилуй всех.

Агнец Божий, Сыне Отчий, от Света истинный Свет,
Агнец Божий, Спаситель созвездий, звезд и планет,
Агнец Божий, собою венчающий иконостас,
Агнец Божий, помилуй нас.

Агнец Божий, ягненок, положенный на алтарь,
настало военное время. От земли поднимается гарь.
Дай нам мир, мы сыты вечным огнем.
Мы снова войну начнем.

Dona nobis pacem. Amen.

(Аплодисменты)

Галина Константиновна Макарова, руководитель клуба «Зелёная лампа»: Спасибо, девочки!

Вопрос из зала: Скажите, а где вы учитесь?

М. Повышева: У нас уже почти никто не учится, все — люди работающие. Анна Попова учится в школе...

Вопрос из зала: В какой школе?

А. Попова: В четырнадцатой.

Вопрос из зала: А остальные где учатся и работают?

С. Ботева: Я заканчиваю в этом году художественное училище.

М. Повышева: Я — редактор в издательстве.

А. Билькова: Я тоже закончила педагогический университет, работаю редактором.

О. Колупаева: Учитель в школе.

О. Даровских: Я — модельер.


Ольга Даровских

Вопрос из зала: А что вас объединило?

М. Повышева: Драматическая лаборатория объединила. Все пришли в разное время...

Вопрос из зала: Нравится этим заниматься?

М. Повышева: Конечно.

Вопрос из зала: А следующая тема у вас какая? Какую тему вы собираетесь поднять?

М. Повышева: Вы имеете в виду наш коллектив?

Вопрос из зала: Да.

С. Ботева: Чехов. 3 июня здесь же будем показывать.

Вопрос из зала: А если молодые люди в вашем коллективе?

С. Ботева: Есть. Их немного, но они есть.

Вопрос из зала: А почему их сегодня нет?

М. Повышева: Потому что это женская история. Война глазами женщины.

Реплика из зала: Молодцы. Мне очень понравилось, хотя это тяжёлая тема. Спасибо. А можно ли к вам присоединиться?


Ольга Даровских, Ольга Колупаева, Анна Попова, Анна Билькова, Мария Повышева, Светлана Ботева

С. Ботева: Приходите! Каждый понедельник в 19.00 в Галерее Прогресса проходят наши тренинги.

Вопрос из зала: Там у вас будет другой режиссёр?

С. Ботева: Тренинги ведёт наш руководитель — актёр театра на Спасской Михаил Андрианов. А раньше был Борис Павлович.

Вопрос из зала: А девочка, которая в школе учится, в театральный вуз не собирается поступать?

А. Попова: Думаю.

Реплика из зала: Успехов вам, девочки! Спасибо огромное!


Мария Ботева, Светлана Ботева, Анна Демчук

ЧТО ЧИТАТЬ:

О Борисе Херсонском в Википедии

Страница Бориса Херсонского в Живом Журнале

Тексты Бориса Херсонского в Журнальном Зале

***
О Светлане Алексиевич в Википедии

Персональная страница Светланы Алексиевич

Тексты Светланы Алексиевич в Журнальном Зале

ВКОНТАКТЕ:

Литературный клуб «Зелёная лампа»

Театральная постановка Драматической лаборатории «Это не для человека...»

КИРОВСКИЕ СМИ О ПОСТАНОВКЕ «ЭТО НЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА...»:

Лазарева, М. Война как мера всех вещей: (театральная постановка Драматической лаборатории «Это не для человека...» // Вятский наблюдатель. — 2016. — 20 мая. (№ 21). — С. 17.

Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика