ОТЧЁТ:
Стихотворения. Поэмы. Баллады. Полное собрание лирических произведений на 01.01.2010.
(М.: ПРОЗАиК, 2010, 576 с.)
И всего каких-то два с половиною года назад я впервые услышала о нем на «Зеленой лампе». Я еще дичилась там, сидела в углу, помалкивала. А люди – спорили. Читали стихи, потрясали распечатками статей. Восторгались. Недоумевали. Ругали. Кричали, чтоб его запретили печатать и записывались в очередь за его книгами.
Я хлопала глазами. Но увидев лицо на обложке, ахнула – это – он? Да кто ж его не видел, кто его не знает! Это он – толстый красавец с замашками махрового шоумена и глазами родного мне – русского еврея – из телевизора.
Изначально заинтересовалась по неуважительной причине – люблю склонных к полноте интеллигентных мужчин средиземноморского типа с крупными яркими глазами, живых и подвижных, с незлым, но провокационным чувством юмора, любопытных, начитанных, но не трясущихся над репутацией «как бы джентльмена». Это просто – нравится. Это моя морфология. Губы сами собою улыбаются. Руки самопроизвольно тянутся обнять.
Начала читать с крупной прозы, статей, эссе. Потом – «Письма счастья».Потом – интервью. Моё…
И вот – ОТЧЁТ. Стихотворения. Поэмы. Баллады. Полное собрание лирических произведений на 01.01.2010. М., ПРОЗАиК, 2010.
Сложное, как всегда, ощущение: поколенческое сообщничество. Мы почти ровесники. Я – капельку постарше, но это несущественно – умные мальчики живут, прыгая через три ступеньки. Я читала – смеялась, кивала, стучала кулаком по столу, рвала газету на полоски и, наконец, заплакала. Книга распухла от закладок. С трудом выберу малое число стихотворений, из тех, что заставили еле-еле, тоненько, карандашиком, ставить восклицательные знаки и галочки на полях. Книга-то библиотечная!
***
«Нет» говорю в тени, а на солнце – «да». (А.Кушнер)
В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря.
Был пляж по случаю шторма гол, но полон шалман у мола.
Кипела южная болтовня, застольная, не без яда.
Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо.
В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер,
И мне она говорила «да», и я это ясно видел.
«Да-да», она говорила мне не холодно и не пылко,
И это было в ее спине, в наклоне ее затылка,
Мы пары слов не сказали с ней в закусочной у причала.
Но это было куда ясней, чем если б она кричала.
Оса скользила по колбасе, супруг восседал, как идол…
Боялся я, что увидят все, однако никто не видел.
Болтался буй, прибывал прибой, был мол белопенно залит,
Был каждый занят самим собой, а нами никто не занят.
«Да-да», - она говорила мне зеленым миндальным глазом,
Хотя и знала уже вполне, каким это будет грязным,
Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реванше –
И как закончится через год и, кажется, даже раньше.
Все было там произнесено – торжественно, как на тризне, -
И это было слаще всего, что мне говорили в жизни,
Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятья,
Она опять говорила «да», опять на меня не глядя.
Она глядела туда, где свет закатный густел опасно
Где все вокруг говорило «нет» и я это видел ясно.
Всегда со школьных до взрослых лет, распивочно и на вынос,
Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я не вырос,
Сошел с ума от избытка чувств, состарился на приколе –
Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое,
Что этот пригород и шалман, и прочая яйцекладка
По местным выбеленным холмам раскатятся без остатка.
Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех причине,
И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.
Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,
Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,
Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, -
И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.
Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,
И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,
И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел.
Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.
Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая.
Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая.
«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» -
И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе.
Начало зимы
[…]
2
- Чтобы было как я люблю, - я тебе говорю, - надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытесняется иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.
Я начал помнить себя как раз в паузе между времен – время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом неправа – то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню. Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.
Но до этого – целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты – ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.
[…]
Русская песня
Господь дает брюки, когда нету зада,
Когда нету тачки – дарит колесо.
Вот когда мне будет ничего не надо,
Он даст мне все и больше, чем все.
Будет балюстрада, комнат анфилада
В окрестностях МКАДа, где царское село, -
Это мне и будет типа награда
За то, что мне не надо этого всего.
Надо себя ввергнуть в такое состоянье,
Которое не всякий вкусих и описах –
Когда тебе нужно только достоянье,
Собранное сердцем, причем на небесах.
К вершинам тернистым взлетел и повис там –
И тут тебе, бряк, карьера и брак!
Это так забавно, что будь я атеистом –
Уверовал бы сразу, но верю и так.
Средь сорного сада, позорного распада,
Смурного парада соблазнов и химер
Я жив потому лишь, что мне почти не надо
Того, что надо соседу, например.
Один хочет тачку, другой хочет прачку,
Третий хочет дачку и жирное теля,
Один хочет бабок, другой хочет на бок,
Третий – мучить слабых, а я хочу тебя.
Все мое скромное благосостояние
Предопределяется тем и только тем,
Что я никак не ввергнусь в такое состояние,
В котором бы я тебя больше не хотел.
Представь себе дервиша и возведи в куб еще.
По крови я выродок, по духу изгой.
С такими бы данными ходил бы я в рубище,
Будь я в этом капище счастлив с другой.
И ел бы не досыта, и пил бы без просыпа,
Давно б, прости Господи, дошел до черты…
Но я все хочу тебя, и нет верней способа
Заполучить со временем все, что не ты.
Во двориках предместья вовсю горят листья,
В воздухе – предвестья жестоких зим.
Но пока ты хочешь, чтоб я провалился, -
Я вечен, беспечен и неуязвим.
(из Вариаций-2)
Сказка
В общем, представим домашнюю кошку, выгнанную на мороз.
Кошка надеялась, что понарошку, но оказалось – всерьез.
Повод неважен: растущие дети, увеличенье семьи…
Знаешь, под каждою крышей на свете лишние кошки свои.
Кошка изводится, не понимая, что за чужие места:
Каждая третья соседка – хромая, некоторые – без хвоста…
В этом она разберется позднее. Ну а пока, в январе,
В первый же день она станет грязнее всех, кто живет во дворе.
Коль новичок не прошел испытанья – не отскребешься потом,
Коль не сумеет добыть пропитанья – станет бесплатным шутом,
Коль не усвоит условные знаки – станет изгоем вдвойне,
Так что когда ее травят собаки, кошки на их стороне.
В первый же день она скажет дворовым, вспрыгнув на мусорный бак,
Заглушена гомерическим ревом местных котов и собак,
Что ожиданьем долгим измаян – где она бродит? Пора! –
К ночи за нею вернется хозяин и заберет со двора.
Мы, мол, не ровня! За вами-то сроду вниз не сойдет человек!
Вам-то помойную вашу свободу мыкать в парадной вовек!
Вам-то навеки – полы, батареи, свалки, гараж, пустыри…
Ты, что оставил меня! Поскорее снова меня забери!
Вот, если вкратце, попытка ответа. Спросишь, платок теребя:
«Как ты живешь без меня вообще-то?» Так и живу без тебя –
Кошкой, обученной новым порядкам в холоде всех пустырей,
Битой, напуганной, в пыльном парадном жмущейся у батарей.
Вечер. Детей выкликают на ужин матери наперебой.
Видно, теперь я и Богу не нужен, если оставлен тобой,
Так что, когда затихает окраина в смутном своем полусне,
Сам не отвечу, какого хозяина жду, чтоб вернулся ко мне.
Ты ль научил меня тьме бесполезных, редких и странных вещей,
Бросив скитаться в провалах и безднах нынешней жизни моей?
Здесь, где чужие привычки и правила, здесь, где чужая возня, -
О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня?!
Ночью все кошки особенно сиры. Выбиты все фонари.
Он, что когда-то изгнал из квартиры праотцев на пустыри,
Где искривились печалью земною наши иссохшие рты,
Все же скорее вернется за мною, нежели, милая, ты.
Уже давно поймала себя на том, что любовная тема в лирике и в литературе вообще интересует меня – в четвертую очередь. (Сказывается возраст и наличие давних и стабильных отношений с собственным склонным к полноте красавцем средиземноморского типа с крупными яркими глазами). Волнует больше другое.
Как раз то, чем лирика Дмитрия Быкова последнего времени чрезвычайно богата.
Если бы речь шла о классике, ее бы назвали философской и гражданской.
Ну а так, пока парень жив и здрав (Осанна!) – то можно честно сказать: про жизнь и смерть, про Родину и Бога.
И для меня нет ничего интереснее. Рука щедро сеяла пометки. Под переписывание уже готова зеленая клеенчатая тетрадь, уже начатая и обжитая Юнной Мориц.
А кто никогда не переписывал стихов, тот навряд ли поймет меня.
Меня совершенно потрясла поэма-не поэма, баллада-не баллада, великолепное большое рифмованное повествование, записанное «массивом» - «Сон о Гоморре». Даже при воспоминании о нем горло сжимает спазм. Пожалуй я, как в далеком детстве, его перепишу. Но не в ЖЖ.
Кстати, ядовитый автор однажды расшифровал аббревиатуру «ЖЖ» как «жопная жужжалка».
Но я его простила! Есть за что!
***
Мой дух скудеет. Осталось тело лишь,
Но за него и гроша не дашь.
Зато я понял, что ты делаешь:
Ты делаешь карандаш.
Как в студенческом пересказе,
Где сюжет неприлично гол,
Ты обрываешь ветки и связи
И оставляешь ствол.
Он дико смотрится в роще,
На сквозняке, в сосняке,
Зато его проще
Держать в руке.
И вот, когда я покину
Все, из чего расту,
Ты выдолбишь сердцевину
И впустишь пустоту,
Чтоб душа моя не мешала
Разбирать письмена твои, -
Это касается жала
Мудрыя змеи.
Что до угля, тем паче
Пылающего огнем, -
Это не входит в твои задачи.
Что тебе в нем?
Ты более сдержан,
Рисовка тебе претит.
У тебя приготовлен стержень –
Графит.
Он черен – и к своему труду
Пригоден в самый раз.
Ты мог бы его закалить в аду,
И это бы стал алмаз –
Ледяная нежить,
Прямизна и стать…
Но алмазами режут,
А ты намерен писать.
И когда после всех мучений
Я забыл слова на родном –
Ты, как всякий истинный гений,
Пишешь сам, о себе одном.
Ломая, переворачивая,
Затачивая, чиня,
Стачивая, растрачивая
И грея в руке меня.
***
Жизнь не стоит того, чтоб жить, тем более умирать.
Нечем особенно дорожить, нечего выбирать.
Месиво, крошево, тесто, печево, зелье, белье, сырье –
Пусть ее любят те, кому нечего делать, кроме нее.
Непонятна мне пастернакова дружба с его сестрой:
Здесь кончается одинаково все, несмотря на строй.
Что есть жизнь? Роенье бактерий, чавканье, блуд в поту.
Нам по крайности дан критерий, которого нет в быту.
Пусть ее любят отцы семейств, наместники теплых мест,
Все, кому в принципе здесь не место, но только они и есть.
Пусть ее любят пиявки, слизни, ТЮЗовский худсовет –
Делай что-нибудь, кроме жизни, вот тебе мой завет.
Делай, что хочешь. Броди по Денверу, Килю или Сен-Клу.
Растекайся мыслью по древу, выпиливай по стеклу,
Изучай настойку на корках, заговор на крови,
Спи по часу, ходи в опорках, сдохни. Но не живи.
Рви с отжившим, не заморачиваясь: смылся и был таков.
Не ходи на слеты землячеств, встречи выпускников.
Пой свое, как глухарь токующий в майском ночном логу.
Бабу захочешь – найди такую же. Прочих отдай врагу.
Дрожь предчувствия, страх за шкуру, пресная болтовня,
Все, чему я молился сдуру, - отойди от меня.
Я запрусь от тебя, как в танке. Увидим, кому хужей.
Стой в сторонке, нюхай портянки, не тронь моих чертежей.
Песенка
Да, завидую – ты можешь на него облокотиться,
Опереться, положиться, встать под сень.
Ибо он твое спасенье, как окоп для пехотинца, как постель
Для усталого скитальца, как непалка для непальца,
Как для путника в чащобе тайный знак.
Да, завидую, мой ангел. Извини мое нахальство.
Я и сам бы так хотел, до все никак.
Для меня же ты окопа не увидишь, как не щурься.
Редкий лес, пустое поле, голый лед.
Ибо мне он не опора, извини мое кощунство,
А скорее, я боюсь, наоборот.
Мне никто не даст гарантий, даже если бы воскресли
Все святые, коим имя легион.
Это я его последняя надежда, ибо если
Я обрушусь, то обрушится и он.
Ты умеешь видеть стену, я умею – только бездну,
Обступившую меня по рубежу.
Это он навек исчезнет, если я навек исчезну
Или даже если что не так скажу.
Кто из нас сидит в окопе, кто танцует на прицеле –
Не подскажет никакое колдовство.
Хорошо тебе, и плохо мне, держащемуся еле,
А ему, боюсь и думать, каково.
Памяти Николая Дмоховского
Что-то часто стал я вспоминать о Коле.
Погулять его отпустили, что ли,
Поглядеть на здешнюю жизнь мою –
Но о чем он хочет сказать, сбегая
Из родного края его, из рая?
Я и впрямь уверен, что он в раю.
Да и где же, вправду, как не в Эдеме?
Не в одной же огненной яме с теми,
Кто послал его добывать руду,
Доходить в Норильске, молясь на пайку, -
За пустую шутку, смешную байку?
За него им точно гореть в аду.
Оттого он, видно, и сел в тридцатых,
Что не смог вписаться в наземный ад их –
Сын поляка, ссыльного бунтаря,
Гитарист, хохмач, балагур беспечный,
Громогласный, шумный, ребенок вечный,
Пустозвон, по совести говоря.
На изрядный возраст его не глядя,
Я к нему обращался без всяких «дядя»
И всегда на ты – никогда на вы,
Не нуждаясь в каком-либо этикете,
Потому что оба мы были дети
И носили нимб вокруг головы.
Он являлся праздничный, длинный, яркий,
Неизменно мне приносил подарки –
Большей частью вафли. Из всех сластей
Эти вафли он уважал особо.
Шоколадный торт, например, до гроба
Оставался одной из его страстей.
На гитаре мог он играть часами,
Потрясая желтыми волосами,
Хохоча, крича, приходя в экстаз,
Так что муж соседки, безумно храбрый,
К нам стучался снизу своею шваброй
(Все соседи мало любили нас).
Он любил фантастику – Лема, Кларка,
Он гулял со мной по дорожкам парка,
Близ Мосфильма – чистый monseieur l’Abbe,
Он щелчками лихо швырял окурки,
Обучал меня непременной «Мурке»,
Но всегда молчал о своей судьбе.
Он писал картины – каков характер!-
В основном, пейзажи чужих галактик:
То глазастый кактус глядит в упор,
То над желто-белой сухой пустыней
Птичий клин – клубящийся, дымно-синий,
По пути на дальние с ближних гор.
Полагаю, теперь он в таких пейзажах,
Ибо мир людей ему был бы тяжек,
А любил он космос, тела ракет,
Силуэты гор, низверженье ливней,
И еще нездешней, еще предивней –
Но чего мы любим, того здесь нет.
Он учил меня кататься на лодке,
Он мне первым дал попробовать водки,
(С кока-колой – выдумка стариков),
Он учил меня анекдотам с матом,
Он давал пинка моим супостатам,
И они боялись его пинков.
В раннем детстве я на него молился,
Подрастая, несколько отдалился,
А потом и темы искал с трудом,
Но душа моя по привычке старой
Наполнялась счастьем, когда с гитарой
В вечной «бабочке», он заявлялся в дом.
Он был другом дома сто лет и боле.
Я не помню нашей семьи без Коли.
Подражая Коле, я громко ржал,
Начинал курить, рисовал пейзажи,
У меня и к мату привычка та же…
Он меня и в армию провожал.
И пока я там, в сапогах и в форме,
Строевым ходил и мечтал о корме, -
За полгода Колю сгубил нефрит.
Так что мне осталась рисунков пара,
Да его слова, да его гитара,
Да его душа надо мной парит.
Умирал он тяжко в больничной койке.
Даже смерти легкой не дали Кольке.
Что больницы наши? – та же тюрьма…
Он не ладил с сёстрами и врачами,
Вырывал катетер, кричал ночами,
Под конец он просто сошел с ума.
Вот теперь и думаю я об этой
Тяжкой жизни, сгинувшей, невоспетой,
О тюрьме, о старческом злом гроше
С пенсионной северною надбавкой,
Магазинах с давкой, судьбы с удавкой –
И о дивно легкой его душе.
Я не знаю, как она уцелела
В непрерывных, адских терзаньях тела,
Я понять отчаялся, почему
Так решил верховный судья на небе,
Что тягчайший, худший, жалчайший жребий
Из мильона прочих выпал ему.
Он, рожденный лишь для веселой воли, -
Доказать его посылали, что ли,
Что земля сурова, что жизнь грязна,
Что любую влагу мы здесь засушим,
Что не место в мире веселым душам,
Что на нашей родине жить нельзя?
Коля, сделай что-нибудь! Боже, Боже,
Помоги мне выбраться! Я ведь тоже
Золотая песчинка в твоей горсти.
Мне противна зрелость, суровость, едкость,
Я умею счастье, а это редкость,
Но науку эту забыл почти.
Да и как тут выживешь, сохраняя
Эту радость, это дыханье рая, -
Сочиняя за ночь по пять статей,
Да плевать на них, я работал с детства,
Но куда мне, Коля, куда мне деться
От убогих старцев, больных детей?
От кошмаров мира, от вечных будней?
На земле становится многолюдней,
Но еще безвыходней и серей.
Этот мир засасывает болотом,
Сортирует нас по взводам и ротам
И швыряет в пасти своих зверей.
О какой вы смеете там закалке
Говорить? Давно мне смешны и жалки
Все попытки оправдывать божество.
В этой вечной горечи, в лютой скуке,
В этом холоде – нет никакой науки.
Под бичом не выучишь ничего.
Как мне выжить, Коля, когда мне ведом
Этот мир с его беспрерывным бредом,
Мир больниц, казарм, палачьих утех,
Голодовок, выправок, маршировок,
Ледяных троллейбусных остановок –
Это тоже пытка, не хуже тех?
Оттого-то, может быть, оттого-то
В этой маске мирного идиота
Ты бродил всю жизнь по своей стране.
Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье
Добровольное, отключив сознанье?
Но и этот выход не светит мне.
Я забыл, как радоваться, я знаю,
Как ответить местному негодяю,
Как посбить его людоедский пыл,
Как прижаться к почве, страшась обстрела,
Как ласкать и гладить чужое тело…
Я забыл, как радоваться. Забыл.
Эта почва меня засосала, Коля.
Нам с тобой нужна бы другая доля.
Проводник нам задал не тот маршрут.
Колея свернулась железным змеем.
Мы умеем счастье – и не умеем
Ничего другого. Зачем мы тут?
Для чего гостил ты, посланник света,
В тех краях, где грех вспоминать про это,
Где всего-то радости – шоколад,
Где царит норильский железный холод,
Где один и тот же вселенский молот
То дробит стекло, то плющит булат.
Татьяна Александрова, инженер-химик
http://l-eriksson.livejournal.com/223849.html
http://l-eriksson.livejournal.com/224233.html#cutid1