МАРИНА ДУРНОВО. МОЙ МУЖ – ДАНИИЛ ХАРМС
(М. : Б.С.Г.-Пресс, 2000)
Алиса: - А почему это место – такое странное?
Додо: - А потому что все остальные места очень уж нестранные… Должно же быть хоть одно – очень странное место!
(Из аудиосказки «Алиса в стране чудес» по Льюису Кэрроллу).
Писатель и журналист Владимир Глоцер, всю жизнь занимавшийся исследованием жизни и творчества Даниила Хармса, однажды каким-то чудом обнаружил в Венесуэле удивительную старую женщину, которая целых девять лет была женой Хармса – до самой его смерти. Нынешняя ее фамилия, под которой узнал ее Глоцер – Дурново. Марина Дурново. Глоцер, недолго думая, собрался и поехал к ней. Хармс наверняка оценил бы подобный поступок!
Итак, Владимир Глоцер. Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс.
Если встретится мерзавка
На пути моём – убью!
Только рыбка, только травка
Та которую люблю.
Только ты моя Фефюлька
Друг мой верный, всё поймёшь.
Как бумажка, как свистулька
От меня не отойдёшь.
Я душой хотя и кроток
Но за сто прекрасных дам
И за тысячу красоток
Я Фефюльку не отдам.
Он был человеком странным настолько, что это послужило причиной многих удивительных событий и даже бедствий. И странным настолько, что и я, выросшая на его замечательных детских стихах, оказывается, во многом заблуждалась на его счет.
Во времена моего детства его стихи читали и даже пели в детских передачах по радио и телевидению, записывали на пластинки, издавали большими тиражами с хорошими иллюстрациями… (Помню, что именно его книжку подарили мне в придачу к первому отличному школьному табелю…) У него настоящие магические стихи, воздействующие одновременно на кору и подкорку, крышу и чердак, - как музыка – на уровне фонетики, орфоэпии…
При этом о нем самом всегда говорили очень мало. Где-то в подростковом возрасте я нашла книжку воспоминаний, не помню сейчас чью и о ком конкретно, где попутно, между делом, рассказывалось и об ОБЭРИУТах и их фантасмагорических поэтических перфомансах.
Но я-то тогда подумала, что невероятные «чудачества» Хармса находятся в таких же отношениях с его творчеством, как и странности молодого Маяковского с его футуризмом. То есть – чисто иллюстративных, продуманных, как бы сейчас сказали об этом, PR-акциях.
Сходство есть – в воздействии на публику. Но в Маяковском это было – хоть и очень органичное – но актерство. У Даниила Хармса это являлось его подлинной сутью. Это был Питер Пэн, который не мог не чудить, потому что воплощал ничем не замутненную детскую страсть к игре как к единственно возможному способу существования.
Кто бы мог рассказать об этом лучше его верной Венди, которую он называл Фефюлькой. И она рассказала. С любовью и мукой – об этой странной смеси безумия и здоровья. Того здорового безумия, что покоряло целые залы слушателей или бесчисленных женщин. Которому поддалась и она.
Марина Малич принадлежала к аристократическому роду князей Голицыных. Ее дед, князь, безумно – тоже безумно – влюбившись, женился на ресторанной певице, сербской цыганке.
Ее семья была странной. Странной по-другому, чем Хармс. И по-иному, чем мы привыкли думать, слыша слово «странный» - такого рода странных людей в России просто больше нет, этого рода генофонд для нас потерян.
И все-таки Хармс был много, много «страньше». Многие его поступки кажутся в обыденном понимании просто ужасными. Беспрерывные романы, которые ему даже не приходило в голову скрывать от жены. Одновременные отношения с двумя сестрами – Мариной и Ольгой, которым было особенно тяжело ревновать. Мягко говоря, очень невеликая заботливость о жене. (Что делает особенно трогательными ее рассказы о чудесных фактах его доброты и чуткости. Например, за описанием ее, фактически, голодного умирания, следовало чудесное явление – Хармс принес и дал ей кусок сахара).
Читать о людях такого склада иногда опасно. Возникает двоякое искушение: желание осудить или… позавидовать чему-то неуловимому, внутренней яркой и несокрушимой целостности, которую вернее всего опишет фраза «любовь к жизни».
Когда о грехах поэта говорит любящая его женщина, то относиться к ним (и к нему) начинаешь – как она: терпимо, терпеливо и даже благоговейно.
Хорошая песенька про Фефюлю
1.
Хоть ростом ты и не высока
Зато изящна как осока.
Припев:
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первакокин и кинеб!
2.
Твой лик бровями оторочен.
Но ты для нас казиста очень.
Припев:
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первакокин и кинеб!
3.
И ваши пальчики-колбашки
Приятней нам, чем у Латашки.
Припев:
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первакокин и кинеб!
4.
Мы любим Васи Ваши ушки.
Мы приноровлены друг к дружке.
Припев:
Эх, рямонт, рямонт, рямонт!
Первакокин и кинеб!
Марина Малич у меня вызывает глубокое, несколько недоуменное уважение своей любовью к Хармсу. Она любила его преданно, просто, позволила себе стать его тенью и никогда не жалела об этой жертве. Да и была ли жертва? Марина была настолько цельной натурой, что ее трудно заподозрить в том, что она стала бы поступать не по своей воле, страстному желанию, а по некому рассудочному разумению или долгу.
В расцвете своей личной судьбы, пришедшейся уже на время после Хармса, она доказала, что была с ним, что называется «вторым сапогом» из одной пары.
Но сделавшись адвокатом Хармса перед любыми моралистами-лицемерами, его жена в какой-то степени выходит из-под огня критики и сама, «ибо какой мерою мерите»…
Как она оказалась в Венесуэле? Интересующийся первоначально лишь Хармсом, Владимир Глоцер не устоял и записал рассказ Марины и о том, что было с ней потом.
После смерти в тюрьме (или расстрела – я читала и такую информацию, но в другом источнике) Даниила Хармса в начале войны, Марина была эвакуирована из Ленинграда вместе с группой членов семей писателей.
Недальняя эвакуация не спасла от оккупации. Работы в Германии, тяжкая доля прислуги-рабыни, мысли о самоубийстве, поддержка случайных друзей в отчаянной авантюре – уже под конец войны бежать от хозяев и пробраться в лагерь французских военнопленных и перемещенных лиц. Совершенное владение французским языком (а Хармс, кстати, терпеть его не мог, зато отлично говорил по-немецки) помогло Марине выдать себя за француженку и оказаться переправленной во Францию – возвращаться в СССР Марина не хотела, главным образом не из-за опасений за собственную судьбу, а из-за обиды за Даню. Единственную реликвию, бывшую уликой – русскую библию, оставшуюся Марине от мужа, - взял на сохранение и прятал в лагере французских пленных католический священник, который знал, что Марина русская, но не выдал ее.
В Париже она встретилась с ближайшей родней, в том числе и с родной матерью (которая отдала Марину сразу после рождения тёте по отцовской линии, которую Марина и привыкла называть мамой), бабушкой – той самой певицей, сербской цыганкой…
Отношения Марины с матерью и были-то никакие, а стали и того хуже после того, как у Марины – ай-яй-яй! – случился роман с собственным отчимом.
Именно с ним, а также с их новорожденным сыном, Марина и перебралась в Венесуэлу.
Там у нее организовался бизнес – она открыла маленький книжный магазинчик в Каракасе. Развелась, и снова вышла замуж – тоже за русского эмигранта Юрия Дурново.
Вот такая история Фефюльки...
Татьяна Александрова
http://l-eriksson.livejournal.com/348747.html#cutid1
http://l-eriksson.livejournal.com/348960.html#cutid1
http://l-eriksson.livejournal.com/349438.html#cutid1