Главная > Выпуск №8 > В доме Матюшиных

В доме Матюшиных

Т. Франчески (Зингер)

Тамара Георгиевна Зингер (урожденная Франчески) родилась в Вятке в 1910 г. Её дедом был Константин Иванович Громозов, известный земский деятель, сотрудник кустарного склада. У Константина Ивановича было 4 дочери и 2 сына. Старшие дочери Серафима и Людмила своих семей не имели, сыновья тоже. Самая младшая Ольга вышла замуж за музыканта и художника Михаила Васильевича Матюшина, сподвижника Маяковского, Малевича, Хлебникова и др. И только у одной Ии Константиновны, вышедшей замуж за соратника по подпольной работе Георгия Яковлевича Франчески, были дети Игорь и Тамара. После окончания школы Тамара Франчески несколько лет жила у тётки в доме Матюшиных в Ленинграде.

С Игорем и Тамарой в школьные годы дружил Леонид Владимирович Дьяконов, дружба эта продолжалась всю жизнь. В 1983 г. Дьяконов уговорил Тамару Георгиевну написать воспоминания о жизни в доме Матюшиных. Тамара Георгиевна, ссылаясь на неопытность и отсутствие писательских способностей, сначала отказалась. Но Дьяконов настаивал:

– А ты не думай о писательстве. Ты пишешь мне изредка письма? Вот и вспоминай в письмах. А я уж потом помогу довести твои писания до нужной формы.

И Тамара Георгиевна согласилась. Она написала несколько писем с воспоминаниями. Дьяконов перепечатал их на машинке в нескольких экземплярах, как делал с большинством интересовавших его писем. Одну машинописную копию он послал автору, а она передала её мне.

Тамара Георгиевна всегда подчеркивала, что многого в доме Матюшиных по молодости лет не понимала, многое забылось. Придумывать, приукрашивать, вспоминать неточно она считала непорядочным, поэтому её воспоминания, может быть, и скуповаты. Но они написаны человеком, долгие годы жившим в доме, который сегодня стал одним из музеев города на Неве, – в этом их ценность.

Т.К. Николаева

Тамара Франчески (это я) окончила школу-девятилетку им. Фридр. Энгельса в г. Вятке в 1927 г., 17 лет от роду.

По успеваемости и склонности к математике ей прочили (и школа рекомендовала) дальнейшее обучение во втузе, однако всё решилось иначе.

По общему состоянию здоровья – может быть, сказалось недоедание в период детства (1917–1920 гг.), ряд перенесённых болезней (в т. ч. – злейшая испанка), может быть, был виноват переходный возраст, – но врачи категорически запретили заниматься подготовкой к сдаче экзаменов, найдя сильное переутомление и общее ослабление организма.

Пока родные (родители, тётя, дедушка) собирались решать вопрос о её судьбе, из Ленинграда от тёти Ольги Константиновны Матюшиной пришло письмо с просьбой отпустить девушку на лето и осень в Ленинград, чтобы пожить на даче с её мужем Михаилом Васильевичем Матюшиным, т. к. сама Ольга Константиновна в это время не могла оставить работу, а Михаилу Васильевичу по состоянию здоровья необходим был отдых.

Таким образом, вопрос о её ближайшей судьбе решался автоматически, и она, впервые надолго (1–2 месяца) покидая родной дом, отправилась в первое самостоятельное путешествие в далёкий незнакомый город.

После соответствующих напутствий – не выходить из вагона (тогда поезд до Ленинграда шёл 36 часов), просьбы соседей по вагону – присмотреть за ней, прощания, слёз и поцелуев, – поезд тронулся, и ожидаемое отсутствие в 1–2 месяца превратилось в долгие 14 лет. Так как в последний раз, когда виделась тётя с племянницей, девочке было 5 лет, «опознование» должно было произойти по фотографиям и по голубой верхней кофточке. Найти друг друга было нетрудно, так как я одна осталась стоять у указанного в телеграмме вагона, а тётя осталась одна из всей встречающей поезд толпы.

Всё было ново: и толпа, и вокзал, и широкие улицы, и трамвай, увиденный первый раз в жизни.

Так начался первый день жизни в Ленинграде.

Ехать надо было на Петроградскую сторону, на Песочную улицу, теперь – улицу Попова.

По дороге тетя сказала:

– Я тебя совсем не знаю, не знаю твоего характера; между нами могут быть споры и недоразумения по разным вопросам, кроме вопроса о Мих[аиле] Вас[ильевиче] (Матюшине). Здесь никаких споров или замечаний я не допущу.

Больше разговоров на эту тему не было. Вопрос о неприкосновенности Михаила Васильевича (дядюшки) был решён полностью и окончательно.

К сожалению, в детстве нам (мне и моему брату Игорю) не была привита привычка входить в суть домашних дел. Может быть, мама оберегала нас от повседневных забот – «прозы жизни», как она называла, – но у нас в семье не было привычки как интересоваться нашими детскими делами, так и посвящать нас в житейские трудности.

А трудности, безусловно, были большие, т. к. до революции папа как неблагонадёжный не имел постоянной работы, а зарабатывал, делая чучела птиц и зверей, а также ковры из звериных шкур (медведи, рыси и даже, помню, была львиная шкура), а зарплаты мамы, конечно, не могло хватать на жизнь, т. к. она работала рядовым статистиком в статуправлении г. Вятки. А ещё надо было прокормить 2-х детей, да ещё выплачивать деньги за купленный дом.

Помогали по возможности (фактически одевали меня и брата) мамины сёстры, наши «крестные матери»: моя – Людмила Константиновна, и брата – Серафима Константиновна Громозовы.

Кроме того, когда я уже начала учиться, после занятий в школе я ходила «обедать» к дедушке (он жил вместе с дочерьми), что тоже являлось немаловажным вкладом в наш бюджет.

Кроме того, мама продавала часть урожая (в основном – малины и клубники, которыми была засажена часть земельного участка, примыкавшего к дому). На большей половине садили картофель и овощи.

К сожалению, я не могу многого рассказать и о тёте – О[льге] К[онстантиновне]. Знаю, что в момент моего появления в Ленинграде она работала референтом по сельхозкнигам в книжном издательстве на Петроградской стороне.

Дядя, Мих[аил] Вас[ильевич] Матюшин, очевидно, был на пенсии, т. к. систематически из дома он выходил только на прогулку. Исключение составляли его посещения какой-то музыкальной школы (в пригороде, смутно помню, кажется, на Лисьем Носу, где он или преподавал, или консультировал раз или 2 в месяц как профессор консерватории).

Будучи профессором Академии художеств, он сохранил группу учеников и последователей, с которой продолжал заниматься у него дома.

Квартира, занимаемая Матюшиными, помещалась на 2-м этаже двухэтажного деревянного 4-х квартирного дома, фасадом выходящего на Песочную улицу (Аптекарский остров на Петроградской стороне) и торцовой стороной – на юг, в сад-парк, который тянулся до ул. Литераторов (до набережной речки Карповки). На южную сторону выходила большая комната (28 кв. м) с балконом, которая служила Мих[аилу] Вас[ильевичу] спальней, мастерской, где собирались художники, и комнатой, где иногда музицировали он и его верная и преданная ученица и помощница Мария Владимировна Эндер, а иногда организовывался и квартет из ещё одной сестры (Ксении Владимировны) и брата (Юрия Владимировича) «Юрки» (как говорила тётя) Эндер.

В этом случае Мария Влад[имировна] (Муля) исполняла партию фортепьяно, Мих[аил] Вас[ильевич] и Ксения – скрипки, Юр[ий] Влад[имирович] – альта.

Мих[аил] Вас[ильевич] был очень общителен и несмотря на свои 63 года жаждал практической деятельности, и общение его с учениками всегда было праздником для него. Тётя же считала, что они его утомляют, что ему нужен отдых и всячески старалась отвадить их от дома, но Мих[аил] Вас[ильевич] не уступал, хотя из-за этого у него с тётей часто были стычки.

Несмотря на внешне хорошие отношения между тётей и учениками Мих[аила] Вас[ильевича], у художников было много не высказанных обид, т.к. тётя с присущим ей апломбом часто делала замечания и указания к выполненным работам, не имея к тому никаких прав, а главное – знаний, ссылаясь на свою интуицию.

В группу учеников, последователей и друзей Михаила Васильевича в то время входили: Валида Эрнестовна Делокруа (впоследствии – Несмелова), окончившая Академию художеств, вдобавок имеющая квалификацию радиотелеграфиста 1-го разряда, первая из женщин, работавшая радистом на судах Совторгфлота и ходившая в дальние заграничные рейсы. Талантливый художник, обаятельнейший и культурный человек, знавшая в совершенстве английский и немецкий языки, до самого конца (до смерти М. В.) проводившая целую серию опытов влияния звука на цвет и после его смерти.

Костров Николай Иванович (родом из Вятской губернии), в то время проходивший действительную военную службу на флоте. В дни увольнений всегда приходивший к Мих[аилу] Вас[ильевичу], как в родной дом.

Астафьева Лиза, приехавшая учиться из Сибири (кажется, из Омска). Вера Бесперстова (москвичка). Обе вскоре уехали по своим домам и больше в Ленинграде не появлялись.

Эндер Мария Владимировна (Муля), самый верный и преданный друг семьи Матюшиных. Верный помощник Мих[аила] Вас[ильевича] во всех опытах с цветом, музыкантша. Погибла от голодного психоза в 1942 г., в блокаду Ленинграда. Принимала участие в оформлении ВДНХ в 1937–1938 годах.

Хмелевская Елена Станиславовна. Очень талантливый художник и культурнейший человек. Работала по восстановлению Ленинграда, не знаю, как это назвать, – по окраске восстановленных зданий, районов города. Живёт в Ленинграде.

Магарилл Женя. «Самобытнейший художник», как называл её Мих[аил] Вас[ильевич]. Живёт в Ленинграде.

Вальтер Ирина.

Ваулина Ольга Петровна. Впоследствии жена хирурга Петрова Павла Платоновича (Павы).

Кукс Миней. Как будто работал по иллюстрации книг. Умер.

Якобсон Саня. Также впоследствии работала с книгой. Умерла.

Курдов Валентин. Впоследствии отошёл от принципов Мих[аила] Вас[ильевича] в искусстве.

Т.Г. Франчески, О.К. Матюшина-Громозова и М.В. Матюшин. Ленинград

Кроме того, в числе учеников оказались я, тётя и Пава Петров, поскольку дядя заставлял нас рисовать наравне с дипломированными художниками.

Странно, что, живя бок о бок с таким художником, как Мих[аил] Вас[ильевич], тётя начала рисовать только в 1927 г.

Интересно появление врача Петрова в группе художников Мих[аила] Вас[ильевича]. История такова: однажды, гуляя по набережной речки Карповки, Мих[аил] Вас[ильевич] нашёл бумажник с деньгами и бумагами. Разбирая бумаги, Мих[аил] Вас[ильевич] обнаружил, что бумажник принадлежит студенту Ленинградского медицинского института Павлу Платоновичу Петрову, проживающему на улице Литераторов, д. 17, т. е. рядом с выходом из Дома литераторов, а деньги, очевидно, были только что полученной стипендией.

Мих[аил] Вас[ильевич] пошёл по указанному адресу и вручил торжественно (он умел это делать с юмором) бумажник будущему врачу. Юноша так был обрадован и благодарен, что с этого времени стал преданным другом семьи Матюшиных и всех художников.

Итак, мы начали рисовать.

Эти немногие занятия впоследствии дали мне очень много в восприятии всего окружающего мира.

Помню, как он учил смотреть внутренним взглядом, охватывая сразу весь объект, совершенно не вдаваясь в подробности, в детали, и как у меня, никогда не рисовавшей (кроме школьных уроков рисования), действительно получалось что-то похожее на изображаемую натуру и даже в лицах было какое-то сходство.

Были у нас и выходы «на натуру». В воскресные дни в хорошую погоду (почему-то запомнились зимние прогулки, вернее – ранней весной), когда яркое солнце заставляет светиться снег, когда под мостом на Невке (обычно мы с дядей и тётей ходили на прогулку на острова) ложатся сине-зелёные тени, а небо такое голубое, что, кажется, не может быть задёрнуто серыми тучами.

Обычно по возвращении домой дядя заставлял нас зарисовать в цвете (акварель) по памяти то, на что он обращал наше внимание на прогулке. Особенно запомнилась зима 1927 и весна 28-го года. Наверное, потому, что состояние Мих[аила] Вас[ильевича] становилось хуже, ему труднее было ходить. После этой зимы дальние прогулки прекратились автоматически.

Осенью же 1927 г. (летом мы жили на даче в Мартышкино) мы с ним много гуляли по Ленинграду. Зная досконально историю и архитектуру Ленинграда, он был лучшим из всех возможных гидов. Объясняя различные стили, называя зодчих, время постройки зданий и целых ансамблей, он, наверно, не думал, насколько мне всё это чуждо, а главное – непонятно. Он просто и радостно делился своими знаниями и опытом пусть даже с зелёной девчонкой. К сожалению, в свои 17 лет я не могла полностью воспринять все его рассказы и объяснения, хотя и смотрела «во все глаза» на окружающее величие красавца-города.

Летом, в воскресные дни, когда приезжала тётя, мы ходили пешком от Мартышкино до Петергофа. Дача была недалеко от моря (залива), и в течение недели дядя часто проводил время у моря, писал этюды. Помню, в дни увольнений всегда приезжал Н. И. Костров («Колышка», как тогда звала его тётя).

Мих[аил] Вас[ильевич] Матюшин был на редкость культурным и образованным человеком, влюблённым в живопись и музыку (не знаю – во что больше). Стараясь соединить воедино два любимых дела, он всё время работал в плане влияния звука на цвет и цвета на музыку (тогда ещё и в помине не было того, что сейчас называется «цветомузыкой»).

Мих[аил] Вас[ильевич] прекрасно знал французский язык, первая жена у него была француженка. От первого брака у него был сын и, кажется, две дочери. Одна из них, Мария Михайловна, кажется, Вернадская, заходила к нему несколько раз. Сносно знал он немецкий, во всяком случае – читал без словаря, на 62 году жизни начал самостоятельно изучать английский язык.

Ещё перед революцией, когда интеллигенция России искала себе место в жизни, неудовлетворённая существующей рутиной, когда начали появляться в искусстве (литературе, живописи, музыке) «левые течения», Мих[аил] Вас[ильевич] полностью включился в жизнь «левых» художников и литераторов.

Не знаю хронологии, но ещё при жизни его 2-й жены Елены Генриховны Гуро, он был дружен с братьями Бурлюками, Хлебниковым, Кручёных. Вместе с Кручёных он работал над оперой (писал музыку) «Победа над солнцем», писал музыку к произведению Елены Гуро «Осенний сон».

После смерти Е. Гуро (она умерла от белокровия) квартира Мих[аила] Вас[ильевича] на Песочной улице по-прежнему оставалась центром или одним из центров жизни левых художников и литераторов. Здесь часто бывал Маяковский, постоянным посетителем был Казимир Малевич, один из основоположников кубизма в живописи. Он заходил ещё раза два при мне, а Маяковский жил уже в Москве.

Бывал Филонов, хотя его направление в живописи в корне расходилось с Мих[аилом] Вас[ильевичем] – он ставил на передний план полную детализацию рисунка, тщательно выписывая малейшие детали, тогда как Мих[аил] Вас[ильевич] давал общее изображение, иногда игнорируя второстепенные детали. Помню, как меня поразил рисунок ученика Филонова. Он принёс холст с изображением глаза человека, причём была изображена не только структура глаза – веки, белок, зрачок, но и то, что в нём отражается, что видит глаз, причём это было настолько реально, что просто трудно представить, сколько труда надо было вложить, чтобы выполнить эту работу. Кроме того, очевидно, Филонов имел тягу к астрономии, так как научил меня определять время по Большой Медведице и с довольно большой точностью – 20–30 минут.

Весь участок от улицы Литераторов до Песочной занимала усадьба-парк Литераторов. Стоял 2-этажный каменный дом – общежитие литераторов, а со стороны Песочной, как я уже говорила, 4-квартирный деревянный дом, в котором людям искусства принадлежали две квартиры: одна на втором этаже, принадлежащая Мих[аилу] Вас[ильевичу], и на первом, выходящая на Песочную улицу, где в момент моего приезда (вплоть до войны) жила семья писателя Тощакова.

В Доме литераторов, помню, в это время жили: Чапыгин, Либединский, Василий Уткин (не Иосиф), поэт Чуркин (с которым тогда в паре работал Соловьёв-Седой), художник Филонов и одна политкаторжанка.

Филонов был влюблён в тётю, поэтому, наверное, и перестал бывать у Матюшина (в своей картине «Святое семейство» он изобразил Мадонну с лицом тёти). Впоследствии он женился на политкаторжанке (хотя она была на 20 лет его старше), боготворил её, звал её «доченькой» и погиб в блокаду Ленинграда от голода, отдавая ей свой паёк.

Кроме них, в доме жило ещё несколько человек, но я их не помню. Всего общежитие было рассчитано, по-моему, на 14 семей.

К стыду нашему, надо сказать, что литераторы – Либединский, Саша Чуркин – здорово пили, так здорово, что их житьём заинтересовались в «Сером доме». Почему я это знаю? Потому что однажды я получила оттуда приглашение, и разговор шёл о том, с кем и когда они устраивали свои оргии. К счастью, я была настолько несведущая, что, очевидно, там это поняли и больше меня не вызывали, взяв, однако, обещание доложить, если я что-либо узнаю. Поскольку я ничего больше не узнала, моя миссия «осведомителя» на этом закончилась. Это было в 30-х годах (1936–1938 гг., точно не помню).

Как ни странно, но между жителями этих домов, находящихся на противоположных концах парка, фактически не было никакого общения, особенно с мужской стороны. Что касается женщин, так мы были в очень хороших отношениях с женой Уткина – Зиночкой, очень милой женщиной, хорошей (по нашему с тётей мнению) портнихой-самоучкой. Особенно хорошей тем, что, снявши однажды мерку, она нас больше не беспокоила – сама выдумывала фасон, шила и приносила уже вполне готовое платье без примерок, без переделок.

Второй женской особой из Дома литераторов была тётя Дуня – дворник, она же уборщица. Вот, благодаря ей, мы были частично осведомлены о житье братьев-литераторов.

Всё это время, пока я помню дядю – 1927–1934 гг. – он занимался исследованием влияния звука на цвет. Активную помощь ему оказывали Валида Эрнестовна Делокруа и Елена Станиславовна Хмелевская. Основную же работу по обобщению и оформлению материалов исследования вела Мария Владимировна Эндер (Муля). Вместе с нею же был подготовлен Мих[аилом] Вас[ильевичем] к изданию (и выполнен в одном экземпляре) атлас или альбом основных и дополнительных цветов, рекомендуемых для окраски зданий Ленинграда. Впоследствии – уже после войны – этой работой занималась Е. С. Хмелевская, работая в отделе главного архитектора г. Ленинграда.

Ещё одним из любимых занятий Мих[аила] Вас[ильевича] была работа с корнями и сучками – деревянная скульптура. В основном он использовал сучки и корни не очень крупных размеров. Единственно крупной вещью (в человеческий рост) была скульптура «Венера» из соснового ствола. Кажется, она находится в запаснике Русского Музея.

В 1929–1930–1931 гг. (не помню точно) была выставка работ учеников Матюшина. Помню оттуда только одну картину Жени Магарилл – проходящую колонну краснофлотцев. Картина запоминалась тем, что при взгляде на уходящую колонну, бескозырки, вопреки всем законам перспективы, закрывали собой не впереди идущего, а, наоборот, – впереди идущие закрывали идущих сзади. Помню, как Мих[аил] Вас[ильевич] восхищался таким решением вопроса.

Как ни странно, но много сказать о Мих[аиле] Вас[ильевиче] я не могу.

Днём я была занята домашними делами: уборка, хождение на базар и в магазины, приготовление обеда. Кормила завтраком Мих[аила] Вас[ильевича]. Он в это время читал, занимался английским языком, иногда играл на скрипке, работал с Мулей над цветом. А вечером я уходила в техникум.

В это время к Мих[аилу] Вас[ильевичу] часто приходил кто-нибудь из учеников, чаще всего та же Муля. Разговаривали, спорили, читали вслух. Иногда днём мы ходили с ним гулять.

Иногда по старческой привычке (он же был для меня 60-летним стариком при моих 17 годах) он хотел меня обнять или поцеловать. Я же, непривычная к таким нежностям, шарахалась от него. Однажды чуть не упала с дивана. После этого тётя строжайше запретила ему трогать меня. На его объяснения, что в «высших кругах» ранее было принято такое обращение и даже ругательства (по-русски – матерщина), я сказала, что не являюсь аристократкой и к такому обращению не привыкла. После этого отношения наши стали вполне нормальными.

В морской техникум я поступила совершенно неожиданно и случайно. Поскольку заниматься подготовкой к вступительным экзаменам во втуз мне было запрещено по состоянию здоровья – о поступлении куда-либо на учёбу в 1927 г. я совершенно не думала. Но вот вернулась из рейса Валида Эрнестовна и посоветовала не терять времени и поступить в морской техникум на курсы (двухгодичные) радиотелеграфистов. Курсы готовили радистов для Совторгфлота. Курсы были вечерние, т. ч. днём я была дома с дядей, а вечером могла учиться.

С «благословения» О[льги] К[онстантиновны] и Мих[аила] Вас[ильевича] я подала заявление, без труда сдала экзамены и была принята в морской техникум. Занятия были вечерние, школьная подготовка – хорошей, за 2–3 летних месяца (занятия начались в октябре) я хорошо отдохнула и ученье давалось очень легко. Подразумевалось, что на следующий год я буду сдавать в медицинский институт, чтобы быть врачом, как тётя Люда. К счастью, я туда не попала, т. к., сдавая экзамены в 1928 г., провалилась по обществоведению – плохо знала историю французской революции. Почему – «к счастью»? Потому, что оказалось, что я совершенно не могу переносить вида чужой крови. Мне просто становилось дурно. Пока мы учились, добавили ещё год обучения, и курсы стали отделением морского техникума, и нас в 1930 г. выпустили со званием электро-радиотехников и радистов 1-го или 2-го разряда.

Поскольку иностранный язык, изучавшийся в техникуме, был английский, мы занимались им с Мих[аилом] Вас[ильевичем]. Не знаю, кому от этого было больше пользы, но нервничали на занятиях мы оба.

Любил Мих[аил] Вас[ильевич] слушать радио. Сначала это был детекторный приёмник с наушниками. И где-то только в 29 г. была проведена трансляция с репродуктором. Могли слушать одновременно все, а не по очереди.

Собственно, начиная с 1928 г. наши отношения с Мих[аилом] Вас[ильевичем] заметно уменьшились, т. к. лето этого года было у меня занято на практике. Вообще всех посылали на практику на южные большие станции: Таганрог, Баку, Новороссийск и т. д., а я, поскольку должна была сдавать экзамены в институт, проходила практику в Севзапречпароходстве на разных пароходах, ходивших рейсом Ленинград – Петрозаводск по Свири и через Ладожское и Онежское озёра. А в 1929–1930 гг. оба лета были заняты уже в плавании на морских судах Совторгфлота.

После навигации 1930 г. я перешла работать на берег и времени стало ещё меньше. В 1932 г. я поступила на вечернее отделение Электротехнического института, и видеть друг друга мы могли только по выходным дням. В 1934 г. после возвращения с дачи Мих[аил] Вас[ильевич] почувствовал себя очень плохо, увеличивалась слабость. Анализы показали рак желудка (т. к. у него всегда были колиты – неполадки с желудком). Ему диагноз не сказали. Не знаю, догадывался ли он сам. Вероятно – в самом конце, когда начались сильные боли. Во всяком случае, вёл себя очень мужественно до самой последней минуты. Тётя взяла отпуск и не отходила от него.

За день до смерти он сказал тёте: «Поди, отдохни, ведь Тамаре тоже хочется побыть со мной». Когда она ушла, он сказал: «Не бросай Люшку, ей будет трудно без меня». Больше он ничего не сказал и впал в забытье. Уколы (обезболивающие) делала ему Мария Артемьевна Эндер (мать Мули) три раза в день, и всё же боли были мучительными. 22 октября 1934 г. Мих[аил] Вас[ильевич] умер.

Похоронили Мих[аила] Вас[ильевича] на кладбище в Мартышкино, на берегу залива. В том самом Мартышкино, где он очень любил бывать и где почти всегда снимали на лето дачу. Там же теперь захоронена и урна с прахом О[льги] К[онстантиновны], а над могилой взяли шефство ученики Ораниенбаумской школы. К сожалению, не помню номера школы. Я в Мартышкино не ездила, т. к. лежала с растрескавшейся подошвой правой ноги (на нервной почве), совершенно не могла ходить даже по комнате.

После похорон, сразу же – на следующий день тётя пошла на работу, хотя ей и давали возможность успокоиться. Одела ярко-красную кофту (траур она не носила), чтобы не жалели и не приставали с соболезнованиями!

Верным другом оставалась Муля (Мария Владимировна Эндер). Она приходила каждый вечер и сидела с О[льгой] К[онстантиновной]. О чём они говорили, я сказать не могу, т. к. училась на вечернем отделении ЛЭТИ, а днём работала. Часто вечерами и по выходным дням заходили ученики Мих[аила] Вас[ильевича] – Н.И. Костров, Женя Магарилл, Миней Кукс, Валида Эрнестовна (тогда уже Несмелова), реже – Ирочка Вальтер и Ал. Стан. Хмелевская, ну и, конечно, – домашний врач Пава (Павел Платонович Петров). Иногда заходила Ксения (сестра Мули), но не часто, т.к. у неё были малыши: две девочки – близнецы Галя и Тася. Отца для девочек она иметь не хотела и никто не знал его имени. Как ни странно, в семье Эндер два брата были женаты, а две сестры – нет (Ксения родила, когда ей было много за 30 лет). Вся семья была очень музыкальная и когда из Москвы приезжал старший брат, они обычно составляли квартет: Муля – скрипка, Ксения – альт, Юрий – виолончель, а на чём играл старший брат – не помню. Может быть, в том, что сёстры не выходили замуж, был частично повинен и Мих[аил] Вас[ильевич], т. к. он был для них почти божеством, оракулом, настолько беспредельно они ему преданы, а Мих[аил] Вас[ильевич] всегда говорил: «Имей хоть дюжину любовников, но не выходи замуж, иначе ты потеряешь своё Я». В своей увлечённости искусством (живопись, музыка) он доходил почти до фанатизма, отметая со своего пути всё, что мешало ему заниматься любимым делом.

До 1937 г. тётя продолжала работать и учиться рисовать преимущественно цветы, деревья нашего сада. Вначале это были детские рисунки, но они постоянно совершенствовались, особенно хорошо чувствовала она цвет. Проекции, конечно, были детскими (столы, стулья), но композиции (лесная полянка с грибами), букеты цветов заслуживали одобрения Мули и Коли Кострова.

В 1937 г. Марии Владимировне предложили возглавить группу художников по оформлению ленинградских стендов на ВДНХ. Чтобы не оставлять тётю одну, она сумела взять её в свою группу, и они уехали в Москву. С работы она, по-моему, не увольнялась, а получила длительную командировку.

Я осталась одна в квартире – заканчивать институт. На последнем годе обучения тогда переводили всех вечерников на дневное отделение. Однако, стипендия – не зарплата, поэтому в основном все учащиеся где-то прирабатывали, обычно на полставки. В январе 1938 г. я окончила институт. Пока я ждала оформления допуска на завод, из Кирова пришло письмо от мамы об аресте Игоря – началась ежовщина. У моей соученицы и приятельницы Вали Бессолициной-Алман арестовали мужа. Я, как комсомолка, сообщила об аресте брата в комитет комсомола. Мне предложили подать заявление «по собственному желанию». И вот опять, как в 1930 г., я – безработная. Только поступить на работу стало много труднее, т. к. биржи труда уже не существовало, а по специальности были в основном номерные заводы, куда доступ мне был уже закрыт (во-первых, иностранная фамилия, во-вторых, арестован брат). После трёх месяцев безработицы я устроилась на завод ЭМЭЗ (электронно-механический экспериментальный завод), изготовлявший электромоторы и ширпотребные тапочки, на котором работало 90 % рабочих – слепых или с 1–2 % зрения. Так как я имела высшее образование, меня приняли на работу диспетчером.

Тётя продолжала дальше работать и рисовать. Поскольку теперь у неё уже был художественный опыт (оформление выставки), её суждения о работах учеников Мих[аила] Вас[ильевича] стали более критичными, но не более справедливыми. Люди обижались и переставали ходить. Остались наиболее преданные: Муля, Коля, Валида Эрнестовна и Пава.

Постепенно у О[льги] К[онстантиновны] начало ухудшаться зрение, она перестала видеть краски. Это была целая драма. Но надо отдать справедливость настойчивости и целеустремлённости тёти, она не могла быть побеждённой, а только победительницей. Перестав рисовать, она начала писать воспоминания. В своей богатой встречами жизни она знала очень много видных людей как политического, государственного, так и художественного мира. За свою богатую встречами жизнь она общалась с Бонч-Бруевичем, вплотную видела Ленина, была знакома с Крупской, Горьким, Воровским, Маяковским, Малевичем, Гуро (Еленой и Екатериной), Кручёных, Хлебниковым и т. д. Первые воспоминания к какому-то юбилею она написала о Маяковском. Зрение ухудшалось активно. Сначала она писала сама, потом помогала Муля. С работы она уволилась, получила пенсию. Очевидно, это было в 1940 г.

В 1939 г., после реабилитации Игоря, я поступила по специальности в НИИ-33, где работало много моих сокурсников. До того, как начало падать зрение, О[льга] К[онстантиновна] вместе с Мулей много времени потратили на обработку монографии Мих[аила] Вас[ильевича], монографии, которая до сих пор не увидела свет, так как её судьба была передоверена человеку, недостаточно заинтересованному в своевременности её выхода (Харджиев)1.

1938–1939 гг. тётя много не только писала, но и выступала с воспоминаниями в школах и на предприятиях. Обладая хорошей памятью, ораторским искусством и одной ей присущей манерой рассказа, она увлекала слушателей, и её всегда слушали внимательно и с удовольствием. Надо отдать справедливость, О[льга] К[онстантиновна] могла заставить себя слушать, так как говорила своеобразно и с воодушевлением.

Ныне в доме на ул. Песочной работает музей – филиал Музея истории Петербурга-Ленинграда

Труднее было слушателям одиночным. При разговоре с ней возражать было очень сложно, так как инициатива разговора находилась исключительно у неё, и вставить слово в середину речи было почти невозможно, а если собеседник всё же успевал возразить, это воспринималось, как личная обида, чуть ли не оскорбление; а для неумудрённых опытом новичков всё, что она говорила, воспринималось как откровение. Привыкнув не получать возражений, она их и не признавала, так как была твёрдо убеждена, что правильно только то, что говорит она. Причём, это было совершенно искренне, без рисовки. И если через день-два или неделю она говорила противоположное, то тоже с твёрдым убеждением и искренне. Это убеждение было подкупающим, и не сразу доходило до человека, что несколько дней назад всё было наоборот.

Понемногу связи с художниками заменились связями с издателями, цензорами. Неизменным постоянным другом осталась Муля. С ней она ездила на дачу, ей читала нотации, учила, «как надо жить, кому что сказать, что ей делать». По всем издательским делам также ходила Муля. Как будто бы жизнь наладилась.

22 июня 1941 г. я поехала договариваться насчёт дачи, которую присмотрела Муля на станции Всеволжская, чтобы потом уехать в отпуск домой. Был чудесный, радостный летний день. Доехав до Всеволжской, я уже почти дошла до указанного адреса, когда навстречу попался босоногий мальчишка лет 10-ти. Он бежал, не разбирая дороги, размахивал руками и кричал:

– Война, война!!!
– С кем ты воюешь? – спросила я мальчика.
– Не я воюю, немцы на нас напали! – прокричал мальчик и побежал дальше.

В первый раз в жизни я поняла, как может померкнуть солнце, так раньше светившее.

Примечания

1. Матюшин М. Воспоминания футуриста / публ. Т.К. Николаевой // Волга. 1994. № 9/10. С. 72–100.