Мой крёстный и дядюшка (брат матери) и его семейство.

Дядюшка наш, Иван Бадьин, был тоже крестьянин из другой деревни, но жил с семьёй в городе, т.к. служил бухгалтером в земской управе, но крестьянское хозяйство не бросал, все полевые работы производились наёмным трудом. Дядюшка был энергичным и трудолюбивым человеком. Летом он вставал очень рано. Вскоре после ледохода по утрам сразу после пробуждения уходил купаться и продолжал купание до глубокой осени. После купания делал прогулку в свою деревню для осмотра полей. Его деревня была в двух верстах от города. После этой прогулки приходил позавтракать домой, а после уходил на службу в управу, которая находилась на другом конце города в версте от квартиры. В третьем часу приходил домой обедать, после обеда копошился на огороде и наблюдал за своим маленьким пчельником. В 6 часов вечера опять уходил на службу и возвращался в 12-м часу ночи. И так изо дня в день без всяких выходных – круглый год. Выходных у него было только два: в первые дни Рождества и Пасхи. Зато каждое лето имел месячный отпуск, который проводил у тестя в селе Ивкино. Зимой тоже поднимался рано. Расчищал дорожки – у ворот, у переднего и заднего крыльца, у колодца и хлевов (хотя на втором этаже жил домовладелец, а в другом доме ещё квартиранты). После обеда делал ледяную гору для детей, поливал её или шёл на прогулку в заречный лес.

Дед со стороны моей матери был волостным писарем, бабушка ещё молодая овдовела, но не выходила больше замуж, были у неё только двое детей, сынок и дочка. Первый жил зажиточно, но дочка была несчастна, жила в бедности и безропотно переносила тиранство больного пьяницы-мужа. Бабушка болела всю жизнь душой за дочку и её детей, то есть нас, внучат. Она на много лет пережила нашу мать.

У дяди было пятеро детей – старший сын Алексей (мой ровесник), две дочери (Агния и Катя), сын Николай и младший – Александр. Старший сын по окончании реального училища в Вятке готовился продолжать образование в Казанском горном институте (учился он всегда на пятёрки, переходил из класса в класс с первыми наградами), но заболел психическим расстройством и умер в Казанской центральной лечебнице психических больных.

Агния окончила с золотой медалью Вятскую гимназию и полный курс Петербургского женского медицинского института. Она до сего времени работает ординатором в Симеизе в туберкулёзном санатории № 4 ВЦСПС, хотя ей уже 73 года от роду.

Катя тоже окончила гимназию, но без отличий. После окончания гимназии она некоторое время учительствовала, но у неё не было к этому призвания. Поступила учиться на курсы физкультуры имени Лесгафта, но оказалось, что и эта карьера не для неё. Изучила латынь, прошла фармацевтические курсы и давно уже работает зав. аптекой (тоже в Симеизе) в детском костно-туберкулёзном санатории имени профессора Боброва, в котором директором [был] земляк из нашего же города П.В. Изергин (был он из бедной семьи, говорят, что в школу в Орлове ходил в материной кофте. При советской власти был награждён орденами. Умер скоропостижно).

Второй сын дядюшки, Николай, был такой, про которых говорят «у него не все дома», т.е. микроцефал–малоголовый, учиться он не был способен, да и вообще не имел никаких способностей, кое-как окончил первоначальную школу, и, чтобы ему не было обидно из-за других детей, его устроили в Вятское ремесленное училище, но курса он так и не окончил.

Младший сын, Александр, тоже после Вятского реального училища окончил курс в Петровской академии (ныне Тимирязевская) в Москве. Работал в своём родном городе Орлове агрономом на опытной земской сельскохозяйственной ферме. Умер вскоре от чахотки. От него остался малолетний сын, оказавшийся тоже чахоточным. Работал он в Крыму шофёром. Жена у него врач. Но теперь он почему-то давно на Севере, а жена работает врачом в Симеизе. У неё есть дочка от первого мужа, а вторая от внука дядюшки моего, так что приходится дяде правнучкой. Она болеет уже более двух лет костным туберкулёзом ноги, лежит в Лубках в санатории, где работает моя двоюродная сестра Катя, о которой я говорил выше.

Благодаря тому, что дядюшка занимал в земстве по совместительству две ответственные должности (бухгалтера и казначея), ему легко было давать детям образование среднее и высшее на стипендии.

Наконец, последняя фигура семьи дяди – это его жена-скряга, у которой он находился, как видно, под башмаком и под строгим её контролем. Она была настолько скупа и властолюбива, что вследствие уродливого воспитания все дети вырастали несчастными заморышами, хилыми и больными, хотя сам дядя был совершенно здоров и, мне помнится, болел только однажды воспалением лёгких. А у тётки, как она говорила, была блуждающая почка. Бывало, если она состряпает рыбные или мясные пироги, конечно, из крупчатки или же пироги с вареньем, то давала даже детям с выдачи. Говорила, что много есть вредно. Все продукты питания, то есть стряпню, булки, чай и сахар, запирала в шкаф. А когда пироги или ватрушечки заплесневеют, отдавала нам. Мы и этому были рады, в наших желудках всё переваривалось. К нам относилась с явным презрением, смотрела на нас исподлобья. Я, бывало, при ней шелохнуться боялся, боялся косых её взглядов.

Только ребята все относились ласково, как к равным, без зазнайства, в особенности ровесник мой Алексей. Когда бы ни было, как я приду, он кричит: «Бабушка, покорми Ваню». Она, конечно, не ожидая повторения этих слов, по своей инициативе доставала из печи всё съестное. Питались они хорошо, ежедневно варили какой-нибудь мясной суп, жарили в плошках баранину или телятину с картошкой. Бабушка часто пекла, кроме ржаного, хлеб из пшеницы своего урожая. Она и сама, по своему побуждению, как только я приду, поздороваюсь с ней (она всегда хлопотала на кухне), первое слово было: «Садись, поешь». Тётка, придя на кухню, смотрела зверем, но бабушка не обращала на это внимания. Если почему-либо ребят не было дома, я сидел с бабушкой на кухне, а когда они были дома, то после кормёжки тащили меня в комнату или шли все на двор играть, а зимой катались с ледяной горы. В посты у них была наполовину постная, но питательная еда. Варили и жарили рыбу с картошкой, гороховица была с льняным (как бывало и у нас) маслом. Особенно очень вкусное блюдо у них было – мочёная брусника с толокном и сахарным песком.

Вчерашний мясной суп они никогда не ели, а отдавали нам. Летом я часто ходил за ним с бураком, а зимой бабушка сливала в горшок и замораживала. Я через несколько дней уносил его. Мне это ужасно надоедало, никогда от бабушки с пустыми руками не уйдёшь. Однако, если бы не бабушка, нам бы совсем тяжко было жить, и мы никогда бы к ним не ходили.

Дядюшка один раз в год делал мне «щедрый подарок – 10 копеек в первый день Рождества» и это была единственная материальная помощь мне, его крестнику. Бабушка с горя часто пеняла его за то, что он безучастно относится к своей несчастной единственной сестре и нам, его племянникам. Но это не пробивало бронь его скупости. Они с тётушкой скупились даже своих детей одеть по своему достатку понаряднее. Во время ученья в реальном училище Александр не имел форменного мундирчика, а дочери-гимназистки щеголяли в бумажных фирменных платьицах. Тётенька всё стонала, что трудно жить и сводить концы с концами, что дорого стоило учение детей, хотя они учились на стипендии. Она к чужим относилась лучше, чем к нам, но для своих – матери, отца готова была разбиться в лепёшку. Отец её тоже служил когда-то в земстве, получил за выслугу лет какую-то пряжку и серебряную медаль.

Дядюшка за сорокалетнюю беспорочную службу в земстве был награждён золотой медалью и почётной грамотой, для него была установлена пожизненная пенсия в размере 600 руб. в год без прекращения дальнейшей службы. Это было ещё до революции, а при советской власти он был начальником районного финансового отдела. На этом посту и умер скоропостижно от воспаления лёгких.

Вследствие какого-то извращённого воспитания обе дочки остались старыми девами, какими-то живыми манекенами. Агния говорила мне когда-то в Крыму: «Если бы мне пришлось жить снова, то я бы не так стала жить, как жила». Мать всегда затуманивала им головы: «Девушкам это нехорошо, так вести себя неприлично». Поэтому они стали просто живыми автоматами и совершенно не имели личной жизни, жили для матери да на пользу народу, без капельки личного счастья и радости!

Помощь от них была нам только в том, что давали обноски одежды и обуви, но не даром, а за отработку. Отец возил их зерно на мельницу для размола, но их прислуга наушничала, что привозили мало муки с мельницы. Иногда давали взаймы немного денег и зерна до взаимных расчётов.

С весны мы работали на дядюшку – для удобрения земли собирали на церквах и колокольнях, а также на чердаках больших домов домовладельцев голубиный помёт. Работали вчетвером – отец, мать, я и лошадь. Помёт насыпали в мешки, отец отвозил его в поле. При насыпке и сгребании этого удобрения была такая пыль, что словно мы находились в дыму, кашляли, чихали, а отец прямо до упаду, едва откашливал мокроту с кровью. Пыль набивалась в уши, нос, заслепляла глаза, пронизывала ткань одежды и вызывала сильный зуд на потном теле. За такую зловредную работу дядюшка на все наши четыре головы давал по 25 копеек, то есть по одному рублю за день. Питались мы на этой работе, так сказать, всухомятку: хлебом, варёной картошкой и запивали квасом. Наш наниматель не расщедривался дать нам хотя бы снятого молока или солёных огурцов, которые были у него своего засола круглый год. Когда подросла сестра, она работала у тетки по неделе и больше – шила на машине, вязала кружева и за это получала по 3 копейки за день.

Бывало, бабушка так поссорится с сыном и снохой, что даже зимой в трескучие морозы приходила к нам отдохнуть, а они пришлют ей чаю, сахару, булок и сушки, зовут поскорей возвращаться домой, ведь она была необходима, потому что вела всё хозяйство, доила и кормила коров, пекла хлебы, хотя для этого и была прислуга, но она ей не доверяла. Отдохнув немного, она возвращалась домой, а нам хотелось бы, чтобы она пожила подольше и чаще бы приходила – ведь это был для нас праздник, мы каждый день пили чай с сахаром. У нас было два самовара: один из них – приданое матери, а другой – наследство деда по линии отца.

Мы и без бабушки пили суррогат чая, покупая так называемый «Кофе из винных ягод», пили чай из цветов шиповника, очень ароматный. Последний приготовляли как-то сами, а кофе покупали в городе по 10 копеек, коробочка с четверть фунта весом. Отпечатанная на коробочке надпись гласила: «Кофе из винных ягод вдовы Анны Брюно у Чугунного моста в Москве». Пили иногда с молоком, иногда просто с хлебом.