Тяжкая жизнь и невыносимые страдания матери.

Несчастная мать всю жизнь провела, как на вечной каторге. Тяжко было ей при жизни отца, но после смерти его ей было ещё труднее. Вся тяжесть легла на её плечи. Круглый год без передышки ей приходилось работать без отдыха. Ранней весной начиналась посадка овощей на огороде – картошки, свеклы, моркови и немного бобов, сахарного гороха (на лакомство ребятам). Больше ничего не садили, отец только вспашет, а бабка и сестра по мере сил помогали ей в этой работе. Когда овощи подрастут, начиналась прополка и окучивание картошки. Надо было всех обшить, обмыть и по субботам натаскать воды, истопить баню, всех ребят перемыть. Они ещё были малы. Сколько было стирки на 7 человек, кроме того, стирать у богатых соседей, отрабатывать за разные одолжения и займы, за хлеб, молоко и мелкие денежные ссуды. Бельё полоскать после стирки был обычай – возить за три версты на речку летом и зимой, дома полоскать белье считалось поганым.

С весны ещё работали у дядюшки – брата матери, бухгалтера земской управы. Он пока был крестьянин. Жил в городе, но землепашество не бросал, обрабатывал, конечно, наёмными руками. Мы работали на него всей семьёй, т. е. отец, мать, я и Четвертак – лошадь.

Весной после посадки овощей в огороде мать занималась приготовлением солода. Замачивала рожь, а когда зерно начинало прорастать, высыпала его в длинные, сделанные из дранок корзины для дальнейшего прорастания. Когда зерно прорастёт до нужной степени, ссыпала его в конусообразную кучу на печку на разосланную холстину и укрывала тоже холстиной и разными теплыми вещами – шубами и одеялами. Печку топили ежедневно, она нагревалась хорошо, зерно распаривалось целую неделю, причём приобретало коричневый или шоколадный цвет, а мы с нетерпением ожидали, когда поспеет «роща», так называлось пропаренное зерно. Когда зерно раскрывали, то от него исходил пар, оно было очень влажное и в толще кучи был даже жидкий сладкий сок. Рощу раскладывали в посуду и на ночь рассыпала мать ровным слоем на под. В течение ночи «роща» совершенно высыхала. Сухую «рощу» отец возил на мельницу для помола как муку. Вот таким образом получался солод. Часть мокрой «рощи» с соком оставляли для лакомства.

Дальнейшая обработка солода – это приготовление кваса и пива. Солод смешивали с мякиной в большой корчаге (глиняном горшке), заливали водой и на ночь ставили в печку, там эта смесь перепревала, получалось сусло. Содержимое в корчаге процеживали, чистое сусло разбавлялось кипячёной водой и сливалось в дубовый бочонок, всё это заквашивалось гущей от старого кваса. Получался крепкий вкусный квас и постоянный, необходимый напиток. Тесто для хлеба также заквашивалось квасной гущей. Квашонку после разделки хлебов наливали водой, получалось хорошее пойло для скота, затем квашонку промывали и просушивали.

Караваи хлеба получались таким образом: тесто из квашонки раскладывалось равными порциями в плетеные из корешка в форме широкой и глубокой чашки (чаруши). Для того, чтобы оно не прилипало к чарушам, их внутри посыпали мукой и на деревянной лопате садили на под в печку. Под был чисто заметён мокрым мочальным помелом.

Готовые караваи имели очень привлекательный вид. Поджарившаяся на караваях сверху мука была для нас лакомством. Хлеб получался очень вкусный, так как зерно, предназначенное для размола, просушивалось в печке, после того просеивалось решетом, а муку для теста просеивали мелким ситом. В особенности хорош хлеб получался из обрушенной ржи. Хлеб пекли также из овсяной и ячменной муки. «Ярушники» – так назывался овсяный и ячменный хлеб. Для нас казался очень вкусным свежий овсяный хлеб, а черствый он становился жестким и рассыпчатым. Ярушники у нас были вместо булок.

Кулинария у нас была очень разнообразная. Овощи, кроме капусты и огурцов, были свои. Всегда в достаточном количестве, капусту осенью покупали и заквашивали, а огурцы покупали очень редко свежие.

Наша мать была искусная стряпуха. Стряпала ватрушки картофельные из кислого и пресного теста, а также с овсяной кашей, просовой, редко с манной. Пекла часто калачи, крендели, хотя и из ржаной муки и овсяной, но как-то было вкуснее, чем хлебы.

Приготовляла разнообразные пироги – весной и летом с зелёным луком, иногда луковые с яичками. Пироги морковные, капустные, с солёными или сушеными грибами, рыбные с солёной треской. Когда отец работал в затоне, тогда покупали иногда мясо, варили щи. Больше всего покупали скотские ноги и головы, варили студень; покупали также скотские внутренности – лёгкое, горло, печёнку, желудок и кишки. Из последних после хорошей промывки мать стряпала замечательно вкусные пирожки. Не напрасно у поляков даже у интеллигенции самое лакомое, любимое блюдо – фляки, т.е. приготовленное из скотских желудков. Варили гороховицу, картофельницу, похлёбку и кашу из овсяной и ячменной, гречневой крупы. Очень редко варили просовую или манную, в чьи-нибудь именины, рис покупали только для кутьи в поминальные дни умерших. Варили похлёбку из гороха с маленькими шариками из теста. Это называлось «тукмачиха». Иногда делали окрошку из сухого судака с картошкой и луком. Во время сенокоса и вообще страды варили вкусную похлёбку из овсяной крупы с сушеной треской, которую сначала разбивали молотком, т. к. она была очень крепко высушена, иначе бы не разварилась. Изредка варили пельмени и обязательно по традиции в заговенье накануне Масленицы. Если на ужине все пельмени не съедали, то вставали ночью доедать, иначе их засушивали и до Пасхи не давали есть. Также засушивали оставшиеся от масленицы блины, но мы их тайком истребляли постом, а вина сваливалась на мышей. Хорошим продуктом питания было толокно, оно приготовлялось из овса. Овёс сначала зашпаривали крутым кипятком, затем по остывании просушивали в жарко истопленной печке, где он не только просушивался, но и поджаривался. После этого его на мельнице обрушивали и мололи, как муку, часть этого овса подвергали крупному размолу. Это была овсяная крупа. У нас вообще ни одно крестьянское хозяйство не обходилось без толокна из овсяной и ячменной крупы, и все это была женская работа. Приготовляли ещё кашу завариху. Делалось это так – глиняный горшок раскаляли в печке докрасна, затем вливали в него крутой кипяток. Один человек вливал кипяток в раскалённый горшок, а другой сыпал и размешивал весёлкой ржаную муку. Получалась тестообразная масса. Ели эту кашу так же, как и другие – с маслом и молоком, ещё вкуснее получалась она, если поджарить её на сковороде, как блины. Варили репицу, грибовницу, а также жарили свежие грибы с картошкой и одну картошку в пирожках. Иногда жарили баранину с картошкой, из отрубей варили кисели (иногда молочные). Кисели приготовляли также из гороховой муки. Это самое нетрудоёмкое блюдо: муку заваривали кипятком, размешивали и разливали в посуду, преимущественно в тарелки. По остывании эта масса сгущалась, тогда её изрезали кусочками и ели с растительным маслом, у нас всегда только с льняным из поджаренного семени.

Приготовлялась пареная репа, делалось это так – очищенную, промытую репу изрезали на кусочки, накладывали полную глиняную корчагу, накрывали сковородой и замазывали тестом для того, чтобы не выходила испарина. К утру репа была готова, вынимали её и ели, ели горячую и холодную с хлебом и квасом, а большую часть высушивали на противнях в печке. Такой сушёной репы делали большой запас. Размачивали сушёную репу в квасе, а ещё лучше в сусле, получался у нас компот. Заквашивали свёклу. Заготавливали ягоду голубицу, заливали её водой. Собирали эти ягоды далеко на болоте, ходили только взрослые, уходили чуть свет и возвращались поздно вечером.

Пироги пекли из молодого полевого хвоща, когда только растает снег, станет пригревать солнышко, прилетят жаворонки. Это растение вылезет из земли на жниве, высотой в несколько сантиметров, мы его собирали и ели. Это у нас назывались песты, даже мы песенку распевали: «Жаворонок, жаворонок, посей песта. Не посеешь песта, отрублю хвоста и не выпущу». Пироги пекли даже из щавеля (у нас он назывался кисленицей), мы его собирали и просто так ели. Собирали луговой лук ранней весной, иначе он назывался черемша. Китайцы его любят есть, у нас ели лишь с квасом, как окрошку. Лес у нас был свой в поле, мы собирали грибы и ягоды. Мать пекла также и ягодные пироги.

Крупы приготовлять была тоже женская работа, были у нас для этого ручные жернова, но позднее стали возить овёс и ячмень на мельницу.

Продолжаю описывать работу нашей матери. В петровки начинали возить навоз – это начало страды. Возила навоз вся деревня коммуной по очереди у каждого домохозяина. Мужики нагружали его на телеги, а мы, мальчишки, отвозили на поле, там женщины разгружали его и разбрасывали на полосах того, чей навоз возили. У кого вывозили навоз, тот и кормил всех работавших, а после их – «захребетников», маленьких ребят со всей деревни.

Навоз возили даже из города домовладельцы, имевшие скот; отдавали бесплатно навоз тем, кто снабжал их соломой. Для нас, мальчишек, это была развесёлая и трудная пора. Приходилось вставать ещё до света и ездить дотемна, а зато какое удовольствие кататься целый день! Приходилось даже не спать ночи, потому что после ужина мы все оравой уезжали верхом в поле на старые лесные вырубки кормить лошадей, там между невыкорчеванными пнями росла хорошая трава, а косить её было нельзя. Как у нас там у костра весело и шумно было, хотя надоедали комары. Кто кипятил чайник, кто варил и жарил картошку, кто варил яички и жарил бараний бок. Я, кроме картошки, не имел ничего. Лошади наедятся, немного подремлют, а я всю ночь не смыкал глаз, какое удовольствие было прислушиваться к лесным звукам: где-то ухает филин, где-то сова схватила пичужку или зайчишку, который верещит в предсмертной судороге, как ребёнок, какая-то неизвестная птица пищит, и я, подражая ей, подманиваю её близко к костру. Большинство ребят спало, а я не мог уснуть, где-то пел соловей, очаровывая меня своими звуками. Лес тоже как будто спал или погрузился в дремоту. Да и ночь-то летняя была недолга – заря с зарёй сходилась. Чуть-чуть только на востоке заалеет зорька, мы все ловили своих лошадей, залезали им на хребёт и с шумом-гамом мчались наперегонки домой. А там уже у каждого из нас отец смазывает колёса у телеги, как только прискачешь, тотчас же запрягает лошадь. И попадало же мне за то, что я быстро гонял лошадь, она была белая и каждый удар кнутом отпечатывался у ней на шкуре. Она была старая и заморённая, часто на бегу спотыкалась, и я кубарем летел через её голову на землю, и как-то сравнительно благополучно, серьёзных ушибов и поломки костей у меня и лошади не было. После бессонной ночи, бывало, ехавши на возу навоза, задремлю и однажды на ухабе нырнул под задние копыта лошади. Хорошо, что она была старая, смирная. Если бы это была чужая, то был бы мне капут. Коняшка не остановилась, продолжала тихонько шагать, а я инстинктивно пополз в правую сторону и попал под колёса. По моей голове прокатилось переднее и заднее колесо, или просто вскользь задело, была большая ссадина за ухом. Сразу, не ощущая боли, я вскочил, догнал телегу, остановил её и залез на воз, только тогда почувствовал боль от ссадины и в самой голове. Мне же за это от отца и попало. Грязная это была работа. Подвяжешь сзади фартук, но он то промокал насквозь от навоза, то потом просыхал и снова пропитывался навозной жижей. До самых моих костей промокало моё сиденье, на фартуке образовалась от навоза корка толщиной в палец. Зато кормили хорошо. Каждый домохозяин кормил по своим достаткам как можно лучше, в особенности в зажиточных домах: мужиков угощали водкой, домашнее пиво было у каждого. Мне приходилось возить и на чужих лошадях для тех, у кого нет мальчишек. Платили по 5 коп. за день и ещё кормили.

Приготовляли варенец из оттопленного молока так – горшок глиняный, глазурованный, ёмкостью [нрзб.] ведра с молоком ставили с вечера в печку (а если много молока, то два горшка, или больше), в течение ночи молоко оттапливалось и получало красноватый или кремовый цвет, покрывалось очень вкусной зарумяненной пенкой. Когда молоко остывало, его заквашивали сметанкой. Коровы у нас не было, мать брала его у соседей в счёт отработки. Великим постом варенец заготовляли для лета. Были погреба с глубокой ямой со срубом, у нас был такой же погреб. Яму эту наполняли снегом, туда ставили кадушки с варёным молоком и засыпали снегом до самого верха ямы; летом, по мере оседания снега, оттаивали и становились близко к поверхности снега, или их откапывали, если надо было молоко. Варенец был очень вкусный с толокном, точно также и свежее пресное молоко с толокном было хорошо. Вот и вся наша кулинария. Ещё должен сказать, что частенько пекли блины, хотя и не пшеничные.

В заключение рассказа упомяну ещё о приготовлении домашнего пива. Точно также как и для кваса, солод, смешанный с мякиной и залитый водой, ставили в одной или двух корчагах на ночь в печку. Масса эта хорошо упревала, её выливали в липовое корыто формой обрубка круглого бревна (половина окружности). В корыто раскладывались (поперёк) палочки, которые застилались немятой соломой. Это играло роль фильтра. Сусло просачивалось через солому в пустоту под палочками, его пропускали через отверстие в дне корыта в кадушки. Отверстие это закупоривалось сверху (заострённой палочкой) как бы пробкой. Первого сорта сусло было густоты сливок и сладковатое. Потом в корыто добавляли воды – выходил второй сорт. В профильтрованное сусло клали хмель, и оно подвергалось брожению. Пиво варили обязательно к Рождеству, Масленице и к Пасхе, а также к свадьбам, похоронам. Когда возили навоз, тогда же чистое сусло подавали к столу к холодному густому киселю. В сусле замачивали сушёную пареную репу. Это был наш компот.

Варили также молочную лапшу. Из-за этой лапши мы варварски бессознательно причиняли матери мучения. Мне, бывало, захочется лапши (а просить я не смел), поэтому я говорил брату Антону: «Антон, проси лапши». А он рад стараться, начинает реветь: «Лапши хочу! Лапши хочу!» Мать скажет: «Из чего лапши, ведь молока-то нет?», но он продолжал реветь, повторяя два этих слова. Мать его отлупит, а он ещё громче ревёт, чуть до истерики мать не доводил. Она его отругает и запрёт в тёмный чулан, а он всё ревёт, даже без передышки, вот-вот до смерти заревётся. Мать пойдёт к какой-либо соседке, возьмёт в долг горшок молока, и стоило- то оно 2-3 копейки четверть ведра. Вот мать сварит на таганке кашу и я, небитый, поем. Ведь у меня и от отцовских побоев ещё болели косточки. Эти сцены происходили уже после смерти отца.